Цитаты из книги «Детство. В людях. Мои университеты»

Я очень рано понял, что у деда – один бог, а у бабушки – другой. Бывало – проснется бабушка, долго, сидя на кровати, чешет гребнем свои удивительные волосы, дергает головою, вырывает, сцепив зубы, целые пряди длинных черных шелковинок и ругается шепотом, чтоб не разбудить меня:– А, пострели вас! Колтун вам, окаянные…Кое-как распутав их, она быстро заплетает толстые косы, умывается наскоро, сердито фыркая, и, не смыв раздражения с большого, измятого сном лица, встает перед иконами, – вот тогда и начиналось настоящее утреннее омовение, сразу освежавшее всю ее.Выпрямив сутулую спину, вскинув голову, ласково глядя на круглое лицо Казанской Божией Матери, она широко, истово крестилась и шумно, горячо шептала:– Богородица преславная, подай милости твоея на грядущий день, матушка!Кланялась до земли, разгибала спину медленно и снова шептала все горячей и умиленнее:– Радости источник, красавица пречистая, яблоня во цвету!..Она почти каждое утро находила новые слова хвалы, и это всегда заставляло меня вслушиваться в молитву ее с напряженным вниманием.– Сердечушко мое чистое, небесное! Защита моя и покров, солнышко золотое, мати господня, охрани от наваждения злого, не дай обидеть никого, и меня бы не обижали зря!С улыбкой в темных глазах и как будто помолодевшая, она снова крестилась медленными движениями тяжелой руки.– Исусе Христе, сыне божий, буди милостив ко мне, грешнице, матери твоея ради…Всегда ее молитва была акафистом, хвалою искренней и простодушной.Утром она молилась недолго: нужно было ставить самовар, прислуги дед уже не держал, и, если бабушка опаздывала приготовить чай к сроку, установленному им, он долго и сердито ругался.Иногда он, проснувшись раньше бабушки, всходил на чердак и, заставая ее за молитвой, слушал некоторое время ее шепот, презрительно кривя тонкие, темные губы, а за чаем ворчал:– Сколько я тебя, дубовая голова, учил, как надобно молиться, а ты все свое бормочешь, еретица! Как только терпит тебя господь! – Он поймет, – уверенно отвечала бабушка. – Ему что ни говори – он разберет…

– Спи спокойно, а я к нему спущусь… Ты меня не больно жалей, голуба душа, я ведь тоже, поди-ка, и сама виновата… Спи! Поцеловав меня, она ушла, а мне стало нестерпимо грустно, я выскочил из широкой, мягкой и жаркой кровати, подошел к окну и, глядя вниз на пустую улицу, окаменел в невыносимой тоске.

Я сидел на лежанке ни жив ни мертв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нем – такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он все стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался. Вдруг вышел на середину комнаты, встал на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись рукою пола, но тотчас выпрямился, ударил себя руками в грудь: – Ну, Господи…Я съехал с теплых изразцов лежанки, как по льду, бросился вон; наверху бабушка, расхаживая по комнате, полоскала рот.– Тебе больно?Она отошла в угол, выплюнула воду в помойное ведро и спокойно ответила:– Ничего, зубы целы, губу разбил только.– За что он?Выглянув в окно на улицу, она сказала:– Сердится, трудно ему, старому, неудачи всё… Ты ложись с богом, не думай про это…Я спросил ее еще о чем-то, но она необычно строго крикнула:– Кому я говорю – ложись? Неслух какой…Села у окна и, посасывая губу, стала часто сплевывать в платок. Раздеваясь, я смотрел на нее: в синем квадрате окна над черной ее головою сверкали звезды. На улице было тихо, в комнате – темно. Когда я лег, она подошла и, тихонько погладив голову мою, сказала:

споры, да распри, да томаша. Все отцы-матери грехи свои слезами омывают, не ты один… Иногда эти речи успокаивали его, он молча, устало валился в постель, а мы с бабушкой тихонько уходили к себе на чердак.Но однажды, когда она подошла к нему с ласковой речью, он быстро повернулся и с размаху хряско ударил ее кулаком в лицо. Бабушка отшатнулась, покачалась на ногах, приложив руку к губам, окрепла и сказала негромко, спокойно:– Эх, дурак…И плюнула кровью под ноги ему, а он дважды протяжно взвыл, подняв обе руки:– Уйди, убью!– Дурак, – повторила бабушка, отходя от двери; дед бросился за нею, но она не торопясь перешагнула порог и захлопнула дверь пред лицом его.– Старая шкура, – шипел дед, багровый, как уголь, держась за косяк, царапая его пальцами. Я сидел на лежанке ни жив ни мертв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нем – такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он все стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел

– Чего полно? Не удались дети-то, с коей стороны ни взгляни на них. Куда сок-сила наша пошла? Мы с тобой думали – в лукошко кладем, а господь-от вложил в руки нам худое решето… Он вскрикивал и, точно обожженный, бегал по комнате, болезненно покрякивая, ругая детей, грозя бабушке маленьким сухим кулаком.– А все ты потакала им, татям, потатчица! Ты, ведьма!В горестном возбуждении доходя до слезливого воя, совался в угол, к образам, бил с размаху в сухую, гулкую грудь:– Господи, али я грешней других? За что-о?И весь дрожал, обиженно и злобно сверкая мокрыми, в слезах, глазами.Бабушка, сидя в темноте, молча крестилась, потом, осторожно подойдя к нему, уговаривала: – Ну, что уж ты растосковался так? Господь знает, что делает. У многих ли дети лучше наших-то? Везде, отец, одно и то же –

– Был он лихой человек, хотел весь мир повоевать, и чтобы после того все одинаково жили, ни господ, ни чиновников не надо, а просто: живи без сословия! Имена только разные, а права одни для всех. И вера одна. Конечно, это глупость: только раков нельзя различить, а рыба – вся разная: осетр сому не товарищ, стерлядь селедке не подруга. Бонапарты эти и у нас бывали – Разин Степан Тимофеев, Пугач Емельян Иванов, я те про них после скажу…

– А зачем французы нас воевали? – Ну, война – дело царское, нам это недоступно понять!Но на мой вопрос, кто таков был Бонапарт, дед памятно ответил: – Был он лихой человек, хотел весь мир повоевать, и чтобы после того все одинаково жили, ни господ, ни чиновников не надо, а просто: живи без сословия! Имена только разные, а права одни для

каменьях по венчикам; она брала ловкими руками икону, улыбаясь смотрела на нее и говорила умиленно: – Эко милое личико!..Перекрестясь, целовала.– Запылилася, окоптела, – ах ты, мать всепомощная, радость неизбывная! Гляди, Леня, голуба душа, письмо какое тонкое, фигурки-то махонькие, а всякая отдельно стоит. Зовется это «Двенадцать праздников», в середине же божия матерь Феодоровская, предобрая. А это вот – «Не рыдай мене, мати, зряще во гробе»…Иногда мне казалось, что она так же задушевно и серьезно играет в иконы, как пришибленная сестра Катерина – в куклы. Она нередко видала чертей, во множестве и в одиночку.

– Бьет тихонько, анафема проклятый! Дедушка не велит бить ее, так он по ночам. Злой он, а она – кисель… И рассказывает, воодушевляясь:– Все-таки теперь уж не бьют так, как бивали! Ну, в зубы ударит, в ухо, за косы минуту потреплет, а ведь раньше-то часами истязали! Меня дедушка однова бил на первый день Пасхи от обедни до вечера. Побьет – устанет, а отдохнув – опять. И вожжами, и всяко.– За что?– Не помню уж. А вдругорядь он меня избил до полусмерти да пятеро суток есть не давал, – еле выжила тогда. А то еще…Это удивляло меня до онемения: бабушка была вдвое крупнее деда, и не верилось, что он может одолеть ее.– Разве он сильнее тебя? – Не сильнее, а старше! Кроме того – муж! За меня с него бог спросит, а мне заказано терпеть…

заныло, слезы катятся, – ох, хорошо было! Ой, Ленька, голуба душа, хорошо все у бога и на небе и на земле, так хорошо… – А у нас хорошо разве?Осенив себя крестом, бабушка ответила:– Слава пресвятой богородице, – все хорошо! Это меня смущало: трудно было признать, что в доме все хорошо; мне казалось, в нем живется хуже и хуже.