Глава VIII. Алтарное облачение

Он осторожно устроил ее голову на своем плече, и ее волосы прижались к его брыжам.

– Я бы хотела вот так уснуть, – сказала она, – и не просыпаться больше никогда.

Хуан склонился к ее обращенному в сторону лицу и поцеловал неподатливые губы. Ее тело лежало в его руках, тяжелое, как тело уставшего ребенка.

– Когда я вернусь с Мальты, я женюсь на вас, – сказал он, – и тогда вы станете инфантой Испании.

Она запрокинула голову и доверчиво посмотрела на него. Высокий гребень выпал из ее прически и со стуком укатился под раму гобелена, но ни один из них не обратил на это внимания.

– Нет, – ответила она. – Вы будете принадлежать своей судьбе. Вы станете великим человеком. И вы забудете.

– Вы – единственное существо в мире, которое думает обо мне, – сказал он, – кроме разве доньи Магдалены, моей мачехи. Как я могу забыть о вас?

– Король не позволит вам жениться на мне, дон Хуан.

– Я не подчиняюсь королю. Я сам себе хозяин. У меня есть шпага, память об отце и ваша надежда.

– И Господь.

– Не стоит сейчас вспоминать о Господе. Сейчас я не думаю о Нем. Примете ли вы меня как своего рыцаря, Ана?

Она лишь улыбнулась.

– Вы когда-нибудь любили другого? – спросил он.

– Я люблю вас, – ответила она, как будто бы этим было сказано все.

– Но прежде…

– Ах, сеньор, в любви нет никакого прежде. Любят лишь однажды. Но жизнь так длинна, что мы наполняем ее притворством, ведь порою любовь так скоро проходит.

Он с великой нежностью поцеловал ее.

– Откуда вы почерпнули эту мудрость? – спросил он.

– Я лишь недавно стала очень мудрой. Внезапно мне все стало ясно без всяких книг. Я понимаю, почему вы пришли и почему должны уехать. И почему я буду ждать вас, всегда.

Когда он подумал о том, что ему предстояло – о трудностях, о сопротивлении, когда он подумал о своих собственных несбыточных честолюбивых мечтах и о ее нежной вере, он слегка разжал руки, и она, отклонившись назад, оперлась спиной о боковины опор подъемных блоков.

Их тени лежали у их ног, и в полумраке поблескивали металлическим блеском оборки ее юбки.

Хуан перевел взгляд на ее руку, полусомкнутые пальцы которой лежали у нее на коленях. Тень в ее ладони была похожа на ту, которую он заметил как-то в цветке лилии, затененной миртовым кустом. Он коснулся ордена Золотого руна, сияющего на его собственной груди.

– Я ношу голубую розу у самого сердца, – сказал он.

– Ах! Голубую розу! – воскликнула донья Ана. – Мою голубую розу!

Она посмотрела на него долгим взглядом.

– Это всего лишь искусственный цветок. Голубых роз не бывает, и нет на свете совершенной розы.

– Она станет моим знаком, – ответил Хуан. – Вы – совершенная роза, чудесная во всем.

– Вы едете на Мальту? – еле слышно спросила она.

– Да. Чтобы обрести славу, – сказал он просто.

– Славу! – повторила Ана. – Разве это самое главное?

Хуан знал, что да, но он не мог ей этого сказать. Как бы ни жаждал он быть откровенным с нею, сейчас, когда она была совсем рядом, он не желал говорить об этих вещах – ни о том, что он видел в Эскориале, ни о том, что он собирался делать в жизни.

– Вы оставили короля, – добавила она.

– Да.

– Но вы вернетесь к нему, – повторила Ана печально. – Вы не сможете скрыться от короля, как не можете скрыться от Бога.

Хуан молчал. В тот момент ему казалось, что он далеко за пределами досягаемости их обоих. Комната Аны была словно святилище, скрытое как от ужасов мира, так и от кар небесных.

И хотя позади них висело великолепное алтарное облачение, предназначенное для служения Господу – Господу, которому поклонялся Фелипе, перед ними было окно, распахнутое в свежесть темного сада и таинственность спящего города. Даже ветер здесь был совершенно не похож на тот, который веял в коридорах Эскориала.

– Нет, я свободен от короля, – сказал Хуан. – Я достигну величия благодаря собственной доблести.

Он взглянул не на Ану, а на ночь за открытым окном. Вставала луна, и ее сияющий диск светлым пятном смотрел сквозь густую черноту кипарисов.

– И мы будем жить в Вильягарсия, – сказал он, думая о доме своего детства.

– Неужели вы смогли бы отказаться от двора? – спросила она.

– Вспомните, ведь вы же сын великого императора.

– И именно благодаря тому, что во мне живет дух моего отца, я достигну цели, – сказал он пылко. – В глубине души я более велик, нежели Фелипе. Господи! Если бы только я был королем.

– Как это возможно? – спросила она, прижимаясь и дрожа, к нему.

– Я мог бы выкроить для себя королевство на востоке – в Азии или Африке.

– О! – сказала она, и это прозвучало словно вскрик кого-то, изгнанного во тьму.

– Или можно отплыть в Новый Свет, – продолжал Хуан.

– И так вы забудете меня.

Он резко повернулся к ней и яростно ответил:

– Нет, ведь все это я делаю для вас, для вас одной.

– Я хочу только, чтобы вы любили меня, – сказала она.

– Совсем скоро я вернусь и увезу вас из Алькалы, увезу навсегда.

Она наклонилась вперед. Ее темные волосы четко выделялись на фоне чистого золота, мерцающий отблеск свечи дрожал на ее платье и украшениях. Хуан поцеловал ее наклоненную шею и щеку отвернувшегося от него лица, а потом ее крепко сжатые руки.

Внезапно он почувствовал великую грусть. Он подумал обо всем печальном, о чем когда-либо слышал, – о королеве, о доне Карлосе, о горящих еретиках, даже о крови, которая неизбежно льется в сражениях, об уставших рабах на галерах и избитых неграх, о голодных нищих… И все это внезапно показалось ему особенно горестным в сравнении с охватившими его умиротворенностью и красотой, ибо в это мгновение он переживал и умиротворенность, и красоту полнее, чем когда-либо мечтал пережить.

– Вам пора уходить, – сказала донья Ана. – Луна уже высоко.

На сердце у него стало еще тяжелее. Хотя она и не произнесла ни слова упрека, он начал думать, что, должно быть, с его стороны было бесчестно прийти сюда. Он знал: если бы о его визите стало известно, для нее это было бы страшнее смерти, и вспомнил свои хвастливые слова о том, что в следующий раз он открыто въедет верхом в ворота дома ее отца.

– Мне не следовало приходить! – воскликнул он.

– Я желала, чтобы вы пришли. Я вас ждала. Каждый вечер я вышиваю алтарное облачение, а затем иду в молельню и молюсь, всегда о том, чтобы вы вернулись.

Она поднялась и встала перед ним, а свеча продолжала гореть позади нее.

И вновь он почувствовал, что здесь он защищен одновременно и от мира, и от небес и что он охотно остался бы здесь навсегда.

Но внутри него было что-то, что жгло яростнее пламени, что гнало его вперед.

– Я вернусь, – сказал он, думая об этом.

– Когда вы найдете живую голубую розу, – ответила донья Ана.

Соловьи молчали, и за садом купола и башни Алькалы сияли в лунном свете.

Пальмы и каштаны, кусты акации и глицинии, розы и лилии в саду легко покачивались в серебристой дымке, над которой устремлялись ввысь кипарис и кедр, темные и неподвижные.

А в комнате с белыми стенами была такая же дымка, только золотая, сияние, которое, казалось, исходило от золотого алтарного облачения, висящего, как лист чистого металла, позади Аны и Хуана.

Он стоял, исполненный печали, и глядел на нее, потрясенный тем, что в любви больше нет радости.

Конечно, он мог быть просто недостоин радостной любви. Или же происходила какая-то несправедливость.

Она медленно повернула голову. Ее волосы свободно упали длинными густыми локонами поверх высокого кружевного воротника.

– О, вы вернетесь, – прошептала она. Ее глаза были бездонными, как море, и хранили столь же много воспоминаний. Она протянула руку перед алтарным облачением, и ее черная шаль соскользнула, обнажив белое запястье и кисть, узкий черный рукав и ниспадающие серебряные кружева, скрепляющие его у локтя зеленой розочкой. Хуан увидел все это так же четко, как отметил все детали инициала в книге, из которой читал вслух, когда Фелипе пришел за Карлосом в комнату королевы.

Сейчас, как и тогда, его глаза отмечали каждую деталь, а все его существо было поглощено одним чувством. Но тогда это чувство было ненавистью, а теперь – любовью.

– Да, я вернусь, – серьезно сказал он, глядя не на лицо ее, но на руку.

– Возьмите мою руку и скажите мне это, – попросила она.

Он повиновался и крепко сжал ее пальцы.

– Я отправлюсь на Мальту, – сказал он, – и разобью турок. И когда я прославлюсь в мире, я вернусь. К вам. Не к королю, а к вам.

Внезапно порыв ветра пронесся по комнате и затрепетал между ними, от него заметался огонек свечи, которая уже догорела почти до самой агатовой подставки.

Ана закрыла глаза ладонями и беззвучно заплакала.

Она стояла спокойно и не всхлипывала, и только вздрагивание ее горла говорило ему, что она плачет.

Он поцеловал ее запястье. Она не пошевелилась, лишь произнесла тихим срывающимся голосом:

– Счастливого пути. Я всегда буду молиться за вас… и ждать.

Теплый ветер подул сильнее, и огонек свечи угас, оставив малый завиток дыма. Но лунный свет упал на алтарное облачение, и оно засияло, озаряя комнату.

Хуан обернулся. Он был настолько уверен в скором возвращении, настолько полон ликующей мыслью о нем, что почти не ощущал боли от прощания.

Еще раз он поцеловал ее запястье, ибо она стала для него столь же недосягаемой и священной, как Святая Дева в маленькой темной молельне, увенчанная душистым жасмином.

Она не произнесла более ни слова, и он оставил ее. Миновав горшки с розами, спустившись по ветвям каштана, пройдя мимо фонтана и далее по залитым лунным светом улицам Алькалы, он устремился к морю, где его ждали галеры, чтобы отвезти навстречу приключениям, в которых он покрыл бы себя славой и смог вернуться, спеша как вестник богов в своих крылатых сандалиях.

Глава IX. Конец приключения

Прибыв в Барселону, дон Хуан обнаружил, что королевские галеры уже отплыли.

Теперь до Мальты нельзя было добраться иначе, чем совершив долгое и утомительное путешествие через Францию, а он своим необдуманным побегом и высокомерным отказом от помощи в Эль-Фрасно лишил себя средств и эскорта.

К тому же против поездки возражал и дон Хуан Мануэль, который был глубоко разочарован им, поэтому настоял на встрече и пригрозил королевской немилостью, если он не вернется.

Так и окончилось великое приключение.

Хуан подумал о словах, которые Ана произнесла той волшебной ночью, когда они стояли вдвоем перед алтарным облачением.

– Вы не можете скрыться ни от Господа, – сказала она, – ни от короля.

И вот теперь Господь Небесный вернул его королю, который был, в конечном счете, господином на земле и от которого невозможно было скрыться.

Двор все еще находился в Сеговии, где ожидал королеву, отправившуюся в Байонну на встречу с матерью, Екатериной Медичи. Дону Хуану не оставалось ничего иного, кроме как вернуться, соблюдя все приличия и лелея надежду на то, что позже ему еще представится случай вновь освободиться и на этот раз добиться доньи Аны, которая теперь казалась ему снова далекой и почти недоступной.

Он поехал обратно в сопровождении исполненного сочувствия, но торжествующего Хуана Мануэля, подавленный провалом своего предприятия и тяжелыми мыслями о том, какую власть имеет над ним дон Фелипе.

Сознание власти брата особенно угнетало его, ему казалось, что его горло как будто стиснула вооруженная рука.

Переживая унизительное разочарование, он размышлял о положении и возможностях короля, и блеск этого положения казался ему ослепительным.

Король мог делать все. Он был наиболее значительной фигурой в мире, большей частью которого управлял из своих маленьких кабинетов, похожих на монашеские кельи, с благочестивыми изображениями на стенах.

Хуан знал, что соглядатаи и агенты короля тайно действуют во всех уголках земного шара и под его бесстрастной тусклой наружностью таится осведомленность практически обо всем, что происходит в мире. Хуан содрогнулся при мысли, что, возможно, королю уже известно и о донье Ане, и о посещении им Алькалы. Король располагал всеми средствами и не подчинялся никаким законам. Он мог делать все, что ему угодно, и боялся одного лишь Бога, а Богу хорошо служил, преследуя еретиков, и священники уже обещали ему вечное спасение. Таким образом, он был всесилен как в отношении богатых королевств, которые признавали его господство, так и в отношении миллионов подданных, обязанных ему подчиняться.

И никто не имел на него влияния, ни перед кем он не испытывал страха, ни доводы, ни мольбы, ни угрозы никогда не смогли бы заставить его изменить свое мнение. Хуан это ясно увидел и пришел в ужас, поскольку это означало, что он всегда будет служить королю только так, как пожелает король, а не так, как хотел бы он сам.