Цитаты из книги «Детство. В людях. Мои университеты»

Евреиновы – мать и два сына – жили на нищенскую пенсию. В первые же дни я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с базара и разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу: как сделать из небольших кусочков плохого мяса достаточное количество хорошей пищи для трех здоровых парней, не считая себя саму? Была она молчалива; в ее серых глазах застыло безнадежное, кроткое упрямство лошади, изработавшей все силы свои: тащит лошадка воз в гору и знает – не вывезу, – а все-таки везет!

И вот я в полутатарском городе, в тесной квартирке одноэтажного дома

Очень памятен мне этот подвал, один из моих университетов

Провожая меня, бабушка советовала: – Ты – не сердись на людей, ты сердишься все, строг и заносчив стал! Это – от деда у тебя, а – что он, дед? Жил, жил, да в дураки и вышел, горький старик. Ты – одно помни: не бог людей судит, это – черту лестно! Прощай, ну… И, отирая с бурых, дряблых щек скупые слезы, она сказала: – Уж не увидимся больше, заедешь ты, непоседа, далеко, а я – помру…

Евреинов начал убеждать меня, что я обладаю «исключительными способностями к науке».

Мысль об университете внушил мне гимназист Н. Евреинов, милый юноша, красавец с ласковыми глазами женщины.

вытаращила глаза и сказала негромко: – Вон, окаянные! Все, кроме деда, высыпались из кухни. …Цыганка похоронили незаметно, непамятно

Было жутко, холодно. Я залез под стол и спрятался там. Потом в кухню тяжко ввалился дед в енотовой шубе, бабушка в салопе с хвостами на воротнике, дядя Михаил, дети и много чужих людей. Сбросив шубу на пол, дед закричал: – Сволочи! Какого вы парня зря извели! Ведь ему бы цены не было лет через пяток… На пол валилась одежда, мешая мне видеть Ивана; я вылез, попал под ноги деда. Он отшвырнул меня прочь, грозя дядьям маленьким красным кулаком: – Волки! И сел на скамью, упершись в нее руками, сухо всхлипывая, говоря скрипучим голосом: – Знаю я – он вам поперек глоток стоял… Эх, Ванюшечка… дурачок! Что поделаешь, а? Что – говорю – поделаешь? Кони – чужие, вожжи – гнилые. Мать, невзлюбил нас господь за последние года, а? Мать? Распластавшись на полу, бабушка щупала руками лицо, голову, грудь Ивана, дышала в глаза ему, хватала за руки, мяла их и повалила все свечи. Потом она тяжело поднялась на ноги, черная вся, в черном блестящем платье

Упал, а его и придавило, – в спину ударило. И нас бы покалечило, да мы вовремя сбросили крест. – Вы его и задавили, – глухо сказал Григорий. – Да, – как же… – Вы!

В кухне, среди пола, лежал Цыганок, вверх лицом; широкие полосы света из окон падали ему одна на голову, на грудь, другая – на ноги… Лоб его странно светился; брови высоко поднялись; косые глаза пристально смотрели в черный потолок; темные губы, вздрагивая, выпускали розовые пузыри; из углов губ, по щекам, на шею и на пол стекала кровь; она текла густыми ручьями из-под спины. Ноги Ивана неуклюже развалились, и видно было, что шаровары мокрые; они тяжело приклеились к половицам. Пол был чисто вымыт с дресвою