Цитаты из книги «Детство. В людях. Мои университеты»

Отец твой, Максим Савватеич, козырь был, он все понимал, – за то дедушка и не любил его, не признавал

Я, милый, тридцать семь лет дедушку знаю, в начале дела видел и в конце гляжу.

мореным дубом, и был он на тесном, грязном дворе лишний.

Вскоре он погиб. Случилось это так: на дворе, у ворот, лежал, прислонен к забору, большой дубовый крест с толстым суковатым комлем. Лежал он давно. Я заметил его в первые же дни жизни в доме, – тогда он был новее и желтей, но за осень сильно почернел под дождями. От него горько пахло

Эхе-хе! Правил у нас много, а правды нет… На другой день я стал просить Цыганка, чтоб он не воровал больше. – А то тебя будут бить до смерти…

Она объяснила мне, что Цыганок не столько покупает на базаре, сколько ворует. – Даст ему дед пятишницу, он на три рубля купит, а на десять украдет, – невесело говорила она. – Любит воровать, баловник! Раз попробовал – ладно вышло, а дома посмеялись, похвалили за удачу, он и взял воровство в обычай. А дедушка смолоду бедности-горя досыта отведал – под старость жаден стал, ему деньги дороже детей кровных, он рад даровщине! А Михайло с Яковом… Махнув рукой, она замолчала на минуту, потом, глядя в открытую табакерку, прибавила ворчливо:

Он все так же подставлял под розги руку свою, когда дедушка сек меня, а на другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне: – Нет, это все без толку! Тебе – не легче, а мне – гляди-ка вот! Больше я не стану, ну тебя! И в следующий раз снова принимал ненужную боль. – Ты ведь не хотел? – Не хотел, да вот сунул… Так уж как-то, незаметно…

Лица людей, поднятые вверх, смешно напоминали мне грязные тарелки после обеда. Здесь смеялись мало, и не всегда было ясно, над чем смеются. Часто кричали друг на друга, грозили чем-то один другому, тайно шептались в углах. Дети были тихи, незаметны; они прибиты к земле, как пыль дождем. Я чувствовал себя чужим в доме, и вся эта жизнь возбуждала меня десятками уколов, настраивая подозрительно, заставляя присматриваться ко всему с напряженным вниманием.

Однажды дядя Яков, не очень пьяный, начал рвать на себе рубаху, яростно дергать себя за кудри, за редкие белесые усы, за нос и отвисшую губу.

когда Цыганок выбежал на двор, Григорий, присев на куль сандала, поманил меня к себе: – Подь сюда! Посадил на колени и, уткнувшись теплой, мягкой бородой в щеку мне, памятно рассказал: – Дядя твой жену насмерть забил, замучил, а теперь его совесть дергает, – понял? Тебе все надо понимать, гляди, а то пропадешь! С Григорием – просто, как с бабушкой, но жутко, и кажется, что он из-под очков видит все насквозь. – Как забил? – говорит он, не торопясь. – А так: ляжет спать с ней, накроет ее одеялом с головою и тискает, бьет. Зачем? А он, поди, и сам не знает. И, не обращая внимания на Ивана, который, возвратясь с охапкой дров, сидит на корточках перед огнем, грея руки, мастер продолжает внушительно: – Может, за то бил, что была она лучше его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего не любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют! Ты вот спроси-ка бабушку, как они отца твоего со света сживали. Она все скажет – она неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Блаженная как бы. Ты держись за нее крепко