Закадычный друг Августа, районный князь рабочих кварталов и любимец женщин, Алик имел несомненный талант ловеласа, который был предопределен при рождении чернобровой матерью-грузинкой от голубоглазого русака. Культивировал он его успешно, как урожайную виноградную лозу, но даже этот шерстистый дворовой самец иногда уставал в городе от перепадов женского внимания, так что душа его просилась в горы. Алико, видите ли, был по отцу потомственным художником-иконописцем, потому «мцыри» в нем соперничал с «серафимом», а «казанова» уживался с «дионисием». Августу приходилось иногда идти на попятную перед взрывом покаяния и мольбами Алика об очистительном отшельничестве в монашеском походе «без этих коварных баб». Там, в суровой братской атмосфере, когда возле костра лишь гитара воспаляла душу, а тело принимало для ее умиротворения энное количество стаканов спиртного на брата, тогда, потрепанные в сражениях с Евиным племенем, расхристанные от потерь мужские души, скрепленные духом мнимой победы, обыкновенно сливались в единый ночной хор властелинов пространства и времени. Наутро было не по себе от торжествующего переизбытка этого духа, зато искуситель уползал в чащу на время, и с ним слезали все наросты обид, и забывалась старая боль, и заживали раны.

Такой способ восстановления боевого духа практиковался Аликом и некоторыми уже женатыми друзьями Августа, у которых были свои, иногда попросту невыразимые счеты с противоположным полом. Вдаваться в их суть было столь же безрезультатно, сколь и опасно. Единственным способом сбросить балласт с семейного суденышка, вдруг начинавшего давать крен или течь, было погрузить его в свой самый большой рюкзак, высадиться у моря и если не утопить в серпообразной бухте Любви, то хотя бы оставить на дне карстовой воронки Караби-яйлы. Разумеется, не без помощи чуть подвыпивших «друзей-могильщиков».

Таким образом поступал еще один друг Августа – музыкант и тоже художник по прозвищу Гроза. Звали его Андреем, и фамилию он имел столь антикварную, что трудно было не оценить ее на вес – Меч. И увлечение имел столь необычное, что оно не могло не проявиться пожизненным прозвищем. Андрюха питал слабость к стихарям Иоанна Грозного, а также ко всей личности этого талантливого тирана. Еще в детстве он познакомился с его письмами к князю Курбскому. Проходя еще в советские времена в московском среднем художественном училище официально художественную, а заодно и неофициально музыкальную подготовку, он овладел старорусским языком. С тех пор на каждом увеселительном мероприятии Андрей Меч не упускал возможности не только разить пламенным глаголом Иоанна Грозного предателя Курбского, но и из XVI века пронимать до самых печенок растерявших свой исконный язык современников. У застольной братии открывались рты, когда Гроза своим баритональным речитативом чихвостил злонамеренного князя. Позже Андрей женился на разведенной женщине с двумя детьми, сотворил с ней еще пару чудных произведений, но с тех пор остыл к стихарям и все более удалялся в недоступные многим заколдованные чащи подлинной веры. В последнее время он соблюдал посты и знал всех святых по именам.

Для Августа было удивительно, что Грозу его переукомплектованная семья, в которой не последнюю роль играли тесть и теща, отпустила на целых две недели в горы. Андрей по секрету шепнул на вокзале Августу, что тут помог Косьма с Дамианом, то есть монастырь под покровительством этих святых, где якобы должно свершиться определенному повороту в судьбе самого Грозы.

Еще одним жаворонком в лагере был сам профессор Бектусов – редкий вид практикующего до гробовой доски ученого-естествоиспытателя. В свои шестьдесят он сам нес рюкзак все две недели практики. Профессор был популярен в студенческой среде благодаря своей редкой природной демократичности. Будучи профессором, доктором наук, заведующим кафедрой, почетным академиком разнокалиберных заграничных образовательных учреждений, непререкаемым авторитетом в геолого-минералогическом обществе – этой узкой естественно-научной касте – он оставался доступен поголовно всем. Не только остепененному научному сотруднику, отличнику-аспиранту и двоечнику-первокурснику, но даже и «проходимцу» с улицы, каким когда-то и был Август. Что до «проходимцев», у профессора, скорее всего, существовал свой проходной балл. Тем не менее этим счастливцам была всегда открыта дверь, налита «рюмка» чая-кофе в профессорском кабинете. Сногсшибательная гостеприимность, уникальное добросердечие и глубина мировосприятия профессора с порога поразили Августа до такой степени, что он поспешно приписал такую подкупающую открытость маститого ученого мужа своей собственной очаровательной избранности. Ослепленный своей прямо вдруг с неба свалившейся отмеченностью, уже примеряя по утрам воображаемую тиару, а иногда нимб, Август со временем был враз низложен со своего иллюзорного трона. Профессор имел тот легкий и простительный императорский грех, который именуют фаворитизмом. Август пробыл в фаворитах около полугода. Затем его незаметно сменила плеяда последующих любимчиков. В негласных правилах всех экс-фаворитов автоматически прописывалось право на последующее место в общем царском гнезде, снисхождение к некоторым шалостям при условии соблюдения принятого этикета и, в целом, наделяло бывшего птенца многими привилегиями. Одной из главных преференций для Августа стала возможность без предупреждения в свободную минутку зайти на «рюмку» чая к профессору и поделится чем-нибудь стоящим с его разночинными гостями, которым было несть числа.

По вышеуказанным причинам профессор не отказывал всем желающим присоединиться к геологической практике студентов-первокурсников, знакомя, таким образом, закоренелых горожан с естественной средой гор. В этом году набралось до двух десятков студентов и примерно столько же туристов – опытных и новичков, с семьями, компаниями и одиночек. Волнующей подробностью почти всех походов под руководством профессора стало подавляющее преобладание в них женщин. Из-за этого эффекта сама собой образовалась система «гаремов»: одному юноше, мужчине (или как кто-то сострил по льстивой аналогии – «султану»), доставались в «наложницы» от двух до четырех (больше не выдержит ни один здравомыслящий «султан») девочек, женщин. Во время похода этот «бахчисарай» проживал в одной палатке и кормился у одного «котла». Само слово «гарем» и весь набор пряных восточных частностей придавали участникам похода едва заметную сексуальную игривость, когда запреты чужой культуры кажутся сказками из «Тысячи и одной ночи».

– Еще раз убеждаюсь в своей теории двоичности женской природы! – однажды хрипло выкрикнул во всеуслышание Алико. Он намеренно тогда сошел с тропы и, пропуская вперед медленную вереницу навьюченных туристов, зычно провозглашал:

Леночка, сколько раз ты меня сегодня называла султаном? Не помнишь? Тогда я скажу: чуть меньше Маринки – ты 14, а она – 17. Я сегодня вечером точно буду настоящим султаном. Вы мне это внушили! Но как только дело дойдет до моих прав на гарем, то… ладно. Да успокойтесь вы! Просто эксперимент! От слова «султан» аж пищат, и причем всем «гаремом», а по одной – так у нас равноправие! Не… ну точно буду сегодня настоящим султаном!

Девочки в цепочке дружно засмеялись, так как знали, что Алико не только иконописец, но и мхатовец, и институты султаната сквозь призму его двояковыпуклого амплуа «мцыри-казановы» лишь переливы актерской самодеятельности.

Туристический «гарем» оказался удобным изобретением, позволявшим строго распределять функции участников похода: «султан гарема» несет тяжелый рюкзак с общими продуктами, строит на ночь «бахчисарай»-палатку, разжигает «семейный» костер и охраняет свой «гарем» от соседних «султанов» и голодных «стай хищников». Последние были немногочисленными и малознакомыми группами разновозрастных самцов-чужаков, воспользовавшихся благодушным гостеприимством профессора и снарядившихся в этот поход с одной только целью – приобрести трофей в форме разбитого и брошенного женского сердца. А если повезет, то и двух. Впрочем, по опыту Август знал и о появлении в походах «амазонок», редких одиноких ночных охотниц, которые иногда просыпались в «наложницах» под влиянием то ли света ярких звезд на небе, то ли дыма костра.

Но чаще выстраивалась такая вечерняя мизансцена на привале: «наложницы», побросав у «дворца» свои рюкзаки-косметички, готовят для своего «султана» и, возможно, его гостей вечерний суп-кашу из консервов, макарон или крупы, а их «повелитель», устало бросив последнюю охапку дров, бахвалится перед соседями своим домостроем.

Очень редко в естественном ходе походной жизни, как и общечеловеческой истории, случались уже нешуточные революции. Истоки мятежа могли уходить за рамки походной жизни, и тогда умильная восточная сказка превращалась в неожиданный русский бунт, как известно, практически лишенный какого-то бы ни было смысла и жалости. И в одно прекрасное утро «султан» мог просто превратиться в одинокого бродягу с пустой палаткой, а соседний «падишах» уже заводил себе гроссбух для учета располневшего числом «гарема». Возникала такая вот смоделированная смесь восточных деспотий и современных демократий в условиях, близких к первобытно-общинному строю.

Вообще-то всем известно, что чем меньше нас, тем больше нам. Но мало кому известно, что если долго работать и терпеть, то тогда будет – чем больше нас, тем больше нам. Это бывает, когда одного человека становится очень много, то есть открывается у него тьма тьмущая разных достоинств и талантов, и к нему тогда проще обращаться во множественном числе. Но чаще бывает, когда только коллективно можно набрать приличное количество выдающихся черт. В обоих случаях и человек, и группа людей становятся очень самостоятельными, а значит, неуправляемыми. Вот так случалось и с женщинами в походных крымских «гаремах» чем больше их было, тем раскованнее они себя вели, и тем сложнее было новоиспеченному «султану» чувствовать себя нормальным деспотом. Может, славянки по духу и решительнее восточных женщин, но все же чувствовалась некая их готовность подчиниться судьбе и примерить на себя семейный уклад в таком своеобразном общежитии на природе. Августу казалось, что «гарем» – прозорливый мужской «подарок» женщинам, в том его сакральном ракурсе, что надолго задержал их в клетке своей природы и защитил свой род на пару тысячелетий от жесткой конкуренции.

Были в походе и одинокие тихие, самодостаточные палатки – просто мужчины и просто женщины плохо знакомых Августу участников похода. Профессор иногда водил группы до сотни человек, так что неудивительно, что многие участники похода так и не успевали близко познакомиться.

Распределение по «гаремам» было как самостоятельным, так и принудительным: для тех, кто шел в поход без своей компании. Профессор Бектусов произвольно прикреплял за одиноким «султаном-неофитом» таких же свободных «наложниц». Имея врожденные задатки учителя и проповедника, он не ограничивал себя изложением сугубо естественнонаучных доктрин, а имел просветительское намерение обозначить современной самонадеянной молодой поросли контуры будущих проблем взрослой жизни. Девочки и мальчики, совместно проходя первые трудные шаги по извилистым горным тропам, уже тогда могли физически ощутить бремя семейной жизни через унылое трение лямок рюкзака на плечах, когда несешь не только свое, но и общее хозяйство «гарема». И как модель семейных вечеров – первые споры и ссоры у почему-то не разгорающегося и вечно тухнущего костра, падающей внезапно палатки, сломанной на ней молнии или подгоревшей недосоленной каши на ужин.

Профессор часто принимал у себя в университетском кабинете повзрослевших и глубоко семейных бывших «султанов» и «наложниц», с благодарностью и смехом вспоминавших свои первые навыки взрослой жизни в туристических палатках. Август был свидетелем непосредственного соединения судеб в походах по Крымским горам, и как подтверждение гениального открытия – счастливая улыбка профессора Бектусова на коллективных фотографиях, с подписью внизу: «Нобелевский лауреат по общеобразовательному туризму профессор Бектусов со своими воспитанниками».

Пройдя за шесть лет всеми возможными маршрутами Крыма и собрав гигабайты воспоминаний и фотографий сотен разных туристов-«смайликов» на фоне красочных морских и горных видов, Август к этому году сам себя чувствовал скорее горной достопримечательностью, вроде какого-нибудь водопада, каньона или скалы, чем восторженным первооткрывателем. Он заранее завидовал охающим от впечатлений, спотыкающимся новичкам и думал, что придется напрягаться и как-то мимикрировать в групповом восторге от зрелища в общем заурядного водопада, не такого уж глубокого каньона и совсем не похожей на Екатерину II скалы. Единственное, что могло взбудоражить чувства и разбудить задремавшего первопроходца внутри, и Август это знал наверняка, было появление Ее – женщины. Но и в самом фантастическом сне Август не мог представить себе такого развития сценария.

Направляясь через лагерь к спуску, ведущему на галечный пляж, Август решил поприветствовать профессора вблизи, и как бы между прочим выяснить все-таки причину утреннего шума, разбудившего его. Руководитель практики вставал, как положено командиру, раньше всех. За две недели горной жизни его ранние гудки к подъему стали привычными, и теперь, после завершения учебного процесса, он издали, будто потеряв свой утренний рожок, грустной фигурой у потухшего лагерного костра напоминал безработного возле закрытой биржи труда. Подойдя ближе, Август убедился в ошибочности первого впечатления: профессор никогда не сидел сложа руки. Знакомая, как музейный экспонат, укрупненная очками ширококостная голова склонилась над бумагами. Здесь, на природе, можно было подойти и фамильярно хлопнуть профессора по плечу и, не почувствовав там шести десятков годков и звона научных наград, брякнуть что-нибудь приятельское. Потом, согреваясь «кипяточком», расслабиться в эфирах внимания и остроумия. Восемь лет назад для бессеребряного витязя Августа профессор вырос камнем на распутье.

В те годы распутица была единственным показателем качества жизни в стране. И Авик, как многие, ощупью брел по бездорожью жизни, ища среди раскисшей жижи случайных встреч и событий ровную колею. И вот, как в сказке, посреди дикого поля стоял камень. При приближении профессор оказался сакральным мегалитом, фантастическая сохранность и мощь архитектуры которого и без иероглифов вразумляла путников. Занимаясь всю жизнь исследованием минералов и горных пород, он незаметно приобрел черты каменности и в характере, и во внешности. Замещение структурой камня особенно коснулось лица, которое было конгломератом несоразмерных обломков, сцементированных человеческой плотью. Грани голубоватых кристалликов глаз искрились где-то далеко за окатанной галькой носа, который, казалось, был случайно выплеснут волной на гранитные скулы и плиту подбородка. Август прочитал на профессорской скрижали свой дальнейший маршрут. И вся его последующая жизнь круто развернулась и пошла, как связка альпинистов, в гору.

Всякий раз, подходя к профессору, Август подспудно ожидал увидеть, как на клинописной табличке, какие-то новые указатели, стрелочки и знаки.

Гордей придет, и мгла уйдет! Гордей Лукич, как вам моя версия этого солнечного утра? – задорно, как горнист, выдал приветствие Август. Вчера было пасмурно, и ему было приятно прибаутками напоминать профессору мотивы его далекой родины.

Профессор происходил родом из далекого Пермского края, где в таежных лесах середины XX века еще были живы патриархальные и частью старообрядные нравы и обычаи и где тогда часто встречались Фокии, Елисеи, Матвеи и Луки с Гордеями.

– Да, порядок будет… – пробурчал профессор, не отрываясь от бумаг.

– Вы и тут все хлопочете? – сказал Ава, намекая на вечную занятость профессора в последнее время.

Гордей Лукич как послушный ученик оторвался от бумаг, и коллекция минералов на его лице повернулась к Августу на обозрение. Галька носа выветрилась до красного, и слегка шелушились от солнца и ветра шпаты щек.

– Занят, бездельник мой дорогой, ой занят… Такие же проходимцы, как ты, написали беллетристику, приходится обнаучивать ея… – он вздохнул устало. – Нашим благодетелям с ГОКа отчет готовлю. Может, и пойдут у них тальки. Да надо еще подготовить отчет по анновскому гранату. Домой вернемся, там некогда будет. Вот показываю вам, бездельникам, пример, а вы… Взял бы и писал здесь автореферат, у тебя ведь защита осенью! – профессор никогда не выпускал воспитательских розог из рук.

– Так дысь… осень-то, поди, аж после лета будет. А как тут летом думать о защите? Тута надо… быть наготове, ловить момент! Как грится, каждый солнечный квант в яблочко! – Август улыбнулся игриво, и профессор разгадал намек.

– А… стреляешь все? Эт тоже нужно. Что ж, наши дамы – достойная цель. Как выставят мишени поутру, с яблочками, дынями да арбузами из своих прелестей, захочешь не промажешь. Вроде прицелился точно, и… шарах дуплетом! И… пропал совсем. Так что я бы на твоем месте все же построил для начала защиту – из-за укрытия и стрелять спокойнее.

– Боже мой, профессор, – Ава сделал круглые глаза и почесал затылок для иллюстрации своей безграмотности, – я сейчас схожу за блокнотом. Такие тезисы нужно запротоколировать.

– Хм, эти тезисы записывай, не записывай, все равно придется тебе да и всем остальным снайперам вроде тебя проходить на практике. Так уж пошло от Адама. Это Евино племя… э, ну да ладно уж… не отвлекай меня, чертенок! – профессор говорил достаточно эмоционально, играя тембром в тон содержимого беседы. Его легко было завести на разговор, часто переходивший в монолог-проповедь, и он иногда сам обрывал себя на полуслове, вздыхая: «Старею, болтлив стал, как радио». На этот раз он решил вместо экскурса в истоки человеческой греховности ограничиться житейским примером.

– Значит, было как-то прошлым летом… Я рассказывал уже кому-то. Ты не слышал? Да про этих греховодников на пирсе? Мы проходили мимо Солнечногорского и на ночь остановились там прямо на пляже. Я утром проснулся раньше всех, как обычно полюбовался восходящим солнцем с берега и уже хотел пройтись по пирсу, запечатлеть, так сказать, мгновения бесчеловечности, да раз – вижу… хорошо хоть, первый заметил там парочку в костюмах Адама и Евы. Голые попы сверкают в утренних лучах! Эти бесстыдники вот прямо там, на пирсе, голышом вдвоем… – и выдержал целомудренную паузу. – А так бы, если бы и не заметил, не знал бы, что и делать. Хорошо – они меня не видели. Мне было неудобно больше, чем им там, на пирсе. Я уже шел назад, а тут наши девочки вылезли из палатки. Пришлось крикнуть громко, чтобы этих развратников спугнуть.

Гордей Лукич, рассказывая всякие истории, использовал их как отдых. Передохнув, он всегда резюмировал беседу чем-нибудь полезным, в зависимости от ситуации. Чаще всего это было шуточное нравоучение в форме готового тезиса:

– Помнишь, как советовали древние завоеватели: прежде чем напасть на врага, найди в его лагере друга. Хотя вряд ли они сами следовали своему совету и, скорее всего, никаких советов не давали, а просто садились в седло и вперед… Но все же я бы на твоем месте больше думал о защите. Пока не будет крепких стен по периметру твоей территории, то сам подумай – куда свою добычу будешь стаскивать? Ага? Вот так-то, дружок.

Август понимающе хмыкнул, улыбнулся и направился по тропинке к морю. Даже короткие диалоги с профессором наводили его на пространные размышления об изумляющей превратности путей человека. Вот и сейчас уже в который раз промелькнули в памяти эпизоды жизни молодого Бектусова, рассказанные им самим в пору начала их знакомства. Тогда то ли совпали ритмы, то ли они были одного замеса, но случилась такая встреча, которая с первой минуты облачается в легендарные одежды и кажется долгожданной после осмысления случившегося. Оба находились в предчувствиях закипающего чайника, в моменте исповедальности, и одновременно будто бы прорвало переполненные терзаниями резервуары душ, и хлынуло наружу потаенное, невысказанное, и стало значительно легче.