VII

Сатукеев был первым в списке и по завещанию получал право на публикацию книги профессора, о которой упоминалось во второй бумаге. На такой поворот обстоятельств он рассчитывал меньше всего и сначала был отчего-то очень грустен, но когда Энгельгардт объяснил ему все тонкости этого дела, то он осознал, что всё не так уж и плохо и не такая уж на нём большая теперь ответственность за публикацию, авторство и так далее. К тому же, что и было естественно, он вовсе мог ничего не публиковать и оставить всё как есть, и тогда ни о книге профессора, ни о нём самом никто бы не узнал.

Он выслушал Виктора Альбертовича, но ближайшие распоряжения решил отложить и попросил нотариуса оставить ему адрес электронной почты и ещё какой-либо контакт. С этого дня книга и права на неё были у Арсения, и оставалось только заплатить издательству и выпустить определённый тираж для «пробы». Деньги на тираж у него были, и за это он не беспокоился, но какое-то неприятное чувство неразрешённого дела царило в нём и мучило его мысли. Поэтому после беседы с Энгельгардтом Сатукеев хотел отправиться домой, но когда зашёл в гостиную, чтобы передать Пешкинскому, что он следующий, то почти все попросили его остаться и рассказать, что же ему досталось. Он согласился.

Когда Сатукеев говорил Пешкинскому, что Энгельгардт его ожидает, они встретились взглядами, и Арсений увидел в его глазах безудержную эйфорию, желание бежать и извиваться. По нему всему видно было, что сейчас реальность воспринимается им как сверхъестественное. Сатукеев сразу же постарался отвести от него взгляд и, лишь когда Демьян уже выходил за дверь, мельком посмотрел ему вслед.

Как только Сатукеев сел на диван, его сразу же спросил приятель Пешкинского, оставшийся в одиночестве на своём прежнем месте:

– Ну, что уже получили?

– Можно сказать, книгу, – ответил Сатукеев уставшим голосом. Он действительно утомился за этот день: его голова стала тяжёлой, а всё тело почему-то ломило.

– И всего лишь? Это та, о которой во второй бумаге говорилось? Рады ли вы? – он безудержно мог бы продолжать вопросы, и, когда Сатукеев хотел уже начать всё-таки на них отвечать, он его перебил и сказал:

– Меня, кстати, Дмитрий Морозянкин зовут. А вас? – он встал и подошёл к Сатукееву и Караванову, чтобы пожать им руки. Сатукеев вяло протянул ему свою и сказал:

– Арсений. Можно на «ты», – то же самое примерно таким же тоном сказал Караванов, после чего нахмурился и скрестил руки на груди в знак внутреннего протеста. Ему эта личность, так сказать, новый товарищ его старого друга, очень не нравилась, и он старался особо с ним не взаимодействовать. Когда Морозянкин сел, Сатукеев продолжил говорить:

– Честно говоря, я бы ничего не хотел получить от покойного. Как-то несправедливо это, в особенности если бы мне досталась какая-нибудь дача, или автомобиль, или квартира. Можно сказать, что книга, наверное, в этой ситуации самое подходящее.

– Странный ты человек тоже, – начал Караванов. – Неужели не хотелось бы в таком относительно молодом возрасте иметь что-нибудь «своё»? Ведь это всё равно что выиграть в лотерею.

– Как-то несправедливо это даже по сравнению с лотереей. Не своим трудом получено и без каких-либо усилий. Так неожиданно, просто получил сообщение, пришёл и стал автором книги. Нечестно по отношению к самому себе. Если в жизни всё так будет легко доставаться, то и деградировать можно начать. Конечно, случай этот единичный, но характеризует ряд определённых принципов человека, – несмотря на свою усталость, Сатукеев говорил достаточно энергично, но большинство с ним были не согласны. «Ну нет!», «Ну не знаю!», – послышалось с дивана, на котором сидели Коридонов и программист. Караванов покачал головой, а Морозянкин сказал:

– Это, я думаю, не так, – в его голосе зазвучали оттенки насмешки. – Ну согласен я с тобой, случай этот единичный и вряд ли ещё такое случится, но именно сейчас почему бы не возрадоваться своей фортуне? Это ведь будет намного рациональней (он сделал ударение на это слово), чем какие-нибудь другие чувства, а тем более печаль или грусть.

Сатукеев после этих слов неожиданно встрепенулся; всё его тело заметно вздрогнуло, и Караванов, который в этот момент поправлял галстук, повернул на него голову с удивлением во взгляде, после чего, убедившись, что ничего страшного не произошло, продолжил своё занятие. Также на Сатукеева посмотрел, отвлёкшись от своего телефона, Коридонов; и когда потом Сатукеев вспоминал этот разговор, то понимал, что больше всего в словах Морозянкина его поразил этот самонадеянный и насмешливый тон, который точно обозначал то, что он явно знает больше, чем все остальные. Также сильно поразило Арсения это ударение на слове «рациональнее», так как он сам часто это слово использовал и почти также его выделял.

После этого странного момента в комнату вошёл Пешкинский: лицо его было просиявшим и дрожало точно так же, как и утром. Он уже был ближе к реальности, но вот эйфория не ушла, а, наоборот, увеличилась.

– Дача! – с радостью в каждой букве проговорил он. – Большой загородный дом! Я даже не верю, – весь дрожа, он сел на своё прежнее место. Все стали поздравлять его, но разделяя радость с некоторой завистью. И только Сатукеев молчал. Он ещё не пришёл в себя после «щелчка», как он назвал потом этот момент. Когда все немного успокоились, он встал и сказал уставшим голосом, что ему совершенно точно пора уходить. Никто не стал его удерживать, и он, распрощавшись, вышел из гостиной. В прихожей он встретил домработницу; в этот раз она всё-таки подошла к нему и успела подать ему его вещи.

Выйдя на улицу, Арсений сразу стал оглядывать изменения, которые произошли, пока он находился в помещении. Уже наступал вечер, небо по-прежнему было ясным, а солнце медленно скрывалось за крышами домов, и в его красноватом свете облака приобретали причудливые очертания. Весь город дышал какой-то негой, совсем не похожей на какие-либо другие состояния в такое время. Пыль уже улеглась, всё стало чище, спокойнее; прохожих было уже не так много, они никуда не торопились, и Сатукеев, последовав примеру остальных, пошёл тоже медленно, размышляя обо всём произошедшем. Ведь таких относительно насыщенных дней уже давно не было в его размеренной жизни, он давно ни с кем не знакомился, и именно поэтому, несмотря на усталость во всём теле, душа его пребывала в возбуждённом состоянии.

VIII

Однако всё теперь странным казалось Сатукееву. Он будто прикоснулся к чему-то плохому, зловредному или преступному. Весь этот процесс получения прав на книгу, утренняя встреча с Пешкинским, его скрытность, этот короткий разговор с Морозянкиным – всё смешалось в его голове в единое неприятное воспоминание, которое теперь мучило его. Сатукеева не интересовало, что получили остальные, не интересовало, кто вообще были все эти люди, он, наоборот, хотел поскорее всё забыть. Он будто в первый раз открыл свою душу несправедливой части мира, но не понимал, что в ней такого несправедливого. Он мучился от этого непонимания, а также от непонимания того, почему в нём теперь столько сомнений насчёт не только новых знакомств и дальнейшей публикации книги, но и насчёт всего происходящего в мире.

«Есть ли в этом смысл? Для чего это всё?» – мелькало в его голове. Он задавал себе вопросы, похожие на вопросы, которые задаёт себе человек, разочаровавшийся в жизни, не ценящий её. Но Сатукеев таким человеком не был, скорее наоборот, он чувствовал, что любит жизнь, стремился вперёд, но теперь вместе с этим стремлением какое-то предчувствие следовало за ним, влетало в его мысли, заставляло сомневаться, что-то искать. Чтобы отвлечься, он стал смотреть на здания, на небо, на редких людей, но ничего не получалось; часть его ума была будто заражена какой-то бесчестной болезнью, которая до этого момента ни разу не встречалась ему, но теперь, распространяясь, заполняла всю его душу с огромной скоростью.

Дойдя до Невского проспекта, он решил вызвать такси, чтобы скорее добраться до дома и отвлечься на разговоры, а может быть, и поделиться с кем-нибудь своими странными переживаниями и вопросами. Машина скоро подъехала, и вот уже через мгновение перед Арсением в окне начали мелькать немноголюдные петербургские улицы с яркими вывесками, жёлтыми окнами и зажигающимися фонарями. Водитель славянской внешности катил с большой скоростью, и через несколько минут Сатукеев, расплатившись, уже шёл по своему двору к парадному подъезду.

В одно время с Арсением приехал на своей машине и его отец. Он увидел сына, но решил идти немного позади, чтобы понаблюдать за ним. Не без сожаления он заметил в его походке какую-то нетвёрдость, рассеянность, и в какой-то момент даже поравнялся с ним, чтобы взглянуть ему в лицо. Но Арсений заметил его, лишь когда открывал дверь, так как Фёдор Фёдорович, уже идущий чуть позади, с комизмом в голосе его окликнул:

– Может быть, хотя бы придержишь дверь?

– Аа-а, отец! Я тебя совсем не разглядел. Заходи, заходи, – когда произошла эта встреча, беспокойство Сатукеева достигло своего апогея, поэтому он был рад наконец встретить близкого человека и отвлечься. Они вместе поднялись на второй этаж; Фёдор Фёдорович позвонил в звонок. Белла Алексеевна открыла дверь. На ней был редкий фартук и какая-то странная шапочка тёмно-оранжевого цвета.

– Ну что же, хозяюшка! Встречайте сынов своих, – Фёдор Фёдорович был особо весел в этот вечер, и ему хотелось обращать на себя внимание членов семьи. Белла Алексеевна заулыбалась и стала торопить к столу.

Войдя, Арсений быстро снял свой плащ и ботинки, положил кепи на подоконник и уже хотел пойти в залу, но Фёдор Фёдорович, в это время медленно расстёгивающий своё тяжёлое пальто, сказал ему:

– Не болен ли ты? – его голос звучал очень серьёзно, хотя настроение таковым не было.

– Абсолютно здоров! – весело ответил Арсений и остановился, чтобы всё-таки подождать отца и уже вместе с ним пойти к столу.

Белла Алексеевна приготовила чудный ужин, состоявший из нескольких блюд и облепихового напитка. Больше всего в этом занятии её мотивировал образ хозяйки, в который она вошла и который в этот день представлял для неё идеал женского существования. Но сын и отец знали, что скоро (завтра или послезавтра) это закончится, и она займётся какими-то другими, посторонними делами.

Когда Арсений и Фёдор Фёдорович в большой гостиной сели за стол, обставленный празднично, но практично, тёплой еды на нём ещё не было. К ним из кухни вышла Белла Алексеевна и сказала с тревожной радостью в голосе:

– Скоро всё принесу! Надеюсь, вы голодны. И, кстати, как вам моя хозяйская шапочка? – и она, закружившись, ушла на кухню за первым блюдом. В этот день она чувствовала себя особо молодой, похорошевшей, и часто любовалась на себя и на свой наряд в зеркало.

– Как бы давление шапки на голову не повлияло на умственные способности, – проговорил отец сыну задорным, но любящим тоном.

– Женское тщеславие бывает иногда странным, особенно если смотреть на него с точки зрения женщин, – сказал Семён, чтобы начать какой-нибудь разговор и окончательно оставить свои недавние мысли. Они уже почти не мучали его, но неприятный осадок, будто послевкусие после еды, оставался в нём.

– Не понимаю я твоих философствований, Арсений. Здесь же и так всё очевидно, ведь все мы стремимся только к одному – нравиться.

– Нет, папаша, это не философия, это часть психологической рациональности, – он резко остановился после этого произнесённого слова, и по его телу быстро пробежала холодная дрожь.

– Продолжай, продолжай, – сказал Фёдор Фёдорович, заметивший остановку сына, но не понявший её причины.

– Женщины – у них много иллюзий, – очнулся Арсений и продолжил говорить. – Они появляются почти с самого начала их жизни, с самого нежного возраста, но потом, по мере угасания их красоты, так же пропадают, оставляя, если женщина не приобрела чего-то в жизни, кроме красоты, большое и пустое пространство в их душе. Поэтому и тщеславие должно уходить по мере становления порядочной личности. Я таковой и нашу маму считаю и от этого не понимаю, для чего ей спрашивать наше мнение о её бессмысленном головном уборе.

– Да при чём здесь вообще порядочная личность? – с неожиданным негодованием в голосе проговорил Фёдор Фёдорович, теребя левой рукой край салфетки. – Ты какое-то деспотичное мнение на этот счёт составил; а про головной убор она, может быть, просто шутила, здесь и понимать нечего. Я на этот вопрос и шуткой ответил. И разве не со всеми людьми так происходит, неужели только с женщинами?

В этот момент вошла Белла Алексеевна, уже без фартука и шапочки, одетая в домашнее платье. Она несла в руках большой и тяжёлый закрытый поднос, но тяжести будто вовсе не чувствовала, и, аккуратно поставив его на стол, сказала:

– Ну, ну же… Что же вы тут про нас говорите? – она использовала «нас» всегда, когда говорила о женщинах, чувствуя, что это объединяет её с остальным женщинами всего мира.

– Ничего мы про «вас» не говорили, моя дорогая, – ответил Фёдор Фёдорович, ласково обращаясь к жене. Когда у него было хорошее настроение, он называл её либо Беллочка, либо, как и сейчас, «моя дорогая». – Лишь упомянули в некоторых рассуждениях.

– Ну ладно, ладно. И да – сегодня каждый берёт сам, сколько ему надо: самообслуживание, – последнее слово она проговорила, растягивая буквы, на что её муж, также шутя, ответил:

– Неужели кончились хозяйкины идеалы?

– Не надо, Феденька. Ты всегда был человеком, обладающим изрядной начитанностью и чувством юмора младенца, – она улыбнулась тонкой улыбкой и стала накладывать себе тушёные овощи.

– Ладно, ладно; берём всё сами, спорить не будем, – удивился Фёдор Фёдорович на остроту жены, но противоречить не стал.

– Арсений, где же ты был сегодня? И куда так спешил, когда я пришла? Что же случилось с профессором? – начала расспрашивать Белла Алексеевна своего сына.

– Не поверите, но я получил наследство! – с тяжестью в голосе проговорил Арсений. – Профессор умер недавно и оставил своё имущество. Оно всё распределено между почти случайными людьми, которых он знал лишь по преподаванию. Я был также в этом списке и получил право на публикацию его книги под моим именем. Авторские права на неё, можно сказать. Там в письме так и было написано: «прошу публиковать не под моим именем – посмертная известность мне не к чему». Это всё происходило у нотариуса, фамилия у него Энгельгардт, я хорошо запомнил. Всё было зачитано, и вот теперь это дело ждёт моих дальнейших распоряжений.

– Ну это же прекрасно! – воскликнула Белла Алексеевна.

– Но почему ты тогда так грустен и рассеян? – спросил Арсения отец уже в серьёзном, даже в каком-то деловом тоне.

– Сложно, однако, вам все сразу объяснить.

– Ну, попробуй, попробуй, ты всегда умел!

– Видите ли, всё как-то за этот день у меня смешалось. Сегодня утром я встретил довольно странного человека, который и рассказал мне новость о профессоре. Я удивился, для чего мне это он рассказывает и почему просто не мог позвонить или написать. Он объяснил это странными для меня и нерациональными для любого современного человека принципами, – в этот раз Арсений не запнулся на слове. – Я ощутил сразу неприятное чувство во мне после этой встречи. Описать это чувство сложно, но оно точно было неприятным. И всё я не мог понять, при чём здесь именно я и зачем он, этот Пешкинский (такая у него фамилия), ко мне пришёл, узнав мой адрес и имя. В странных сомнениях я вернулся домой, но через некоторое время эти сомнения успокоились и забылись. И вдруг, когда я читал, я получил сообщение от нотариуса, которое означало, что я имею всё-таки какое-то отношение к этому делу и что я должен прийти по указанному в сообщение адресу. Именно после этого я встретил тебя, мама.