Цитаты из книги «Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога»

Я утверждаю, что зависимость — это любовь. Нет, я не вышел за рамки научного дискурса и не намерен петь постылые старые песни о любви. Зависимость — это любовь. Если быть точнее, зависимость — это то, что пришло вместо неслучившейся, утраченной или проблемной любви. Это суррогат любви. Если быть еще строже в формулировках, зависимость — это особенность функционирования мозга и, в некоторых случаях, клинический синдром, возникающий из-за адаптационных изменений нейронов и нейронных цепей, отвечающих за ожидание и переживание удовольствия, эмоции, память, мышление и принятие решений. Тех нейронов, при нормальном функционировании которых мы способны свободно хотеть и выбирать, чувствовать, мыслить обо всем на свете, любить, ставить цели сообразно нашим ценностям, планировать свою деятельность, наслаждаться результатами и проживать жизнь с ощущением внутренней свободы и собственной целостности.

в этот момент я впервые подумал, что мог бы разработать логичную, хорошо структурированную научно ориентированную программу реабилитации. Я знал, о чем говорят люди, когда говорят о своей зависимости. Я знал, о чем говорят ведущие ученые, когда говорят о феномене зависимости. И я знал, что для успешной реабилитации нужны три вещи: желание самого аддикта, человеческая поддержка и четкий план действий. Не лекарства, хотя в ряде случаев они уместны. Не изоляция в реабцентре, хотя и не отрицаю, что кому-то в первое время это тоже нужно. Не религия, хотя она и может быть надежным подспорьем для верующих аддиктов. Я подумал, что, наверное, могу составить эффективную программу помощи зависимым. Могу?

Мне важно было выявить вторую детерминанту выздоровления. Ее я тоже нашел. Часть выходцев из реабцентров говорили, что им помогла вера в Бога. Хорошо, пусть будет вера — в конце концов более 5 миллиардов жителей нашей уютной планеты в той или иной степени считают себя верующими. Мы — верующие гоминиды, так обстоят дела на этом витке антропоэволюции. Но не все, вот в чем дело. Не все отвечали, что им помогла вера в Бога. Второй ответ на вопрос, что им помогло, звучал так: «Меня поддержали».

Поначалу у меня был список из двадцати вопросов. Но я быстро понял, что его можно сократить до пятнадцати, потом до шести, потом до одного. Он звучал так: «Что тебе больше всего помогает?» После получения ответа я задавал тот же вопрос, немного изменив его: «Что еще тебе помогает?» Этот вопрос я задавал в трех подмосковных реабцентрах. Я задавал его в центрах Сочи, Воронежа, Краснодара, Нижнего Новгорода, Рязани, Одессы, Пятигорска, Санкт-Петербурга. Я задавал его в израильском и тайском реабцентрах. И вот какой ответ я получал чаще всего (я его приведу в усредненном, обобщенном виде): «Я начал выздоравливать, когда понял, что мне самому это надо. Тогда я и включился в полную силу». Вот и все. Истинное желание самих аддиктов — то, с чего начинается выздоровление. Как бы банально это ни звучало, народная мудрость «Пока сам не захочет — не бросит» совершенно верна.

Зависимые не выздоравливают, а продолжают расти и развиваться, как любой другой человек, преодолевший трудности благодаря осознанным действиям и размышлениям. Марк Льюис

Вообще вся система оказания наркологической помощи, что государственная, что частная, основана на принципиально неустранимой ошибке в уравнении «зависимость — это болезнь, и ее лечит врач». В вопросе о природе зависимости не достигнут научный консенсус; формально зависимость — расстройство, но по своей природе это результат научения, это то, чему мозг научился, и без прямого активного участия самого зависимого его мозг не переучится.

Я работал в клинике, где слово «медицина» не соответствует своему содержанию, где бал правят продавцы, где наркологи пьют не меньше своих пациентов и где в них, в пациентов, никто не верит. Мои идеалы, моя вера в человека трещали по швам. Я был в морально-этическом аду, где каждую минуту проверялись на прочность мои убеждения, где царил Маммона, где «медицина» была пустым словом, где аддикты дорого платили за свою аддикцию, чтобы через некоторое время сорваться и снова лечь на детокс.

На протяжении шести лет работы в соматической медицине я часто сталкивался с одним и тем же непреклонным фактом: жизнь заканчивается. Терапия и наркология дополняли друг друга. Терапия показывала мне, что мы умираем. Наркология показывала, какой бессмысленной болью мы можем заполнять свою жизнь до того, как она закончится.

Жена районного чинуши всплескивала руками, плакала, говорила, что несчастна. Все эти годы она несчастна. Пока медсестра налаживала внутривенную детоксикацию в спальне, я рассматривал огромный дом, тяжеловесную лепнину, тропические деревья в белых кадках и спрашивал себя, какой смысл в демонстрации внешнего благополучия, когда отсутствует внутреннее.

«показал» ему несуществующую нитку. Это такой тест в наркологии: якобы держишь в руках нитку и спрашиваешь у пациента, какого она цвета. Люди, находящиеся в алкогольном делирии, часто видят нитку там, где ее нет. Их мозг конструирует то, что они ожидают увидеть. Вася сказал, что нитка белая. Я положил несуществующую нитку в карман и достал другую. Она у Васи оказалась черной. Третью, фиолетовую нитку я подарил Васе. Но фиолетовая оказалась живой и заползла к нему в рукав. Вася испугался и стал кричать. Я вытащил из его рукава несуществующую нитку и положил себе в карман. Вася зарыдал от благодарности. А я не мог понять, что чувствую: фокус с ниткой выглядит забавно, но наблюдать за тем, что творится с другом детства, мне было больно.