Профессор по старой привычке всегда допоздна засиживался на кафедре и одним из последних покидал университет. Август, находясь на первичной стадии новоиспеченного ученого, охваченного лихорадкой неизведанных им научных знаний и гипотез, заваленного по макушку книгами, коллекциями, впечатлениями, сопровождал своего учителя и руководителя темы по дороге домой; а тут сверху было предрешено еще и жить им в одном направлении от работы. Во время этих запоздалых променадов по вечернему проспекту к остановке, ожидания там переполненной маршрутки, еще большего невольного сближения в ней, Август узнал о судьбе профессора больше, чем на то время знали его родственники, и, может быть, чуть меньше, чем его исповедник. Одна только история попытки самоубийства в девятом классе из-за трудно теперь припоминаемой рыженькой вертлявой одноклассницы чего стоила. Удивительным был метод разрешения от бремени безответной любви – прыжок с железнодорожного моста прямо на рельсы. Что-то нетривиально-талантливое было в этом, казалось бы, умалишенном желании доказать или объяснить всем свою правоту и силу. Август даже сказал профессору, что уже тогда в нем, видимо, созревал нестандартный подход к решению любой проблемы, который и является фундаментом научного способа мышления. Потом были восстановлены памятники профессорским учителям, друзьям, юношеским комплексам и фобиям перед женщиной, страхам псевдовоспитания и поведения. Некоторые короткие штрихи, изображающие терзания студента Бектусова после прощания с отчим домом и выходом в самостоятельное плавание, давали Августу богатый материал для размышлений. Из таких мелочей на примере профессора выстраивались теории о статусе человека вообще и в частности как о предельно индивидуальном творении, единственном в своем роде. Дальнейшая разработка гипотезы все же позволяла, хотя и с натяжкой, объединять «божьи творения» в узкоспецифические группы по виду комплексов и страхов. Можно сказать, что не наука профессора и не тема диссертации, предложенная Августу по прошествии некоторого времени, а сам профессор и подобные ему весьма загадочные и потому притягательные субъекты стали для Августа главным объектом исследования. И тут, видимо, начался его собственный акт творения. Нечаянно он стал сам для себя формулировать возможные объяснения происхождения, устройства и функционирования того, что называется «мир вокруг».

…А сейчас, проходя мимо своей палатки со спящей невестой внутри, Август почти дословно вспомнил давнее признание профессора, странное и неожиданное для человека, имеющего все необходимые атрибуты состоявшегося ученого мужа:

– Знаешь, вот что занимательно, дружок, мне приходится частенько выслушивать истории от разных молодых и не очень, кстати, бывают и великовозрастные «Ромео»… значит, выслушивать монологи несчастных влюбленных. Веду такие душещипательные и в некотором роде душеспасительные беседы. Одни – устали очаровывать и разочаровываться, другие – не могут никак очаровать кого хотят. И мне легко принимать на себя груз их проблем, так как я сам никогда в сознательном возрасте не страдал любовной лихорадкой. Подростковые шалости не в счет. Как-то раз, получив лошадиную дозу противоядия от неразделенных чувств, я навсегда, видимо, покинул ряды женских воздыхателей, чему, признаться, очень рад. А вот женился как-то автоматически, словно по расписанию. Глупости до свадьбы были? Вроде бы да. В общем, миновала меня эта лукавая катавасия с «да нет, нет да», и все прошло как под наркозом – безболезненно. А сейчас думаю, раз так это безболезненно прошло, то стоило ли мне вообще жениться, стоило ли следовать общепринятым установкам? Точно сказано: то, что не вызывает боли ценится… ну или оценивается неправильно. Искаженно. Да… А были бы тогда монастыри в горах, как сейчас, – ушел бы в монахи. Наверное, поэтому и хожу в горы. Сублимация мечты о духовности. В горах все покрепче и почище. И очарование не проходит.

И моя благоверная и единственная, можно сказать, нашла меня в горах, вот в таких, как сейчас, походах. Вошла, видимо, в отношения с духом гор и околдовала меня. На это ей потребовалось, правда, лет пять. Познакомились мы с моей Наташенькой в первых походах и были долго друзьями-туристами. И я долгие годы был ни сном, ни духом, ни в ухо, ни в рыло, как говорится, об истинных причинах ее увлеченности туризмом. А он оказался довольно эффективным методом достижения ею сугубо практичной цели – заманить меня в… воронку. Знаешь, на Караби-яйле есть карстовые воронки? Такие перевернутые конусы до 1015 метров глубиной, с трещинами и провалами и даже пещерами на дне. Ага, видел. И даже ночевал в них? Ну вот. В один осенний поход ночевку туристической группы было решено провести прямо посреди лунного пейзажа яйлы, хотя опытные горцы там не рекомендуют оставаться на ночь. Уж больно место необычное. Но бывает всякое, особенно когда в группе много творческих или просто эмоциональных элементов: художников, музыкантов, просто женский контингент. А вода поблизости там есть только внизу плато – живописный источник Су-Ат. А поздней, но еще теплой осенью, как ты знаешь, там проходят атмосферные аттракционы. Внезапно, частенько среди ночи или под утро, ложится плотный туман – «обезьяна» – и люди попадают будто в молочный суп. Или как в коробку с ватой. Ощущение инопланетности. И тогда по Караби нельзя ходить: во время посещения вас «обезьяной» можно банально шагнуть в обрыв или свалиться в воронку. И в одной из таких конусообразных ям мы как-то и очутились с моей будущей женой. Искали утром всей группой одну пропавшую ночью истеричку, которая поругалась со своим кавалером и ушла в рискованную темноту яйлы, решив, видимо, за одну ночь сделать из своего второстепенного избранника первоочередного спасителя. Ее расчет оказался неверным, так как парень и не мечтал о карьере ночного героя на плоской сцене Караби-амфитеатра, более предпочитая амплуа выпивохи у костра с друзьями. Утром вся группа переполошилась и с воодушевлением принялась искать пропажу, весело крича и улюлюкая. Такие происшествия вносят в стандартный поход запоминающиеся на всю жизнь часы киношного триллера, которые потом обрастают фантастическими вставками и диалогами. Мы вдвоем с моей Наташкой бродили между воронками, пока не утомились от безрезультатных поисков. Спустились на дно очередной воронки, так как сверху нельзя было ничего увидеть. В густо-молочном тумане мы оказались внутри перевернутого каменного конуса, а на его остроугольном дне зияла среди высушенной лежалой травы четкой чернотой трещина узкой пещеры. Мы заглянули в нее, но в темноте трудно было что-то разглядеть. Я достал фонарик. Когда тонкий луч нашарил узкие белеющие предметы внизу, Наташка вдруг вскрикнула и шлепнулась на траву. Лицо ее побелело, губы дрожали. Я тут же суетливо принялся ее успокаивать и обнял за плечи. Она уткнулась мне в грудь и обхватила вокруг спины так крепко, что я сам перепугался неизвестно чего. Кажется, именно тогда я всем существом ощутил жуткую суть человеческого одиночества. Потом я объяснял ей торопливо, что яйла это всего лишь пастбище для овец крымских татар и кости внизу это всего лишь старые останки какой-нибудь козы или овечки. Наташа долго слушала молча, будучи в объятьях, потом вдруг взглянула прямо мне в глаза и серьезно подвела итог: «Я хочу за тебя замуж».

Так карстовая воронка стала началом нашего брака. В ней я нахожусь и теперь. И каждый, кто связывает себя брачными узами, поселяется на луноподобной Караби-яйле, плоском плато. И бродят пары в тумане по этому полю боя, рискуя свалиться если не в обрыв, то в воронку.

Август ясно помнил, как будто это было вчера, что профессор после долгой паузы внятно и сухо добавил:

– А сбежавшая девчушка пришла сама. Да… Уже под вечер, когда мы все напряженно молчали и каждый наверняка не завидовал моему жребию гонца печальной вести к ее родителям. Она пришла и потом до конца похода молчала, несколько блаженно улыбаясь. Знаешь, как будто познакомилась с тем, кого долго искала.

Доктор геолого-минералогических наук в свои тридцать был коммунистом и секретарем парторганизации института, а в свои шестьдесят – глубоко верующим православным христианином. В природе не часто, но встречаются подобного рода замещения. Август после долгих блужданий по лабиринтам переплавленной профессорской сущности остановился на том, что затравкой при ее кристаллизации послужила банальная соринка шаблонного размера и незамысловатой формы, каких, в общем-то, пруд пруди на пыльных путях природы. Однако эта оказалась преднамеренно придавленной сверху тяжелым, более тяжелым, чем следовало бы, грузом. Оттого и пришлось здорово надуться душе, чтобы, непрестанно трудясь, одинокая тусклая песчинка изловчилась вырасти и стать, постепенно замещаясь и преображаясь, профессором-мегалитом. Как со стороны – значительный рост.

Уже покидая общество своего учителя, Август вдруг вспомнил про странные звуки-крики, то ли разбудившие, то ли приснившиеся ему. Остановившись в нерешительности, он резко развернулся в пол-оборота и снова оторвал профессора от научных раздумий:

– Гордей Лукич… Вы не слышали сегодня утром… такой звук странный? Откуда-то с моря. То ли птица кричала так загадочно, то ли… люди гоготали, как птицы… не слыхали? Или мне это…

_– Птица? А… так это не птица, дружок. Это насекомое такое… – профессор говорил, не отрываясь от своих бумаг и не покидая мира своих научных формулировок, – точнее, машина, называемая в народе стрекозой. Да… значит, если еще термограммы и ренгеноструктурный… да-да, дорогой мой лежебока, это была стрекоза… по-научному называемая геликоптер. Смешное слово, правда? Да… но вот что любопытно… – он вдруг поднял свое ученое лицо и внимательно взглянул на Августа. Снял очки, отчего его глаза вдруг выглянули жутким минотавром из глубокой пещеры.

– …Ты знаешь, вертолет был белого цвета, то есть не военный. Это были не пограничники, а частники. Что, в общем-то, и странно. Да… и они два раза очень низко пролетели над нашей бухтой Любви. Звук был действительно похож на лопающиеся шарики. Вот так. Видимо, богатеи развлекаются… Ну ступай, а то мне нужно закончить к обеду.

Профессор Бектусов снова надел очки, принял человеческий облик и ушел в мир науки, для него более животрепещущий и не такой сиюминутный.

Август пошел по тропе к морю мимо разноцветных палаток лагеря, в которых слышалась утренняя какофония пробуждения: девочки шептались и тонко хихикали, обсуждая перипетии прошедшей ночи; мальчики неудовлетворенно бурчали осипшими от ночной прохлады и горячительных напитков голосами. Контрастно молчали немногочисленные семейные палатки. Там царила упорядоченная тишина отрепетированного годами совместного утра.

Внезапно позади напевно зазвонил мобильный, и Август уловил удивленные возгласы профессора:

– Как?.. Кто?.. Зачем? Да, есть. Здесь он. Хорошо. А это так необходимо? Ну хорошо. Нет, не имею. Не смешите меня! Ну, пусть. Бухта Любви. Встречу. Вечером.

Август невольно снова оглянулся. Профессор сидел, напряженно выпрямившись, будто встрепенувшись от укуса, опустив руки с бумагами, и улыбаясь глядел вслед Августу. Потом махнул ему рукой – мол, давай, иди куда шел, и снова углубился в бумаги.

Сначала Август хотел заглянуть в свою палатку, чтобы найти плавки. Но потом, прикинув, решил лишний раз не тревожить свой «гарем». Раннее утро считается лучшим временем для преступлений и откровений. «Пойду-ка и я побазарю с морем, как говорится, без лишних аксессуаров, откровенно, во всей красе», – как к исповеди после литургии приготавливался к утреннему купанию Август.

Выйдя на узкую полоску пляжа, бредя по серой гальке и валунам, он вдруг уяснил себе, что этот поход был не совсем обычным. Необычность его заключалась в том, что в нем загадочным образом собрались все близкие Августу люди, так или иначе последние семь лет влиявшие на расклад карт его судьбы. Теперь он стоял на каменистой сцене у моря, лицом к безлюдной серповидной бухте. Сзади тихо и одобрительно шушукались в огромном зрительном зале волны, и словно ошеломленный фокусом невидимого мага, Август зачаровано проникался эксклюзивной постановкой, будто именно для него сочиненной мизансцены.

«Бухта… бухта Любви… моя бухта… моя бухта любви… – мысленно бухтел Август, – как незамысловато! Можно сказать, даже упрощенно. Но как это своевременно именно для меня. Или еще вот как… Э… может, еще банальнее – Райская бухта. Оттого что здесь, как в раю, собрались те, кто мне нравится или раньше нравились, и те, которых я любил или думал, что люблю. Те, которые не выросли до друзей, но и не опустились до врагов. И все же не превратили этот рай в ад, хотя дороги туда часто пересекаются. Удачное совпадение? Или, если слегка преувеличить, то – предопределение? Во всяком случае – удивительная режиссура!»

Вода ласково приняла его в свои объятия. Пустившись вплавь на спине, громко болтая ногами, Август челноком вспенил тихую гладь моря. Дно у берега было диким, уложенное скользкими валунами, и выходить местами приходилось на четырех конечностях. Август сел на песок, и капли, одарив его радостным блеском, убегали по нему обратно в свою обитель. Укутанный солнечным теплом, он млел на пляже совершенно голый. На берегу было по-прежнему пустынно. Вдруг с террасы склона по тропинке посыпались камешки, и пересушенный черноморский шибляк засухоустойчивых кустов барбариса, боярышника и шиповника сочно зазеленел мангровыми зарослями Амазонки, так как из них вынырнуло «каноэ» его Кэти. Еще неумытая и заспанная, в ночной мятой футболке и максимально коротеньких шортах, с приобретенным за две недели индейским загаром, она будто хотела убедить Августа в том, что голливудские сюжеты вполне жизненны. Бережно, как ценные музейные экспонаты, поочередно выставляя литые бронзовые статуэтки ног, Кэт медленно спускалась вниз, не замечая прилипшего спиной к гальке голого партнера по сцене. Ему показалось, что по пляжу пронеслось радостное стадо резвых солнечных зайцев. Прижмурив от слепящей яркости картины глаза, он старался не шевелиться, боясь осквернить своим присутствием церемонию утреннего омовения. Непуганая «мисс грациозность» иногда ойкала и машинально материлась, когда ступня соскальзывала на тропинке, шурша камешками. Распущенные нечесаные космы рыжеватых злаков на голове казались Августу так идеально естественны своим немытым блеском на солнце, что он бы хотел в данную минуту стать диктатором и запретить все расчески в мире. Впрочем, зная себя, через пару часов приказал бы приставить каждой проснувшейся женщине по парикмахеру. «Все женщины должны иметь личного парикмахера!», – и Август подумал, что это мог бы быть его победный слоган на каких-нибудь политических выборах. Такая ставка могла бы быть удачной, так как ему всегда казалось, что женщин больше, чем мужчин, и они по своей склонности к общительности закономерно объединяются в разные сообщества. Их всегда больше на рынках и на службах в церквях, в коридорах университетов, офисах и в городском транспорте. «Если сделать упор на красоту, тогда женщинам ничего другого не останется, как выбрать меня», – иногда так мечтательно Август проводил время, жалея о том, что его мысли так и останутся невоплощенными и вообще неузнанными, теми же самими женщинами.

Катя стала прокладывать себе путь по дикой гальке пляжа метрах в тридцати от беззвучного Августа. Она внимательно глядела под ноги, боясь оступиться. Потом двумя вечно желанными для всякого мужчины движениями вывернула вверх футболку и спустила вниз шортики. Утреннее солнце светотенью увековечило в памяти наблюдателя изгибы ее тела. Видимо, это священнодействие красоты породило многие мировые события в истории. Август это ясно осознал, когда его тело само стало наливаться желанием. «Если бы не эти валуны слева, она бы меня уже заметила» – вдруг как из дымящегося ствола охотника выпала пустая гильза мысли.

Ему пришлось прикрыться, и тогда Катя стремительно обернулась: глаза ее расширил страх застигнутой врасплох жертвы. Она выпалила историческую фразу:

– Боже мой, это ты!

И слегка прикрывши грудь:

– Ты мог убить меня одним звуком!

Через дюжину мгновений она, уже успокоившись, оглядела мокрое голое тело Августа. Задержавшись на уровне его бедер, сдвинула брови, затем подняла одну и наконец, закатив глаза к небу, произнесла по-актерски с паузами:

– Я смогла бы… оценить вас лучше, если бы вы вместе… встали.

Августу не хотелось прерывать глупостью судьбоносный момент, но он просто не знал, как реагировать: «Встать и что дальше? Сыграть романтическую сцену совместного купания? А что, если профессор выйдет на утренний променад? Тогда наверняка одной неловкостью не обойдется и придется… Хотя будь что будет…»

– Я вижу, ты испугался больше, чем я, о, змей горе-искуситель! – и Катя очень мудро бросилась вплавь. – Ты хоть попытаешься меня догнать, подлый соблазнитель?

– А что мне остается делать? – пробурчал Август и сам удивился своему сконфуженному голосу.

– Что ты там бормочешь? Если не сможешь меня догнать, тогда… я найду кого-то посмелее! Ха! Испугался? Вот так с вашим братом и нужно! – Катя была воодушевлена сценой.

Август попытался вернуть дезертировавшие мысли и крикнул ей что есть силы:

– Ты, Катька, совершенно меня оглушила своей красотой!

– Ха! Слабое оправдание! Вот через 30 лет я тебе вспомню эту сцену. Как же с тобой идти под венец? Не-е, нужно срочно браться за твой боевой дух!

Катька! Вот чертовка! – уже плывя, Август осознал всю беспросветную глубину своей трусости. – Я тебя сейчас догоню и возьму на абордаж!

– А твой абордаж за дно не зацепится? Давай дыши глубже, у меня разряд по плаванью, – и Катерина удивительно правильно вытянулась на воде, включив крейсерскую скорость.

Август аж присвистнул, притормозив. «Так вот откуда эта ее корма и миражи с силуэтом каноэ».

– Ну, тогда придется осадой брать! – крикнул он ей вслед, но она уже не слышала, полностью отдавшись бегству. Осознав бессмысленность погони и изрядно запыхавшись, Август вернулся на пляж. Он решил, что курить нужно меньше, а внимание Катерине уделять больше.

Потом ему вдруг еще раз вспомнилось, что когда в первый день практики они подбирались растянувшейся вереницей по шоссе к подножию подъема в горы, то Катька как будто всплыла самой заметной бульбашкой посреди кипящего котла других радужных пузырьков девочек-геологов. Пузырек был веселый и симпатичный. Особенно по ночам в палатке, когда процесс помещения в спальный мешок затягивался и превращался в игру догонялки в мешках. Бесцеремонно рука Августа будто зашаливший щенок пробовала зубками-пальцами мягкость шариков-грудей Катеньки, и та, не сразу вспомнив о своем и его статусе, мягко снимала пятипалого щенка и шлепком отправляла прочь.

Недавние сцены похода всплывали одна за другой, и незаметно для себя Ава сам превратился в картину на пляже: стоял и, казалось, вбирал в себя море, небо и девушку в пене брызг. Древние мифы и сказания жили и работали до сих пор. Насыщение длилось не более пяти минут, но мозг успел закристаллизоваться до такой степени, что голова теперь обрела неживое счастье валуна. Это состояние иногда случалось с ним, и никак не объяснялось, и не определялось. Августу не хотелось называть это ни медитацией, ни трансом, ни черт его знает еще какой популярной паранормальностью. Ему просто иногда нравилось так уходить от мира. Начнешь рыться в терминологии и пойди потом найди за ней то удовольствие, которое просто было, но потом закостенело в классификациях. Теперь у него есть номер в каталоге, и оно тихо пылиться на полочке – ненужное и неинтересное.

Удачно «повтыкав», как говорят в народе, удовлетворенный Август взбодрился, напялил шорты и уже было хотел преодолеть короткий подъем к лагерю, да умиротворение его улетучилось быстрее дыма над костром – на уступе в кустах стоял Боря. И все было бы еще ничего, но проклятая камера была, как всегда, при нем и она, гребаный Экибастуз, не висела на плече без дела! Боря снимал и снимал. Наверное, он снимал и свой сон – это же так необычно!