Первый этап перестройки завершился к 1987 году. Какими-либо достижениями похвастать было нельзя, народ уже раздражался бесконечными выступлениями Горбачева и постоянным присутствием его жены (это больше возмущало женскую часть населения). По стране прошелся вал анекдотов про генсека. Например: «Назовите трех великих комиков Советского Союза. Ответ – Райкин-отец, Райкин-сын и Райкин муж». Было немало анекдотов остроумных, но совсем неприличных. Рождались и частушки на злобу дня:

 
По стране несется тройка:
Мишка! Райка! Перестройка!
…………………………………………
Водку мы теперь не пьем
И конфет не кушаем,
Зубы чистим кирпичом,
Перестройку слушаем.
…………………………………………
Перестройка – мать родная,
Хозрасчет – отец родной,
 
 
Не нужна родня такая,
Лучше буду сиротой.
…………………………………………
Раньше пили каждый день,
А теперь с получки.
Этот хрен с пятном на лбу
Доведет до ручки!
…………………………………………
 
 
Леня, милый, открой глазки.
Нет ни мяса, ни колбаски.
Нет ни водки, ни вина.
Радиация одна.
 

Реакция населения, несомненно, доходила до Михаила Горбачева. Ответом стала политическая реформа, погубившая советскую империю в короткие сроки.

Но тут необходимо немного отвлечься и вернуться на несколько месяцев назад. Одной из самых известных, но вместе с тем трагических частушек перестройки стала следующая:

 
Ускоренье – важный фактор,
Но не выдержал реактор,
И теперь наш мирный атом
Вся Европа кроет матом.
 

26 апреля 1986 года произошла авария на Чернобыльской АЭС. Она словно открыла череду катастроф огромного масштаба, равных которым прежде Советский Союз не знал. 31 августа 1986-го затонул пассажирский пароход «Адмирал Нахимов», погибли 423 человека. 7 августа 1987 года произошло столкновение грузового и пассажирского поездов в Ростовской области, погибли 106 человек. 4 июня 1988 года взорвались вагоны с взрывчаткой на железнодорожной станции Арзамас, погиб 91 человек и был причинен огромный материальный ущерб. 4 июня 1989 года взорвались пары газов, вытекавшие из трубопровода в Башкирии в тот момент, когда навстречу друг другу проходили два пассажирских поезда, погибли 575 человек. А самой крупной катастрофой, не техногенной, но природной, стало землетрясение в Армении 7 декабря 1988 года, унесшее жизни более 25 тысяч человек. Все эти трагические происшествия накладывали свой отпечаток на происходившее в стране, придавая перестройке зловеще-мрачный оттенок, впрочем, в народном творчестве они скорее осмыслялись в традициях черного юмора:

 
Утопили пароход,
Пропустили самолет.
Наркоманов развели,
СПИД в Россию завезли,
И какая-то (зве)зда
Сводит с рельсов поезда.
 

Однако именно Чернобыль остался в памяти населения бывшего СССР и всего мира, став символом перестроечных потерь. Кроме того, авария решающим образом повлияла на информационную политику властей, послужив одной из побудительных причин «гласности», ставшей такой же визитной карточкой перестройки, как «ускорение» и «демократизация» (резиновую палку у появившихся омоновцев прозвали «демократизатором»).

Советские люди узнали об аварии из вечернего выпуска теленовостей лишь 28 апреля. Из скупого сообщения трудно было сделать какие-либо выводы и осознать масштаб произошедшего. (Помню это по себе – в тот день я услышал в программе «Время» информацию об аварии на Чернобыльской АЭС, но не придал особого значения, хотя некоторая напряженность между строк ощущалась. А ведь наша семья проживала именно в том районе, где произошло выпадение радиоактивных осадков, и спустя несколько лет я даже получал какие-то выплаты как пострадавший.)

Но на Западе началась настоящая информационная истерия, печатались сенсационные сообщения о тысячах погибших. Чтобы отвечать на мировое давление о подлинных масштабах случившегося, Горбачев принял решение радикально изменить информационную политику. Отныне новости стали открываться сообщениями из чернобыльской зоны. С головотяпства проектировщиков и эксплуатантов реактора попытались сместить акцент на подвиг ликвидаторов, но общее впечатление все равно оставалось смазанным – именно в СССР с ядерной техникой произошла катастрофа с тяжелейшими последствиями.

Однако сам факт, что проблема не замалчивалась, выгодно отличал новейшую политику в области СМИ от того, что происходило прежде, когда о подобных происшествиях вообще было не принято информировать население. Стоит заметить, что ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС от Министерства обороны руководил Валентин Иванович Варенников, будущий узник Матросской Тишины по делу ГКЧП.

Так, к 1987 году появилась гласность – новое увлечение Горбачева. Но она была ему нужна не только как средство превращения техногенной катастрофы в триумф воли советского человека, спасающего природу и общество от радиоактивного загрязнения, но и для более важной для него цели – шельмования партаппарата, который к тому времени он стал считать своим главным противником, тормозящим его начинания. Вторым инструментом для этого стали состязательные выборы («демократизация»). В конце января 1987 года состоялся январский пленум ЦК КПСС, на котором Горбачев выступил с докладом «О перестройке и кадровой политике партии», в нем он и наметил вышеуказанные изменения в политике. В некотором роде кадровую политику генсека можно считать аналогом 1937 года или культурной революции в Китае – избиение кадров внизу руководителями сверху при помощи низов. Как Иосиф Виссарионович Сталин или Мао Цзэдун считали, что аппарат недостоин вождей, так и Горбачев полагал, что именно низовое и среднее звено партии мешают ему добиваться результатов.

«Результаты» не замедлили сказаться. И «прорвало» там, где Горбачев менее всего мог ожидать, – в национальном вопросе. К 1985 году СССР был вполне авторитарным государством (кому нравится, может называть его «тоталитарным», суть не в терминах-обзывалках, мало чего объясняющих), в котором все уровни власти, сверху донизу обязаны были проводить (и проводили) волю Кремля. Национально-территориальное устройство в форме пятнадцати советских республик являлось чистой фикцией. Скорее, местные центральные комитеты партии служили удобной, исторически устоявшейся формой управления. Для пропаганды было нужно представлять историческую Россию в форме «федерации». Страна же была сугубо унитарной, без малейших поползновений к какой-либо своеобразности окраин, если не брать в расчет искусство и образование, «национальные по форме и социалистические по содержанию».

На бытовом уровне вполне могли соседствовать национализм какой угодно формы (большого народа – «великодержавный», по словам Ленина, малого – наполненный всевозможными фобиями и мифами, направленный против кого-то, или самодостаточный – основанный на бахвальстве) и гордость за принадлежность к сверхдержаве.

Официальный курс власти мало изменился за 70 советских лет. Россия так и оставалась разрубленной на 15 частей во главе с РСФСР – как бы этническим ядром русского народа. У РСФСР не имелось ни своей компартии, ни Академии наук, ни собственного МВД, например. Этим подчеркивался ее статус полуметрополии, первой среди равных, но что ощущалось скорее как неполноправность и эксплуатация в пользу национальных окраин, которым дается и позволяется больше.

Большинство республик – как союзных, так и автономных – не имели под собой никакой исторической традиции. Более того, иные нации были созданы большевиками вместе с республиками – случай среднеазиатских Узбекистана и Таджикистана, например, равно как и Молдавии. Но даже такие республики с четкой этнической основой, как Казахстан или Киргизия, были выделены из РСФСР лишь в 1936-м, а Татария или Башкирия не выделялись на том основании, что они со всех сторон окружены Россией. То есть процесс деления страны шел не снизу, под напором национальных чувств, что как-то еще могло оправдать построение СССР, а сверху – в угоду передовым теориям. Доходило до абсурда: крошечные по численности ненцы имели аж три автономии – Ненецкий, Ямало-Ненецкий и Таймырский (Долгано-Ненецкий) автономные округа. У бурят также помимо собственно Бурятской АССР было еще два округа – Агинский и Усть-Ордынский.

Большинству населения было свойственно двойное самосознание – принадлежность к своей республике (национальности) и к СССР как к «большой родине» (за исключением, пожалуй, собственно русских, что имело впоследствии большое значение). Антирусский (он же антисоветский, если так можно выразиться) бытовой национализм тлел лишь в республиках Прибалтики, но он никак не мог считаться чем-то таким, что могло препятствовать Центру в осуществлении каких-либо планов.

Горбачев же своей политикой спровоцировал кровавый водоворот, погубивший десятки тысяч жизней, сделавший миллионы людей беженцами и лишивший в конце концов его самого власти. Первый кризис возник буквально на пустом месте, в тишайшем Казахстане, где титульное население после освоения целины составляло меньшинство. Желая избавиться от первого секретаря ЦК Компартии Казахской ССР Динмухамеда Кунаева, которого он считал брежневским прихвостнем, Горбачев в декабре 1986 года направил на эту должность русского Геннадия Васильевича Колбина, прежде первого секретаря Ульяновского обкома. Мирные, в городах в массе своей обрусевшие казахи не выдержали такого унижения (в союзных республиках первые секретари традиционно принадлежали к титульной нации), и на улицы Алма-Аты с протестом вышли студенты. Демонстрацию разогнали, тысячи людей были задержаны. События в Алма-Ате, подобно Чернобылю, стали предвестием грядущих потрясений.

Стоит заметить, что даже там, где до публичных выступлений дело не доходило, недовольство из-за грубых действий Кремля исподтишка накапливалось. Так, в перестройку получило широкую огласку так называемое «Узбекское дело» – о всеохватывающей коррупции в этой среднеазиатской республике. Но в самом Узбекистане его воспринимали именно как антиузбекскую кампанию, направленную против национальных традиций и чувств народа.

Кремль еще при Андропове попытался раскручивать дела о коррупции, связанные с предыдущим руководством. Был арестован зять Брежнева – Юрий Михайлович Чурбанов, являвшийся первым заместителем министра внутренних дел Николая Анисимовича Щелокова, которого, в свою очередь, сняли с работы и исключили из партии, доведя до самоубийства.

На узбекском деле «поднялись» честолюбивые следователи Генпрокуратуры Тельман Хоренович Гдлян и Николай Вениаминович Иванов. Сперва официальные СМИ всячески расхваливали их работу, но затем, когда они стали фабриковать дела, их отстранили от расследования, Гдлян и Иванов обратились за поддержкой в прессу, пошли в политику и стали на время настоящими народными героями, в защиту которых проходили демонстрации. Их избрали народными депутатами, считая, что честным следователям не дает работать коррумпированная верхушка. Они же, в свою очередь, распространяли информацию о взяточничестве высших чинов государства, в том числе Егора Лигачева. Все это негативно отражалось на и так уже донельзя испорченном имидже перестроечной власти.

Настоящим «политическим Чернобылем» стал карабахский конфликт, разразившийся в феврале 1988 года и ставший возможным только потому, что националисты почувствовали, что при Горбачеве смогут безнаказанно проповедовать сепаратистские идеи и собирать под свои знамена народ. Конфликт быстро перерос в настоящую войну с кровавыми погромами, изгнанием сотен тысяч людей по национальному признаку. Однако Горбачев не предпринимал никаких решительных мер по пресечению хаоса и убийств. Более всего генеральный секретарь переживал за свой имидж миротворца. Запоздалые же шаги с привлечением армии, как в Баку в январе 1990 года или как в самом Карабахе в 1991-м в рамках операции «Кольцо», не приносили результата, зато дискредитировали и центральную власть и Горбачева лично.

Несмотря на негативный опыт Карабаха, показавший, к чему приводит в незрелом политически обществе, неспособном к самоограничению, свободное обсуждение радикальных идей и политическая активность (то, что не допустил Дэн Сяопин в Китае в 1989-м, разогнав митингующих на площади Тяньаньмэнь, спасши, таким образом, страну от страшных потрясений), Горбачев решил идти на резкие политические реформы, ибо его страх перед аппаратом был сильнее иных опасений. Он считал, что таким образом сможет создать широкое движение своих сторонников в поддержку перестройки, которую, де, партработники саботируют.

Но помимо национальных проблем постепенно вводимая свобода политической деятельности привела к еще одному неприятному для Горбачева последствию – расколу внутри номенклатуры. И инициатором этого раскола стал его выдвиженец на пост первого секретаря Московского городского комитета (МГК) КПСС – Борис Николаевич Ельцин.

Он родился в 1931-м, в один год с Горбачевым. Но в отличие от него вырос в промышленном городе на Северном Урале – Березниках, ныне Пермской, а тогда – Молотовской области. В 1949-м приехал в Свердловск учиться в Уральском политехническом институте им. С. М. Кирова на строителя. По окончании института 13 лет отработал по специальности, дойдя до должности директора домостроительного комбината. С 1968 года – на партийной работе – завотделом обкома, секретарь и с 1976-го – первый секретарь Свердловского областного комитета КПСС, одного из важнейших и крупнейших в стране. Как видим, карьера Ельцина отличалась от горбачевской тем, что в аппарат он попал сравнительно поздно. Горбачев обогнал его, но в целом они принадлежали к одному поколению брежневских первых секретарей.

В апреле 1985 года волевого и решительного Ельцина – с подачи Лигачева и, разумеется, при согласии Горбачева – перевели в Москву заведующим отделом строительства ЦК КПСС, а вскоре сделали и секретарем ЦК. В декабре 1985-го наступил важнейший этап биографии Ельцина – он становится первым секретарем МГК КПСС, после XXVII съезда избирается кандидатом в члены политбюро.

На посту главы столичного горкома он выполняет задачу Горбачева – чистит Москву от гришинских кадров, усердствуя по части разгона потенциально нелояльных. Уже с первых шагов он привлекает внимание прессы и общественности, выступая непривычно откровенно. Распечатки стенограмм его выступлений начинают ходить по стране. Он приобретает имидж наиболее яркого из перестройщиков. Однако, как и у Горбачева в масштабах страны, у Ельцина ничего не получается в плане улучшения положения дел в Москве. Кроме того, он вступает в конфликт с Егором Лигачевым, не желая слушаться де-факто второго секретаря ЦК.

Ельцин обладал звериным чутьем власти и изменения политической конъюнктуры. Типичный первый секретарь эпохи «застоя», причем из числа наиболее грубых и самодуристых, мгновенно преобразил свой образ, почувствовав, что сейчас будет востребован другой типаж. Он, впрочем, оставался таким же властным и непререкаемым, но на публике играл иную роль – искреннего борца за перемены, противника льгот и привилегий, которыми беззастенчиво пользовался всю предыдущую жизнь, да и сейчас не собирался от них отказываться. Ельцин пару раз проехал в троллейбусе, записался в районную поликлинику, чтобы больше ни там, ни здесь не показываться. Но народу, не знавшему, что такое популизм, такие действия казались чудом.

Ельцин также понял, что в нынешних условиях может сыграть вопреки прежним правилам, учинить публичный скандал, выйти на открытую ссору с Горбачевым – он потеряет нечто в настоящем, но уже в скором будущем сможет с лихвой отыграть, так как времена меняются, политика становится все более публичной, и все важнее оказывается поддержка общества, а не аппарата. Иными словами, Ельцин первым осознал, что перестройка – это всерьез и надолго, и первым начал играть по ее правилам.

На октябрьском пленуме ЦК 1987 года Борис Ельцин выступил с критикой руководства партии и подал в отставку с поста первого секретаря Московского горкома, таким образом ловко сняв с себя ответственность за все провалы в столице. Ельцина в итоге убрали с должности, но оставили в высших рядах номенклатуры, предоставив пост первого заместителя председателя Госстроя СССР – в ранге министра. Времена наступили вегетарианские. С поста в Госстрое Борис Николаевич – при помощи своих помощников, таких как Михаил Никифорович Полторанин, ставший, когда Ельцин возглавлял столичную парторганизацию, главным редактором «Московской правды» – провел успешную кампанию по избранию себя делегатом на XIX конференцию КПСС в 1988 году (формат, возвращенный Горбачевым из небытия, с 1941 года партконференций не проводилось), где выступил уже боевито с требованием о своей «реабилитации» (после октябрьского пленума он в тактических целях каялся) и в глазах общественного мнения предстал олицетворением альтернативы нерешительному Горбачеву, который все более ассоциировался с консерваторами. На Арбате, ставшем уголком свободы слова, продавались значки «Егор, ты не прав!» и «Борис, ты прав!» – отголоски споров на партконференции.

Одновременно начался лавинообразный процесс в печати – следствие «гласности». Газеты и журналы теперь печатали то, что раньше было строго запрещено. Лично для меня гласность началась с публикации в журнале «Знамя» в конце 1986 года романа Александра Бека «Новое назначение», 20 лет пролежавшего в архиве к тому времени покойного писателя. Помню удивительное чувство, которое я испытал, читая роман, – «этого нельзя печатать, это невозможно, но это опубликовано!».

Публикация Бека стала не просто символом и признаком перемен, но и задала тенденцию на ближайшие несколько лет – печатать в толстых журналах прежде запрещенные произведения. Хитом, говоря новомодным языком, стал роман-трилогия «Дети Арбата» популярного советского писателя Анатолия Рыбакова, опубликованный в 1987 году, но написанный, как и «Новое назначение», еще в 1960-е годы.

Тема Сталина (в самом широком смысле этого слова), вброшенная в массовое сознание, становится самой актуальной и обсуждаемой в 1987–1988 годах. И уже на торжественном заседании в ноябре 1987-го, посвященном семидесятилетию Октябрьской революции, в докладе Горбачева в положительном контексте упоминается Николай Иванович Бухарин, а про самого Сталина говорится, что «его личность крайне противоречива». В 1988-м выпускники школ даже не сдавали экзамена по истории (и я в их числе, хотя и готовился поступать на исторический факультет), ограничившись собеседованием, поскольку не было ясности, как трактовать те или иные моменты советского прошлого.

Запускается процесс реабилитации тех, кто не был восстановлен в правах при Хрущеве. Еще в конце 1986 года был возвращен из горьковской ссылки академик Андрей Дмитриевич Сахаров, а в феврале следующего года освобождены диссиденты, находившиеся в заключении или ссылке.

Тогда же в официальных информационных сообщениях опровергается намерение редакции «Нового мира» опубликовать роман Александра Солженицына «Раковый корпус», но без привычных эпитетов типа «литературный власовец», словно речь идет об обычном писателе и обычном произведении.