– Что неужели Померанец ни о чем подобном не упоминал при встрече? – не унимался оперативник, стараясь пытливо заглянуть в глаза.

– Нет, ни о чем подобном мы не говорили, – вновь устало вздохнув, мотнул головой Севастьянов. – Ребят вспоминали, было дело. Кстати, он рассказывал, что Капеллан с Громом давно на гражданке и даже неплохо устроились…

– Капеллан с Громом?

– Ну, Маркухин с Громовым, – поправился Севастьянов.

– Гром у нас, конечно же, Громов, а Маркухин выходит Капеллан… Любопытное прозвище…

– Подпольная кличка, еще с лейтенантских времен…

– Ну, разумеется, бесшабашное очарование молодости… Господа гусары, шампанское, балы и кивера… – ядовито протянул фээсбэшник.

– Да что-то в этом роде, – кивнул Севастьянов, на миг прикрывая глаза.

Под опущенными веками ослепительным рыжим солнцем полыхнула бескрайняя выжженная зноем степь. Редкие бурые кочки сгоревшей травы, растрескавшаяся высохшая земля, летящая под гусеничные траки, оседающая белесой сединой на броне едкая пыль. Впереди поперек курса мелькает разбитая бетонка. Натужно взревев турбиной, бронированная машина одним движением перемахивает неширокий кювет и замирает на обочине.

– Вик, выгляни направо, ни хрена не вижу, сейчас еще переедем кого-нибудь!

Гром белозубо скалится с водительского места, лицо – серая пыльная маска, на которой живыми остаются только полные шального восторга пронзительно голубые глаза. Севастьянову тоже знакомо это чувство упоения от послушности многотонной стальной громады, что повинуется малейшему движению твоих сжимающих штурвал рук. Совсем недавно он и сам задыхался от такой же волшебной эйфории, потому прощает молодому офицеру и вольный тон в обращении к старшему и это невольное озадачивание инструктора. Действительно, прежде чем выезжать на дорогу стоит внимательно посмотреть по сторонам, здесь дикая земля, без гаишников и правил дорожного движения. Так что вполне можно впороться в несущийся по бетонке грузовик с товаром диких коммерсантов, или в семейство современного кочевника-казаха, неспешно перемещающегося на новое место жительства, а то и в своего же воина-отличника, укурившегося дармовой коноплей и прущего на родном «КАМАЗе» куда глаза глядят. Боковых зеркал на СОУ пока конструктора не придумали, а из открытого люка обзор, как из глубины пещеры, тридцать градусов вперед по курсу и хорош. Гибко потянувшись сильным тренированным телом, Севастьянов опасно перевешивается из люка, вылезая почти по пояс. Дорога в обе стороны, сколько хватает глаз, свободна, только далеко на горизонте тянется едва заметное облачко пыли, похоже еще чья-то гусянка гарцует по степи.

– Тащ капитан, тащ капитан, – гнусавит из глубины боевого отделения нарочито тонким и противным голосом Капеллан. – А когда уже моя очередь водить? Гром того и гляди всю соляру искатает, а мне когда же учиться?

– Не спеши – успеешь, – наставительно обрывает его Севастьянов и, оборачиваясь к водителю, коротко бросает: – Полный вперед!

СОУ рвет с места как норовистая лошадь раньше, чем он успевает опуститься в кресло начальника расчета, движок отчаянно воет.

– Йа-хуу! – в полном упоении орет Гром, давя на педали, жаркое степное солнце нежно лижет его покрытое пылью лицо.

И тут же картинка кардинально меняется, как в повернувшемся вокруг своей оси калейдоскопе.

Мелкие злые крупинки снега режут лицо в кровь, с визгом летят из-под бешено вращающихся гусениц, внося свою лепту в и без того свирепствующую поземку. Не видно ни хрена, не смотря на открытые на полную люки. Гусянка прет напрямую без дороги, сзади в спарке идет вторая. Видимость – метров сто не больше. На головной курс держат по компасу, ведомая машина, старается не потерять головную. Малейшая неточность и можно промазать мимо дальнего измерительного пункта – конечной цели рискованной экспедиции. Промазать и уйти в глухую заснеженную степь, по прямой, пока хватит горячего… И никто не найдет, никто не спасет и не придет на помощь. Потому что больше машин, способных преодолеть снежную целину в части нет. А вертушки который день прикованы к земле не на шутку разыгравшимся бураном. Промахнуться мимо – практически верная смерть. Заплутаешь и замерзнешь в бескрайней степи. Может быть, это произойдет всего в нескольких километрах от людей, от тепла, но видимость в сотню метров не позволит тебе различить спасительные огни. Оба экипажа все это знают, полностью осознают риск, на который идут. Но на дальнем измерительном пункте умирает солдат, у него приступ острого аппендицита. Если бойца в ближайшее время не доставить в госпиталь воспалившийся аппендикс прорвется, выбрасывая внутрь организма гнойный яд.

Чтобы спасти солдата рвутся к дальней площадке сквозь снежный буран гусеничные машины. У экипажей есть шанс победить смерть, у солдата без их помощи шансов нет. Потому в экипажах только офицеры – Севастьянов с Громом на первой машине, Померанец с Капелланом на второй.

Чертов снег, рубит, сечет уже кровоточащую кожу на лице, схватывает ее жгучим панцирем ледяной корки, которую никак не удается сковырнуть пальцами.

– Быстрее, еще быстрее!

Что-то матерное рычит себе под нос Гром, даже не оборачиваясь, вперившись неподвижным взглядом в крутящуюся перед машиной белую муть. Но скорость действительно увеличивается. Как уж он умудряется совладать с многотонной гусянкой непонятно, она и так летит, как на крыльях, вздымая вокруг себя гигантские снежные волны.

– Левее возьми, левее! Мы слишком вправо забираем!

Звуки голоса тонут в реве турбин…

– Виктор Сергеевич, Вы меня слышите?

– Да-да, конечно, – неловко спохватился Севастьянов, выныривая из безумной поездки наперегонки со смертью, случившейся много лет назад. «Господа гусары, шампанское, балы и кивера…» Они в тот раз не промахнулись мимо площадки, им повезло. «Кому суждено быть повешенному, тот не утонет!» – басил Померанец, на руках втаскивая в десантное отделение худосочного пылающего температурным жаром парнишку. А дальше была такая же сумасшедшая гонка обратно к жилому городку, где был госпиталь с хирургическим отделением. И Севастьянов потом таскал туда спасенному ими лопоухому срочнику из Рязани колбасу и пайковый летный шоколад. А Гром издевался над ним, обзывая эти передачки телячьими нежностями, но как-то раз сам спалился в палате выздоравливающих с полной авоськой дорогущих импортных апельсинов.

– Я говорил о том, – медленно и раздельно почти по слогам произнес фээсбэшник. – Что Федеральная Служба Безопасности располагает совершенно достоверными данными о том, что Ваши сослуживцы: Померанец, Громов и Маркухин участвовали в осетино-грузинском конфликте в качестве расчета одной из пусковых установок комплекса «Бук». За что им было выплачено весьма приличное денежное вознаграждение.

– Я уже понял…

– Не перебивайте меня, пожалуйста, – окрысился оперативник. – Больше того, по нашим сведениям именно этот расчет сбил российский бомбардировщик Ту-23Р, в экипаж которого входил Ваш племянник.

– Об этом я тоже уже догадался… – ровный спокойный тон дается с трудом, внутри будто разверзлась черная бездна, сердце трепыхается беспомощной, запутавшейся в липкой паутине бабочкой, тяжелый наполненный адреналином пульс тягуче отдается в висках. Но показывать сейчас то, что чувствуешь просто нельзя. Потом, подальше от этого кабинета от самого этого здания, наедине с собой можно будет позволить развязаться стянутым в крепкий морской узел нервам. Можно будет изрыгать матерные проклятья, биться головой о стену, разнести что-нибудь вдребезги, выплескивая из себя жгущую каленым железом боль. На худой конец можно будет просто напиться до зеленых соплей. Но только потом, сейчас необходимо держать себя в руках, помнить, что весь разговор затеян не случайно и вот сейчас, когда опер думает, что достаточно тебя раскачал, выбил из привычного равновесия и должно последовать то главное, ради чего вообще сюда вызывали.

– Виктор Сергеевич, поверьте, мне тяжело сейчас с Вами говорить, но я обязан это сделать. Так сложилось, что люди, с которыми Вы когда-то делили тяготы армейской службы, напрямую оказались замешаны в гибели Вашего родственника. Я понимаю, не легко в такое поверить, не легко осознать. Но еще труднее принять тот факт, что истинные виновники даже не они, а тот существующий на Украине антироссийский режим, что послал их на войну. Вот против этого режима я и предлагаю Вам выступить, внести, так сказать, посильную лепту в его уничтожение.

Несмотря на ураган бушующих внутри эмоций Севастьянов не смог удержаться от улыбки, правда вышла она кривой и грустно-ироничной.

– Вы сами-то себя сейчас слышите? Вы к чему меня призываете? Устроить на Украине революцию? Не кажется, что немного не по адресу обратились? Как-то не те у меня масштабы.

В продолжение всей этой тирады, в которой прорвалось-таки давно копившееся в Севастьянове раздражение, фээсбэшник довольно щурился, как объевшийся сметаной кот. «Ага, пробрало все же!» – читалось на его сияющем лице.

– Ну Вы себя недооцениваете, Виктор Сергеевич, – расплылся в улыбке оперативник едва Севастьянов выдохся и судорожно заглотнул порцию воздуха широко распяленным ртом. – Конечно, никакой революции мы от Вас не требуем. Но кое-что сделать в данной ситуации Вы действительно можете.

– Что, например?

– Давайте пока обойдемся без примеров. На данном этапе нам достаточно Вашего принципиального согласия нам помочь.

– Помочь в чем?! Вы сами-то себя сейчас слышите?! Что я должен ответить?! Что соглашаюсь сделать все, что ни прикажет мне ФСБ?! – Севастьянов почти кричал, слова клокотали во рту, изливались наружу пенистой лавой.

– А что Вы так нервничаете? – жестом руки остановил его порыв фээсбэшник. – Никто так не ставит вопрос. Хотя и в такой его постановке ничего предосудительного я лично не вижу. Достаточно много людей сотрудничали с нами именно на этих условиях. От Вас же пока требуется лишь принципиальное согласие вступить в игру на нашей стороне.

– Но что я должен буду делать? – Севастьянов уже остывал, вспышка гнева сожрала все его силы, и теперь он чувствовал себя разбитым и опустошенным.

– Конкретно узнаете позже. Пока лишь намекну, что Ваша задача будет состоять в содействии украинской парламентской комиссии в получении объективных материалов. Скажем, признательных показаний некоторых лично знакомых Вам наемников…

– Ясно, – едва прокаркал внезапно охрипшим горлом Севастьянов. – А каков мой собственный интерес в этом деле? Вы наверное и это продумали?

– Ваш интерес? – фээсбэшник казался искренне удивленным. – Да он же на поверхности. Если все получится, как надо, Вы поможете покарать тех, кто виновен в гибели Вашего племянника, разве этого не достаточно?

– Так ведь виновны как раз те, показания которых я должен для вас обеспечить… Опираясь на былую дружбу, как я понимаю… Не находите мои переговоры с убийцами как минимум противоестественными, нет?

Оперативник даже руками на него замахал в приступе едва сдерживаемого негодования.

– Да при чем здесь они?! Что Вы право, как малое дитя? Убивает ведь не пистолет, а рука, жмущая на спусковой крючок! Ваши однополчане в данном случае не более чем бездушный инструмент, лишенный свободы воли. Истинные виновники вовсе не они. Вот покарать тех, кто дергал за ниточки, заставляя их плясать под свою дудку, действительно цель достойная всяческого уважения. Но не будем забегать вперед, я не уполномочен обсуждать сейчас с Вами детали предстоящей операции…

– Значит, по-вашему, виновна рука, нажавшая на спусковой крючок? – Севастьянов пытливо глянул в блеклые глаза собеседника, и тот стоически выдержал его вопрошающий взгляд. – Ладно, я согласен…

Возможно, Севастьянову это только почудилось, но фээсбэшник после его слов вздохнул с явственным облегчением и тут же зачастил как из пулемета, цветистыми фразами о том, что он никогда не сомневался в российских офицерах, их внутреннем благородстве и еще в чем-то донельзя приторном и трескуче неуместном сейчас. Чем-то он напомнил в тот момент Севастьянову Капеллана, обожавшего выступать на комсомольских и партийных собраниях и умевшего нести подобную же чушь без передышек несколько часов. В такие моменты его глаза так же стекленели, а изо рта летели абсолютно стандартные, штампованные фразы, иногда Севастьянову казалось, что Капеллан произносит их даже не задумываясь, на одном инстинкте… Точно так говорил сейчас и сидящий перед ним оперативник и Севастьянов слушал его склонив голову на бок, не пуская в сознание изливавшегося потоком пропагандистского бреда, а лишь наблюдая за тем, как меняется на глазах, приобретая некую одержимую монументальность, горячечную одухотворенность, свойственную обычно пророкам, или опасным сумасшедшим, лицо фээсбэшника.

Луговин, на замечая его взгляда продолжал разливаться соловьем. Севастьянов смотрел, как стремительно движется в такт речи, играют тщательно отрепетированной мимикой его лицевые мышцы. Чем дальше, тем больше ему казалось, что оперативник любуется собой, красуется перед в кои то веки найденным благодарным слушателем. Впрочем на это Севастьянов плевал с высокой башни, пусть его, не важно… Гораздо хуже было другое – мысли, тяжелые, как мельничные жернова со скрипом ворочающиеся в охваченной температурным жаром голове, ни на секунду не дающие забыться, отвлечься. Губы невольно шевелились им в такт, неслышно выталкивая наружу их уже облеченные в слова.

– Вы что-то сказали? – спохватился в какой-то момент фээсбэшник, поймав краем глаза это бесшумное движение воспаленных, потрескавшихся губ.

– Нет, ничего, – не поднимая глаза на собеседника, с усилием выдавил Севастьянов. – Я Вас внимательно слушаю…

А сам повторил про себя, закрепляя найденную формулировку: «Человек не пистолет, он волен выбирать сам. Да и пистолет тоже может быть виновен, хоть он и бездушная железяка. А раз виновен, значит должен ответить. Должен!»