Шоколадный брауниз

Ингредиенты:

– 100 гр. масла

– 180 гр. черного шоколада

– 200 гр. сахара

– 3 яйца

– 140 гр. муки

– 35 гр. какао

– 2 гр. соли

Способ приготовления:

Растопить масло и поместить в чашу миксера. Добавить черный шоколад. По одному добавить яйца, перемешивая на низкой скорости.

Отдельно смешать и просеять все сухие ингредиенты, постепенно добавить в чашу миксера. Хорошо перемешать до загустения.

Выложить тесто на пекарскую бумагу и запекать при температуре 150 градусов в течение 35 минут.

Эдуард Кузнецов. История одного побега

«Мы, девять евреев, проживающих в Советском Союзе, предпринимаем попытку покинуть территорию этого государства, не испрашивая на то разрешения властей. Мы из числа тех десятков тысяч евреев, которые на протяжении многих лет заявляют соответствующим органам советской власти о своем желании репатриироваться в Израиль. Но неизменно, с чудовищным лицемерием, извращая общечеловеческие, международные и даже советские законы, власти отказывают нам в праве выезда. Нам нагло заявляют, что мы сгнием здесь, но никогда не увидим своей Отчизны.

…Нами движет желание жить на Родине и разделить ее судьбу.

P.S. Мы обращаемся ко всем вам с просьбой, чтобы в случае неудачи нашей попытки, позаботиться о наших родных и близких и оградить их от расплаты за наш шаг. Следует подчеркнуть, что наши действия не опасны для посторонних лиц; в тот момент, когда мы поднимем самолет в воздух, на его борту будем находиться только мы».

Это письмо написали когда-то люди, доведенные до отчаяния, которые решили угнать самолет для того, чтобы покинуть ненавистный СССР. Эти люди, которые сознательно шли на риск быть убитыми в воздухе или расстрелянными на земле, не побоялись выступить против всемогущего КГБ, заявить о своих убеждениях, пожертвовать своей жизнью ради того, чтобы чувствовать себя свободными людьми. Мой сегодняшний собеседник – организатор знаменитого «самолетного дела» Эдуард Кузнецов.

– Эдуард Самойлович, вы легендарная личность с уникальной судьбой.

– Что есть, то есть.

– То, что вы пережили, хватит на три, а то и на пять жизней. Благодаря вашему знаменитому «самолетному делу» пал железный занавес, и миллионы людей получили возможность выехать из Советского Союза. Как вы думаете, шестнадцать лет вашей жизни, которые вы провели в лагерях, того стоили?

– Понимаете, когда сидишь, то результат неизвестен. Ведь я не знал, чем это закончится. Мне могли добавить срок, могли вообще убить. Поэтому в период отсидки на такой вопрос ответить было бы невозможно. Но по истечение срока и видя результаты, конечно, я могу сказать, что это того стоило. Например, мой подельник Юра Федоров, который получил пятнадцать лет, а отсидел в общей сложности восемнадцать с половиной, сказал мне: «Я благодарен тебе за то, что ты втянул меня в эту авантюру. Моя жизнь наполнилась смыслом, и я знаю, что не зря ее прожил!».

– То есть эти шестнадцать лет даром не прошли?

– Нет, конечно. Потому что я сидел за дело. Уже в 90-х годах меня хотели включить в список реабилитированных политзаключенных. Я тогда категорически отказался. В отличие от тех, кто служил Советской власти и коммунистической партии и их посадили ни за что, я действительно боролся. Я не хочу, чтобы меня реабилитировали. Я горжусь тем, что я был политзаключенным.

– Вы же были очень успешным молодым человеком. Поступили в МГУ, на философский факультет. Вы могли прекрасно его окончить, потом устроиться на работу и вполне себе процветать. Вместо этого вас уже на втором курсе осудили на семь лет за антисоветскую пропаганду. Что вы там такого антисоветского напропагандировали?

– Я очень быстро разочаровался в философском факультете, потому что там изучали не Канта и Гегеля, а Маркса и Ленина. Я был активным участником знаменитых митингов на Маяковке, я издавал журнал «Феникс», описывал бунты, которые в то время происходили, потом переправлял эти записи на Запад. В общем, я много чего антисоветского сделал.

– Вы настолько ненавидели советскую власть?

– Настолько. Еще со школьных времен.

– Откуда такая ненависть?

– А что вы думаете, ее не за что было ненавидеть?

– Было, конечно. Но многие люди как-то привыкали, устраивались, вступали в партию, строили карьеру.

– Я не знаю, может, пружина в ж-пе у меня была? Еврейские гены? Хрен его знает, ненавидел и все. Я еще в школе подшутил: «Что над нам вверх ногами?»

– И что?

– «Чекисты, повешенные в Венгрии».

– Смешная шутка.

– Естественно, это сразу дошло до руководства, меня вызвали к директору. В кабинете у директора сидел мрачный человек с квадратными плечами, явно из ГБ. Они пытались меня раскрутить, но я не раскололся. Этот эпизод попал в мою характеристику, естественно. А когда я решил бежать из Советского Союза, то у моего дядьки-алкаша был собутыльник, лейтенант из военкомата. Я с ними выпивал и как-то задал такой вопрос, нельзя ли мне пойти служить куда-нибудь в Польшу или Германию. Я, естественно, собирался оттуда бежать. И этот собутыльник мне сказал: «Я тебе дам знать, когда будет набор». И через какое-то время действительно сообщил, и я добровольцем пошел служить в советскую армию. И вдруг, вопреки моим ожиданиям, меня останавливают, отзывают из общего ряда и отправляют домой. Я поймал этого лейтенанта, спрашиваю: «В чем дело?» А он мне отвечает: «Напротив твоей фамилии стоит галочка: заграницу нельзя». И я поехал служить в Приволжский военный округ. Так я вместо свободы оказался в советской армии.

– Эдуард Самойлович, вот я пытаюсь понять. Ведь ваш отец умер, когда вам было два года. Вы его совсем не знали. Мама вас воспитывала одна.

– Ну, если это можно назвать воспитанием… Меня улица воспитывала.

– У вас ведь не было личной истории взаимоотношений с властью. В семье у вас никого не репрессировали, не уничтожили. Тогда отчего такое неприятие?

– Я не мог там жить. Другие хлопали – а я ухмылялся.

– Песню про Родину пели?

– Никогда.

– Когда Сталин умер, плакали?

– Ни в коем случае. Я не понимал тогда, почему я не плакал, просто не мог тогда сформулировать свои мысли. Вот знал, что я плакать не буду.

– Мама не пыталась вас отговорить от этого вольнодумства?

– Нет, мама была абсолютно аполитичным человеком, напуганной жизнью. Я был очень самостоятельным и никого не слушал. Я занимался спортом, рос во дворе, где был в большом авторитете.

– А страха не было?

– Ну как же не было! Только у больных нет страха. Но меня бесило все, что я видел вокруг, я мечтал из этого выбраться. Я знал, что жизни у меня там нет и не будет, я хотел любой ценой вырваться. Меня тошнило. Иногда человек поступает не так, как ему выгодно, а как подсказывает его внутренний голос, жар в груди, который невозможно терпеть. Тогда человек действует вопреки своему благополучию, своему будущему. Вот, почитайте Достоевского, «Записки из подполья». Я как раз сейчас перечитываю. Там описывается психика человека, он объясняет, почему человек поступает вопреки своему благу. Понимаете, своеволие важнее представления о собственном благополучии.

– Что вы имеете в виду?

– То, что идет вопреки логики и соображениям о так называемом благополучии. К черту это благополучие, потому что есть что-то важнее, что-то больше, что-то, что сидит внутри и горит, и требует от тебя немедленных действий. Своеволие – это доказательство себя как личности. Те, у кого оно не проявляется, представляют из себя не людей, а толпу.

– Вы не хотели быть частью толпы.

– Нет, не хотел. Меня с ранней юности толкал какой-то инстинкт.

– Инстинкт идти против толпы?

– Да.

– Даже если это опасно?

– Да.

– То есть вы нарывались, провоцировали власти?

– В известном смысле, да.

– Вы понимали, что вас посадят?

– Конечно. Но тут еще был элемент жертвенности. Я понимал, что если я выбрал этот путь, то арест неизбежен.

– Вы не боялись, что вас там просто убьют?

– Просто убить могли и на воле.

– Ну в лагере больше шансов.

– Это правда. Но не все же можно предусмотреть. Я вступил в это сообщество людей, а дальше жизнь потекла по инерции. Надо журнал издавать – я его стал издавать. Произошел мятеж в Муроме – я поехал его освещать. Надо связаться с иностранными журналистами и передать тексты – я связываюсь. Нам, кстати, приписали еще подготовку покушения на Хрущева. Но этого не было, конечно. Это была подстава КГБ. Но нам повезло, в тот момент велись чистки в рядах КГБ, и на суде нам решили не пришивать это дело.

– В двадцать два года вас посадили. За вами лязгнула железная дверь, вы оказались на зоне. Как вы там выживали?

– Первые семь лет с одной стороны я сидел очень легко, а с другой – очень тяжело. Сначала меня определи в лагерь строгого режима, и это было относительно легко. Я ничего не понимал, я должен был вжиться, обосноваться, утвердиться, это было очень важно. Первые года три-четыре были послабления в лагерях. Мы ходили в цивильной одежде, читали книги, у нас была интересная публика, мы там собирались, стихи читали. Потом вдруг меня вырвали и перевели в лагерь особо строго режима.

– Чем он отличается?

– О, это страшный лагерь. Во-первых, полосатая одежда. Во-вторых, дикий голод. И расстрелы на каждом шагу. За один год у нас расстреляли девятнадцать человек по статье 77 прим. За наколки на лице или на ушах отрезанных, за то, что стукача назвал стукачом, это называлось «преследование заключенных, ставших на путь исправления».

– Это концлагерь?

– Какой концлагерь! Это хуже намного. И голод, дикий голод. Тогда я впервые съел собаку.

– Голод был способом давления?

– Да пойди их пойми! Сидело там очень много интересных людей. Например, кардинал Слипый, его арестовали, как главу униатской церкви на Украине. Его посадили в 45-м, а в 63-м по просьбе Папы освободили.

А потом маманя моя нашла адвоката, заплатила ему последние деньги, и он доказал, что меня перевели незаконно, видимо, из-за записи о покушении на Хрущева. И через год меня вернули обратно.

– А вас били? Пытали?

– Никогда. ГБ не знало, как себя вести. Там шли чистки, бериевские люди сменялись на новых, поэтому они боялись лишний раз вляпаться в какую-то историю. Кроме того, у них есть масса других возможностей давления. Собирают сведения, ищут слабое ребро, за которое можно подвесить. Зачем им бить?

– То, что в фильмах показывают, – неправда?

– Сейчас бьют, а тогда нет. Им это не нужно было. Они пытались по-всякому меня расколоть. Однажды даже подсадили ко мне в камеру уголовника, который пытался меня «соблазнить». Проверяли, может, я пидарас. Но не получилось у них. Эти методы отчасти смешные, потому что топорные. Вообще, КГБ плохо работает, очень грубо. Да и все спецслужбы халтурщики.

– Второй раз было легче?