Зеркало Чижик запихнул в шкаф – остался выцветший овал на бежевых обоях. В ванну он не заходил. Умывался на кухне, зубы вовсе не чистил. Жевал мятную резинку так агрессивно, что челюсти ныли и боль отдавала в резцы.
Родители гостили у кумовьев. Сумерки заполняли пустые комнаты. Чижик включил везде свет, но большинство лампочек перегорело. Перепад в сети или… или что-то наподобие.
– Изи, мэн, – бормотал Чижик. – Изи…
Он заперся в спальне. Хватался как за спасательный круг за артефакты двадцать первого века: постер с Дэдпулом, диски с играми, ярлычок скайпа – курсор испуганно ткнулся в него. Чижик представил, что снаружи ничего нет: ни людей, ни городов. Только каркасы недостроенных зданий, только ветер, вороны и зеркальные лужи в траншеях.
Матвей умер сорок часов назад. Приступ случился в квартире Аньки, на Анькиных глазах. Лежит в морге, окоченевший. В теле уже происходят бесповоротные изменения.
Чижик решил повременить со скорбью. Он грыз ногти, слушая вибрацию скайпа, и напружинился, когда на экране возник Экзорцист.
– Слава богу, – зачастил Чижик. – Слава богу.
Межкомнатная дверь задребезжала в своей коробке. По коридору прошелся сквозняк. Казалось, у сквозняка были ноги. И что-то металлическое, щелкающее в тишине.
Чик. Чик. Чик.
За спиной Экзорциста виднелись книжные полки. Покачивалась клетка с канарейкой. Бородатый мужчина поджал тонкие губы и хмуро протирал стекла очков.
– Мы договорились, – сказал он, – только если что-то серьезное!
– Серьезное, – быстро закивал Чижик. Он посмотрел на дверь. Полоска света от коридорной люстры исчезла. – Она не отстает.
– Она… там? – В голосе прозвучало любопытство. Экзорцист выгнул шею, словно пытался заглянуть через монитор.
– Д-да.
Кругляш дверной ручки прокрутился вправо-влево. В алюминии отражалась деформированная комната и окаменевший подросток.
– Что мне делать? – отчаянно спросил Чижик.
– Я уже сказал…
– Пожалуйста!
Экзорцист помедлил.
– Хорошо. У вас есть радиоприемник?
Запах квартиры был до дрожи родным. Антон прежде не замечал этого едва уловимого аромата. Хотелось зажмуриться и вкушать его, пропитаться, чтобы принести капельку дома на дачу.
Кухню заливал тусклый солнечный свет.
Марина сидела напротив. Серьезная, бледная, укутанная в шаль. Их разделял не стол, не чашки с источающим пар чаем, не финики на блюдце. Расстояние между ними было чудовищным: ущелье, пронизанное ветрами ссор и сколков.
– Умер? – повторил Антон.
– Да, упал прямо в детской. Позавчера. Аня вызвала скорую. В больнице его не стало. Врачи сказали: инфаркт.
Антон смутно помнил плечистого золотоволосого мальчишку с четырнадцатого этажа.
– Ох, блин. – Он помассировал переносицу. – А ты где была?
– Ездила по делам.
– Что отхватила?
– Трехъярусный резной буфет. Немецкий… – Марина осеклась, сообразив, что он подтрунивает. – Я же не знала. Как я могла знать, что к нам заявится мальчик и что он умрет чуть ли не у Аньки на глазах?
– Бред какой-то. – Антон подвигал блюдце. – В семнадцать лет – инфаркт? Разве бывает такое?
– Экология, – неопределенно повела плечами Марина. Этим волшебным словом объяснялось что угодно. – Мама Матвея на таблетках, на успокоительных еле держится. Такое горе, представь.
«Не буду я представлять, дудки».
В душе Антона бурлил ужасающий коктейль. Нежность и раздражение. Ласковая флейта и барабанный бой. Тяжело объяснить, еще тяжелее сосуществовать с этим хаосом.
– Как она отреагировала? – Антон показал глазами в коридор.
– Как-как? Плохо. Плачет, бедная.
– Тут ничего не поделаешь. Нужно пережить.
– Это еще не все.
Антон вздохнул.
– Смерть мальчишки – еще не все?
– Нет. Аню как подменили. И это не связано с Матвеем. – Марина понизила голос. – Неделю назад Анька ко мне пришла, вся дрожит. Говорит, вызывала с ребятами Пиковую Даму.
– Кого?
Марина состроила фирменную гримасу: «Забудь, ерунда». Такой гримасой заканчивались все их пробы найти общий язык.
– Ну ты что, не знаешь? Пиковая Дама, типа Бабы-яги. В зеркало надо ее позвать. Десять раз или тринадцать, не помню.
– И что? Марин, я зачем с работы сорвался? Чтобы про игры Анины слушать?
– Не в играх соль. Она бояться начала. Всерьез, ну, как в детстве. Помнишь?
– Худое привидение? – печально усмехнулся Антон.
Перед глазами возникла картинка: крошечная сонная Аня, нос – кнопочкой, завернулась в одеяло, а Антон проводит ревизию под кроватью и в шкафу, убеждая дочурку, что ни худое, ни толстое привидение не таится в спальне. Что и на антресолях никого опасного нет.
– Но ей ведь двенадцать! – сказала Марина. – А она шугается каждого шороха, твердит, что Пиковая Дама за ней придет. Не поздновато ли для бабаев?
«Это из-за нас, – подумал Антон. – Пиковая Дама – это развод. Пока мы орали друг на друга, швырялись взаимными обвинениями, – Аня плакала в постели. Отец съехал на дачу, поминай как звали, мать таскается по аукционам. Вот и Пиковая Дама пришла»…
– Я ее убеждала кое-как. – Марина закусила красиво очерченные губы. – Но когда Матвей умер…
Антон кивнул:
– Она втемяшила себе, что это связано.
– Как не втемяшить? Я ночью проснулась, а она сидит на кровати, как в прострации… бормочет… Я спрашиваю: что такое? А она: кошмар приснился. Женщина волосы ей остригает.
– Марин, – Антон посмотрел на часы, – дурные сны всем снятся. А у меня дурной сон будет, если я в налоговой пролечу. Реально, завал.
– Антон… – Она будто собиралась взять его за руку, но опомнилась и поскоблила ногтями клеенчатую скатерть. – Это усугубляется. Чайник вон… – Марина окинула взором блестящий сосуд из нержавейки. – Завтракаем, Аня говорит: мам, в чайнике женщина отражается. Я говорю: глупости, а она головой мотает, такая серьезная, затравленная. Вот же, говорит, вот. Женщина в черном. Схватила полотенце и чайник накрыла.
Антон поднялся из-за стола, встал у печи. Вгляделся в металлический бок чайника, словно искал там загадочных женщин. Но отразился лишь он сам: небритое усталое лицо.
– Я с ней поговорю, – резюмировал Антон.
…Аня сидела по-турецки среди всколошмаченных одеял. Слушала плеер и черкала в блокноте карандашом. Совсем взрослая – сердце екнуло в груди – и одновременно такая маленькая.
Трюмо справа было занавешено белой тканью. Создавался занятный эффект, будто кто-то стоит в углу: классический призрак в простыне; хеллоуинский ряженый. Складки образовывали кривой рот и раскосые глаза.
Антон присел рядом с дочерью. Улыбнулся. Она выдернула наушник, спешно закрыла блокнот. Не поделилась девичьими секретиками. Не одарила ответной улыбкой. А чего он ждал, превращая дом в полигон для перманентных скандалов?
– Привет, зайка.
– Ты чего приехал?
Раньше она встречала его объятиями, окольцовывала шею, запрыгивала на руки, и они кружились, смеясь.
– Соскучился.
– Понятно.
Аня смотрела на свои руки. Захотелось выпить. Да, пара бокалов пива не помешает. Но сначала работа. Долбаные документы.
– Я знаю про Митю. Мне жаль.
– Он не Митя, – резко сказала Аня. – Он – Матвей.
– Прости. Конечно, Матвей. Конечно.
Его отношения с дочерью были вольготно текущей рекой, но теперь реку сковал лед, и он шел на ощупь, боясь провалиться в прорубь.
– Зачем ты его впустила в квартиру? – спросил Антон. – Нельзя никого впускать, если мамы нет дома.
– Он – мой друг, – с вызовом сказала Аня.
«Не о том говорим. Совершенно не о том».
Но враг-язык продолжал начатое:
– Ему семнадцать… было.
– И что?
– Дружить с семнадцатилетним парнем… в твоем возрасте…
Аня вспыхнула:
– Пусть меня мама воспитывает.
Она взвилась и, пронырнув под протянутой рукой, вылетела из спальни. Хлопнула дверь. Сквозняк поворошил ткань, оголяя полоску амальгамы.
Антон взъерошил редеющие волосы и бесшумно выругался.
В тридцать шесть Марина осознала: вещи лучше людей. Проще, понятнее, честнее. Вещи хранили в себе пыль, дохлых жуков, спертый воздух. В людях, окружавших Марину, тоже хватало пыли, жуков и затхлости. А вдобавок люди были сложны и устроены как попало – не систематизировать их качества, не внести в каталог. Что говорить про чужих – за четырнадцать лет брака она не сумела понять Антона. Не удержала, не сделала счастливым ни его, ни себя. А если и было счастье, человеческая природа такова, что про светлые дни забываешь слишком быстро. Быт стесывает их, как время стерло узоры с нотного кабинета позапрошлого столетия.
И Марина сосредоточилась на вещах. Лакируя уэльский посудный шкаф, любуясь раритетным бельевым прессом, она пребывала в блаженстве. Подушечки пальцев скользят по трещинкам, вчитываются в зазубрины. Этот дамский столик переживет и ее, и Антона. Тогда зачем все? Зачем нужны нелепые попытки отремонтировать то, что не имеет ни малейшей ценности, то, что нужно, по-хорошему, выбросить?
Но была дочь. Главное сокровище Марины. Пускай такая же сложная и порой непонятная, как и Антон. Пускай похожая на отца в мелочах и повадках. Иногда казалось, кабы не она, Марина стала бы затворницей. Общалась бы исключительно с курьерами, привозящими мебель. Шептала ласковые слова бюро-цилиндрам и конторкам-давенпортам. С ними бы и сексом занималась, хах.
– Антон!
Она догнала бывшего мужа на крыльце. Запахнула пальто. Колючий мартовский ветер проникал под одежду. Ранние сумерки накрывали пустой двор тяжелым одеялом. В жилых домах загорались окна, а недостроенные здания превращались в уродливых враждебных великанов с обледенелыми ячеистыми телами. Сквозь их дыры пылало спускающееся к горизонту солнце. Микрорайон изрезали тропинки, издырявили проплешины, отведенные под обещанную инфраструктуру. Обещанного три года ждут. Нет, уже четыре года.
В заглублениях снег присыпал опалубки. Шипели из подвала бродячие коты.
Марсианский пейзаж напоминал Марине их с Антоном брак. Долгострой, он зиждился на туманных планах и изо дня в день подтачивался грунтовыми водами. Шикарный на бумаге и рекламных щитах, в реальности – скопище промозглых каркасов в степи.
– Чего? – Антон позвенел ключами.
Думал свалить по-английски. Как всегда, в своем стиле.
– Это все? Выполнил отцовский долг?
– А чего ты от меня хочешь?
– Как «чего»? Ты видишь, что с нашей дочерью творится?
– Вижу. Переходный возраст творится. Ты через это проходила, я проходил, каждый человек.
– Я в ее возрасте не боялась зеркал.
– А она боится. Может, считает себя слишком толстой. Может, слишком худой. – Антон раздраженно выдернул из кармана мобильник. – Глебыч…
Марина отвернулась, уставилась на цементную коробку за фанерной оградой. Доделают ее или так и бросят гнить? Может, эти экскаваторы и подъемные краны призваны лишь видимость создавать, как Антон умело создавал видимость «мужчины в семье»?
Вороны парили над стройкой черным облаком.
– Лечу! Лечу, мужик! Не вешайся, дай мне полчаса.
Антон опустил телефон.
– Извини. Нет времени разгребать ее фантазии. Был бы мальчик – я бы посоветовал чего. Но девочка…
Он опять перекладывал проблему на плечи жены. Привыкла бы.
– Винишь меня, что не родила тебе сына?
От гнева задергалась щека. В детстве думалось, взрослые знают обо всем на свете. И вот ей без малого сорок, а она не знает ничегошеньки. Ни хрена.
– Хорош. – Антон поднял руки ладонями вперед. – Хорош препираться, надоело. Сил нет. Пока.
И он побежал к припаркованному «вольво», оскальзываясь и хрустя наледью.
«Мебель, – подумала Марина, – не предает».
– Ах ты ж мать твою. – Антон воздел глаза к ненастному небу. Кровь крупными каплями падала на снег. Антон левой рукой отворил дверцы, вынул из бардачка упаковку салфеток и промокнул рану. Царапина пролегла перпендикулярно линии жизни.
Он никуда не уехал. Долбаная жестянка отказалась подчиняться. Заглохла намертво. И единственный, кого Антон мог проклинать, – самого себя. Это он чинил «вольво» во вторник. Какой он муж и отец, какой кормилец – понятно давно. Марина, умелый репетитор, втемяшила. Но неужели и мастер он – дрянь дрянью?
Инспекция двигательного отсека не дала результатов. Провозился битый час и порезал ладонь, шарахнув в сердцах по кузову. Вообразил, притоптывая на холоде, как пешком добирается до мастерской, а Глебыч болтается в петле, на налоговой декларации предсмертная записка: «Тоха, ты – дерьмо».
Недостроенная высотка таращилась безразличными черными зенками. Вороны каркали глумливо, и верещали мартовские кошки.
Антон стер с пальцев кровь, машинное масло. Вызвать такси? Пока сюда доберется, Глебыч остынет в петле.
Антон нервно хохотнул.
– Добрый вечер.
У подъезда стояла хорошенькая девушка в полушубке. Из-под шапки струились светлые волосы, большие удивительно-синие глаза изучали Антона.
– Не едет? – синева переметнулась на открытый капот.
– Сдохла, – проворчал Антон, бахнув крышкой. Поморщился – рана соприкоснулась с металлом.
– Без мастера не обойтись.
– Ирония в том, что я сам – автослесарь.
– Сапожник без сапог?
– Типа того.
Блондинка обошла автомобиль.
– Вы – Анин папа, да?
– А ты – ее подружка, что ли?
– Подружка, – девушка протянула руку, – Катя. Соседка ваша.
– Антон. – За миг до рукопожатия он вспомнил про травму и отвел испачканную кисть. – Антон Сергеевич.
– Может, пойдемте, я перебинтую?
Антон помешкал, испепеляя ненавидящим взглядом автомобиль.
– Один черт – не успею.
В шахте лифта гудел ветер. Скрипела лебедка. Стену кабинки украшало заплеванное зеркало. Катя и Катино отражение встали друг к другу спиной. Антон оценил свой внешний вид, оттянул веко, надул щеки.
– В гроб краше кладут…
– Вот и не спешите в гроб-то.
Телефон зазвонил, гаркнул тирадой Глебыча.
– Скажи, что опаздываешь, я сам к тебе приеду и укокошу.
– Меня не будет, мужик.
– Тебя не будет?!
– Семейные трудности. Застрял как заноза в…
Он посмотрел на смиренно улыбающуюся соседку.
– Во сколько заказчики приедут? В час? К десяти машину сдам. А потом в налоговую.
– Тоха, ты меня подводишь под монастырь. Без ножа потрошишь.
– С меня – пузырь. К десяти сдам, мужик.
– Иди ты… Вот правда… Иди…
Створки кабины разъехались, выпуская на десятый, судя по намазюканным цифрам, этаж. Новостройка уже познала все прелести упадка в виде уродливых спичечных ожогов на побелке и наскальной живописи. Кособокие свастики, логотипы подпольных рэп-групп, схематичный человечек, пронзенный схематичными ножницами.
Марина витала в облаках, оборудовала в гостиной музей для викторианского мусора, а вокруг эскапистского мирка кипела правдивая помоечная жизнь. От нее не спрятаться.
Катя отворила дверь, впуская в полутьму. Квартира была точной копией рюминской, и Антон, воспользовавшись приглашением, отправился направо, затем налево. Клацнул выключателем, отразился в голубом кафеле. Но не в зеркале: зеркало над раковиной отсутствовало. Из плитки торчали болты. Антон пожал плечами, промыл рану, оплескал лицо и шею теплой водой.
В квартире было тихо. Облака барражировали в прямоугольнике кухонного окна.
– Кать?
– Я здесь, – донеслось из-за угла.
Катя не зажгла свет – экономила электроэнергию? Зато включила телевизор. Без звука. Немой Джонни Депп разыгрывал эксцентричную сценку перед немой Мией Васиковски. «Алиса в Зазеркалье» – этот фильм Рюмины смотрели в кинотеатре года четыре назад. Тогда все проблемы казались решаемыми, все неполадки – поправимыми.
Бабка-харьковчанка говорила по-украински: «Не так сталося, як гадалося».
Катя сидела в кресле, почти впритык к жидкокристаллическому монитору. Меняющий оттенки свет озарял фальшивый камин.
«Такой, – подумал Антон, – аккуратной, уютной была бы наша гостиная, не превратись она в склад».
– Аптечка на столе, – не отрываясь от экрана, сказала Катя. Мягкое свечение ореолом окутало ее голову, наэлектризовало волнистые волосы.
Антон взял с журнального столика спирт и вату. Рану пощипало. Вероятно, он закряхтел, потому что Катя спросила участливо:
– Вам подуть?
О проекте
О подписке