Во время пребывания королевского двора в Сеговии, когда король и его приближенные наслаждались зрелищем боя быков, дон Хуан, взяв кошель с деньгами и двоих человек в качестве эскорта, покинул город.
Он оставил двор по двум причинам. Во-первых, он желал показать, присоединившись к мальтийским рыцарям, чей остров был недавно осажден флотами Сулеймана, что он гораздо более подходит, чтобы быть воином, нежели священником. На помощь этому христианскому ордену отбыл дон Гарсия де Толедо, вице-король Сицилии, и дон Хуан уже просил короля позволить ему встать под его знамена, но получил отказ.
Вторая причина его отъезда заключалась в том, что в его сердце все еще звучали слова королевы: «Есть ли где-нибудь хоть кто-то, кого вы любите? Тогда спешите к ним», и он жаждал увидеть донью Ану.
Сначала он отправился в сторону Барселоны с намерением отплыть на Мальту и не возвращаться в Испанию, пока не совершит великие дела, но затем развернулся и поехал в Алькалу под видом наёмника.
В его голове теснились мысли о том, что он мог бы осуществить. Он представлял себе, как возьмет Ану де Сантофимия в седло перед собою, увезет и поселит в каком-нибудь монастыре дожидаться его возвращения.
Ему хотелось стать свободным, вырваться на волю. Он с отвращением думал о дворе с неподвижной фигурой дона Фелипе в центре и фигурами остальных – дона Карлоса, Елизаветы Валуа, Аны д’Эболи, ее мужа, герцога Альбы и дона Алессандро, проводящих время в церемонных поклонах, ожидая, когда король найдет им применение.
Королева предупредила его. Он знал о намерении короля сделать его служителем церкви и не верил доброжелательным словам принцессы Эболи. Он думал, что сам способен создать свое будущее: в конце концов, он был сыном Карла V.
Тучи собирались вокруг инфанта, чье безумное поведение постоянно навлекало на него гнев короля; несчастья смыкались вокруг бледной королевы; яростно пылали костры инквизиции, и шпионы Великого Инквизитора день и ночь трудились, доставляя к столбам новых еретиков; росло недовольство политикой короны в Нидерландах; восстания упрямо вспыхивали в Бельгии, каждый день отдавались приказы, посылавшие людей на бой и на смерть.
Однако дон Хуан не думал об этом. Он желал всегда оставаться верным королю, но при этом не становиться священником или гонителем его врагов, а самому выбрать свой путь.
Поэтому он покинул двор, взяв с собою отличную упряжь и белого коня, доспехи миланской работы и двоих слуг, которые везли седельные сумки.
В Эль-Фрасно он почувствовал легкое недомогание и был вынужден ненадолго задержаться, прежде чем смог снова сесть на лошадь. Там его нагнал дон Хуан Мануэль, посланный королем, и передал письмо от дона Луиса де Кихады, в котором тот настоятельно советовал ему вернуться. Дон Хуан не внял его совету.
Вскоре прибыли губернатор и архиепископ Сарагосы, чтобы оказать ему почтение и умолить поехать обратно в Сеговию.
Они сказали, что галеры, собранные для снятия осады с Мальты, уже отплыли, но Хуан не обратил внимания на их слова, поскольку, по его сведениям, королевский флот все еще стоял в гавани Барселоны.
Не слушал он и мольбы подождать, пока будет собран эскорт из полутора тысяч воинов, чтобы его сопровождать, – как только он оправился от болезни, он вновь сел в седло.
Однако, даже рискуя опоздать к отбытию флота, он устремил свой путь не в Барселону, а в Алькалу. Он уехал из этого городка в конце лета, теперь же была уже поздняя весна.
Хуан достиг Алькалы на заходе солнца. Оставив слуг на постоялом дворе внутри городских стен, он один подъехал к дому доньи Аны.
Железные ворота уже заперли, и, хотя все ставни дворца были открыты, пропуская вечернюю прохладу, в темных комнатах никого не было видно.
Хуан оставил лошадь на постоялом дворе и, вернувшись пешком, прошелся вверх и вниз по узкой улочке, надвинув шляпу на глаза, чтобы никто не узнал его, и насвистывая песенку, которую выучил в Вильягарсия. Когда стемнело, но еще не взошла луна, он перелез через ворота и осторожно проник во двор.
Ни привратника, ни собак нигде не было видно, и он, посмеиваясь про себя, прошел через все еще открытые внутренние ворота и достиг внутреннего двора и маленькой двери, через которую служанка доньи Аны провела его в прошлый раз. Света от бледно-зеленого неба было еще достаточно, чтобы найти дверную ручку, но сама дверь оказалась заперта.
Он прислонился к ней спиной, скрытый глубокой тенью двух пышных кипарисов, и немного подождал.
В доме явно все уже спали, окна были темными. Единственным звуком, нарушающим тишину, был хорошо памятный ему плеск фонтана о низкую каменную чашу, окруженную четырьмя сидящими львами.
Хуан отыскал глазами балкон той комнаты, где Ана когда-то приняла его. Когда он смотрел вверх, вглядываясь в его очертания, неясные в наступающей темноте, пленительные воспоминания о той ночи нахлынули на него. Он вспомнил раскаты грома, шум дождя, служанку в коричневом платье и белом чепце, вносящую мокрые горшки с розами, чтобы они не пострадали от грозы, комнату с белыми стенами и черной мебелью, озаренную мягким янтарным светом лампы, и прежде всего прекрасную фигуру доньи Аны и чудесное выражение, озарившее ее очаровательное лицо.
Он по-прежнему носил под дублетом голубую розу. Более чем когда-либо она воплощала для него идеальное счастье, которое нужно так долго искать, и совершенный успех, которого так трудно достигнуть.
Он подошел к балкону.
Рядом с домом рос молодой каштан, темная густая крона которого чуть слышно шелестела. Он подумал, что мог бы подняться по нему, и тихо положил руки на гладкий прохладный ствол.
Его сердце затрепетало, и этот трепет был чем-то сродни грусти. Чувствуя щекою дуновение ветерка, колышущего листья каштана, глядя на последний отблеск уходящего дня над темной линией крыш, он ощутил почти невыносимое наслаждение.
Запел соловей, и его пение было как мелодия серебряных инструментов в руках ангелов.
Душистый аромат лимона, мирта, олеандра и розы наполнил прохладную чистоту ночи, сошедшей на город.
Высоко над его головою среди темных ветвей кипариса сияли сквозь сгущающийся мрак бледные цветы магнолии, изливая полный истомы аромат в сладко вздыхающий воздух.
Хуан влез на дерево, точно так же, как он влезал на деревья в саду, раскинувшемся вокруг Юсте, чтобы поесть украденных яблок в тени ветвей, когда император лежал при смерти, и звуки долгих церковных служб доносились из-за стен монастыря.
То, что он делал сейчас, было так же просто, так же сладостно и, без сомнения, так же дурно, как воровать яблоки. Он подумал о том, что сказала ему королева: «Есть ли где-нибудь хоть кто-то, кого вы любите? Тогда спешите к ним». Ана любила его. Она была прекрасным созданием – и она любила его.
Было удивительно, что в мире, запятнанном кровью, мире, который Господь наказывал столь сурово, существовали такие вещи, как любовь, – и соловьи.
Он осторожно поставил ногу на балкон и замер, прислушиваясь.
Он слышал однажды, что, по мнению праведников, соловьев создал дьявол, чтобы они отвлекали людей от молитв, и, если молиться достаточно истово и не слушать, то они улетают, и потому соловьи не поют около церквей.
Захлебывающиеся трели птицы напомнили ему об этом.
Он не перекрестился, как обычно делал в присутствии чего-то, что считал неправедным. Ему вдруг пришло в голову, что если дьявол создал соловьев, то, возможно, именно он создал и любовь, и тогда получается, что ненависть была создана Богом. Хуан тихо рассмеялся и стал медленно пробираться среди горшков с заботливо постриженными розами, расставленными на балконе.
Ночь обещала быть очень жаркой, и окно было открыто. Хуан вступил в полутемную комнату и остановился. Он снова прислушался и вновь не услышал ни звука, кроме пения соловьев.
Он стоял совсем тихо и обеими руками держал шпагу, чтобы она не зазвенела.
Неужели она уехала? Или замужем? Или мертва?
Его сердце взывало к ней. Он напряг слух, стараясь различить шорох ее плотных шелковых юбок, и тут же улыбнулся тому, что вообразил, будто она ждет его. Она не знала, что он едет к ней, – должно быть, она спит в своей комнате.
Он тихо вошел в соседнюю комнату. В ней были полностью занавешены окна, и было так темно, что он не видел собственных ног.
– Ана, – тихо прошептал он. – Ана.
Он пошел вперед и что-то задел. Видимо, лютню – ее струны зазвенели в темноте.
Затем Хуан увидел прямо перед собою длинную тонкую линию слабого света. Он предположил, что свет пробивается из-за закрытой двери, и медленно пошел к ней, ведя рукою вдоль стены и касаясь гобеленов и спинок стульев. Дойдя до источника света, он пошарил в поисках дверной ручки и нащупал ее. Она повернулась в его ладони, и дверь открылась.
Он заглянул в маленькую круглую молельню, пропитанную запахом ладана.
Арочный потолок был голубым с золотыми звездами, стены – алыми с позолотой. На маленьком алтаре, опирающемся на множество столбиков, стояла белая алебастровая статуя Девы Марии, увенчанная свежими цветами жасмина.
По обе стороны от Девы горело по четыре свечки на агатовых основаниях. Алтарное облачение и ковровая дорожка, покрывающая четыре ступени, были из пурпурной плотной ткани.
В углу он увидел желтую бархатную скамеечку для молитвы, на ее сиденье лежала большая книга в темно-красном переплете, а рядом стояла, не сводя с него удивленных глаз, донья Ана де Сантофимия.
Хуан закрыл дверь и медленно опустился на колени.
Молельню освещало лишь неяркое голубое пламя серебряной лампы, висящей перед изваянием Святой Девы, которое озаряло алтарь и наполняло остальное пространство молельни трепещущими тенями.
Голову Аны покрывала черная кружевная шаль, сквозь которую поблескивали уже знакомые ему длинные серьги в форме колосков.
Ее расшитое золотом платье, казалось, плавно переходило в богатый орнамент, украшавший стены.
Ее ножки терялись в темноте, как и весь пол, из которого, она, казалось, вырастала, и в чистом свете лампы сияло ее серьезное лицо.
Такой он увидел ее, и при внутреннем свете, горящем в его сердце, он узнавал каждую ее милую черту, скрытую от посторонних. Она сияла для него как драгоценность во тьме или звезда в полночном небе.
Она же увидела его коленопреклоненным в полумраке, со смиренно сложенными руками, и свет играл на стали и золоте ордена Золотого руна совсем так же, как она помнила. Его лицо было поднято к ней в обрамлении белых брыжей. В ее памяти оно было смуглым и страстным, с опущенным взглядом и сладостным ртом.
– Итак, вы пришли, – сказала она и вздохнула.
– Я пришел, – повторил он, и они застыли, глядя друг на друга, разделенные белым изваянием Святой Девы в сияющей короне из жасмина.
Было слышно, как снаружи продолжают выводить свои трели соловьи, и Хуан чувствовал, что из открытого на балкон окна через спальню в молельню слабо доносится аромат ночных цветов.
Ана пошевелилась, и Хуану показалось, что трели птиц и аромат цветов стали отчетливее. Он услышал, как тяжелый подол ее платья шуршит, касаясь пола, и задержал дыхание.
Потом он поднялся.
Она склонилась перед Девой, затем взяла одну из восьми свечей, горевших рядом с изваянием, и прошла мимо него, держа свечу перед собою. Он повернулся и последовал за ней через спальню, которую маленький огонек оставил погруженной в темноту.
Он увидел, как из мрака неясно выступили зеленые занавеси ее кровати и лютня, которую он задел, лежащая на полу, – лютня из розового дерева, украшенная росписью.
Когда она достигла внешней комнаты, в которой принимала его прежде, она поставила свечу на полку в углу и покорно встала под нею.
Хуан понял, что комната освещена гораздо ярче, чем ее могло бы осветить пламя одной свечи, и увидел, что в углу, отражая и тысячекратно усиливая слабый свет свечи, висит на подъемных блоках, закрепленных на потолке, золотой гобелен квадратной формы, изображающий встречу святой Анны и святой Елизаветы. Фигуры святых были словно вырезаны на глубине одного фута, золотые на золотом фоне.
Ана подошла к гобелену.
– Моя мать, – будь благословенна ее память! – начала работать над этим гобеленом, а я завершаю его с тех пор, как мне исполнилось пять лет. Когда он будет готов, он будет отослан Его Святейшеству в Рим на украшение алтаря, – сказала она.
Хуан подошел к гобелену и увидел, что рельефность изображения достигнута с помощью великого множества терпеливых стежков, выполненных золотой нитью, одни поверх других.
– Он настолько тяжел, – объяснила Ана, – что требуется сила двоих мужчин, чтобы поднять его на этих веревках.
Она положила тонкую смуглую руку на подъемные блоки.
Громко пели соловьи. Ана дрожала и не поднимала глаз.
– Я уезжаю, – сказал Хуан.
– Из Испании?
– На галере из Барселоны. Помочь рыцарям святого Иоанна против неверных.
– Вы пришли попрощаться?
– Я пришел сказать, что вернусь.
– Это может оказаться не в вашей власти, дон Хуан.
Пение птиц, аромат цветов, сияние золотого гобелена слились в сознании Хуана; звук, запах и цвет смешались в единое вещество, рассеянное вокруг фигуры Аны.
Кружевная накидка соскользнула с ее головы и упала на плечи, ее волосы засияли прядями чистого света в завитках, которые поддерживал ее высокий черепаховый гребень.
– Ана! – сказал Хуан, – Ана!
Она стояла без движения, лишь серьги дрожали от ее горячего дыхания.
Хуан сел на длинную низкую скамью перед гобеленом.
– Сядьте рядом со мною, – сказал он. – Сядьте поближе.
Она повиновалась и положила свою ладонь в его, она была серьезна и спокойна, но он весь дрожал.
– Вы вернетесь к королю, – сказала она.
– Нет! Я отплыву на Мальту. А затем я вернусь к вам.
– Если любовь будет вести вас, вы вернетесь, – ответила она. – Любит ли вас король так же сильно, как я?
– Насколько сильно вы любите меня, Ана? – отрывисто спросил он.
Она ответила серьезно:
– Я ни разу не думала ни о ком другом с тех пор, как впервые увидела вас.
Она медленно перевела взгляд на его лицо.
– И вы – брат короля. И вы скоро покинете меня. Я очень устала.
Он обнял ее и прижал ее хрупкое тело к своему парчовому дублету. Ему подумалось, что соловьи поют, должно быть, у нее в сердце, если, когда он обнял ее, самый воздух словно стал их пением.
О проекте
О подписке