Итака и Зорба

В Мельбурне живёт целая община выходцев из Греции. И мы очень гордимся тем, что мы греки. Правда, говорим мы как австралийцы, ну то есть по-английски. Как настоящая гречанка по-английски разговаривает только тётя Элли. Зато мы у себя дома, когда тёти не было, иногда старались ей подражать – вести себя как греки. К примеру, болели за греческую сборную на Олимпийских играх или на чемпионатах по футболу, даже если Греция играла с Австралией или Ирландией. Мама этого не одобряла. Хорошо, что футбол её не особо интересует.

Или вот греческий салат – его мы ели часто, даже очень. Всегда с сыром фета, с помидорами, огурцами и луком. А ещё кальмары и мусака. И фрикадельки с тем самым майораном, который тётя привозила нам со своего огорода. Фрикадельки – с картошкой фри, конечно же, – это был наш кулинарный хит. И греческая музыка. Мы обожали отплясывать вокруг барбекю сиртаки – так этот танец называла тётя Элли. Он был её любимым. Мы часто танцевали сиртаки, когда в нашем доме собирались родственники или друзья, на Рождество или на дни рождения, и всегда, когда приезжала тётя – в первый её вечер у нас в гостях.

Мы любили ставить музыку Микиса Теодоракиса. Тёте очень нравилось, когда мы все вместе танцевали под его музыку, особенно под сиртаки из старого кино «Грек Зорба». В каждый её приезд мы смотрели этот фильм хотя бы раз, и тётя всегда тихонько плакала. Я тогда чувствовала, что это не от грусти, а просто тётю глубоко, очень глубоко трогают и сама музыка, и пейзаж, и Греция. Это так много для неё значит.

Глаза тёти частенько блестели – и были то слёзы радости или грусти, я никогда толком не могла понять.

«Танец Зорбы» стал моей особенной музыкой: я слушала её, когда тёти не было рядом. Сидя у себя в комнате, я закрывала глаза и представляла, будто я на побережье в Греции, на том самом побережье из фильма «Грек Зорба», и мы танцуем вместе с тётей Элли, двигаемся бок о бок, положив руки друг другу на плечи, мы обе покачиваемся в одном ритме, и я щёлкаю пальцами точь-в-точь как она. Для меня «танец Зорбы» был тётиной мелодией, поэтому я его и любила.

Но дело в том, что настоящей гречанкой я себя ощущала, только когда тётя Элли была рядом. А когда её не было, я отчаянно по ней скучала. Без неё греческий дух покидал наш дом. Иногда мы связывались с тётей в скайпе или в зуме, например в Рождество или на дни рождения, но, по её словам, с интернетом на Итаке проблемы, да и это вовсе не то, что видеться вживую. Она никогда не звонила, а мы не звонили ей. Мы все знали: тётя ненавидит телефон. Однажды она объяснила мне, что живые лица лучше голосов и ей лишь грустнее оттого, что она нас слышит и никак не может увидеть.

Правда, она присылала нам письма и открытки – очень много открыток, все с изображениями Итаки. Итака в нашем доме была повсюду: открытки ровным слоем покрывали стены моей комнаты, красовались на доске для заметок на кухне и на каминной полке в гостиной. Я частенько снимала открытку со стены и перечитывала. Не так-то это было легко: тётя старела, руки у неё всё больше дрожали и почерк становился неразборчивым. Но, держа в руках открытку и силясь прочесть тётины каракули, я всегда слышала её чудесный голос. Иногда мне чудилось, что она где-то рядом, почти что в моей комнате.

Тётя Элли мне всю жизнь казалась старой, наверное, самой старой из всех, кого я знала. Но вы бы поглядели, как она выплясывала свои греческие танцы! Она танцевала так радостно. Лучше папы, мамы, лучше их друзей. Легконогая, она словно бы парила над землёй. И каждый день она плавала в море, прямо в своём чёрном платье. Тётя всегда одевалась в чёрное: длинное чёрное платье и чёрный платок, которой она иногда давала поносить и мне. В её платке я чувствовала себя настоящей гречанкой.

Тётя Элли носила чёрное, потому что была вдовой, так мне сказала мама. И ещё мама сказала, что тётин муж, мой двоюродный дедушка Алексис, умер совсем молодым, они даже года не прожили вместе после свадьбы. Я спрашивала, что с ним случилось, но папа с мамой то ли сами были не в курсе, то ли не хотели мне говорить – я так и не поняла. А тётю Элли мне спрашивать не хотелось: зачем её лишний раз расстраивать?

Я страстно мечтала танцевать так же, как тётя – так естественно, так легко, – и разговаривать по-английски на её манер, с греческим акцентом. Я уходила в глубину сада, где меня никто не видел и не слышал, и там пыталась танцевать и разговаривать. Но у меня никогда не получалось парить над землёй в танце, а когда я пыталась подражать её речи или проговаривать греческие слова, которым она меня научила, то выходило как-то глупо. Так что я вскоре сдалась.

А мёд с пасеки на Итаке – как я его обожала! Мы ели его подолгу, как могли растягивали удовольствие. Вкус этого мёда для меня был вкусом Итаки, тётиного мира, другого мира, куда мне так не терпелось попасть. Как здорово, думала я: мёд – это деньги пчёлке в кошёлку, тётя накопит, купит билет и прилетит к нам.

Почти все сокровища моего детства и сейчас со мной: светящийся глобус, серебристый дельфин и фигурка Одиссея. Они по-прежнему стоят рядышком в моей комнате. Хотя комод уже другой. Другой дом, другая страна, другой континент. Мне порою кажется, что и планета тоже другая.

Я пишу эти строки и смотрю на свои сокровища. Я лежу на кровати. Я всегда так пишу – лёжа на кровати. Мне удобнее, когда я приваливаюсь к подушкам. Лучше получается сосредоточиться, мечтается лучше, вспоминается лучше. А если я устаю – можно сразу спать. Вот и сейчас я уже устала.

Мне хочется рассказать вам про летучую рыбку. Но, наверное, не сейчас. Пока рано об этом. А то получится, что я прежде времени всё выболтала. Поэтому вам придётся подождать.

Письмо от тёти Элли

Я помню, как мама рассказала мне новости. Это было за завтраком, перед школой. Я как раз перешла в среднюю школу, значит, мне было лет двенадцать. Тётя Элли прислала нам письмо. Мама прочитала его вслух. Что было в письме, я даже не помню. Но к концу письма стало понятно, что тётя Элли, как бы ей ни хотелось, больше не сможет гостить у нас. Она стала слишком стара для дальних перелётов с Итаки в Австралию. И к тому же её беспокоит происходящее в мире и ей кажется, что летать куда бы то ни было ей больше не следует. Угроза глобального потепления, чудовищные лесные пожары у нас в Австралии, наводнения и засухи – вот что она видит по телевизору. И поэтому никуда она больше не полетит.

Мама закончила читать. Я чувствовала себя ужасно удручённой – и примерно такой же вид был у сидящего рядом папы. Я всегда как-то забывала, что Элли – это же его тётя. Но тогда я об этом вспомнила. Я понимала, что вот-вот разревусь, и ничего не могла поделать. Мама тоже видела, что я дико расстроена. Она пустилась в объяснения: мол, хорошее рано или поздно кончается и мы должны просто принять, что тётя Элли уже старенькая, и что она права насчёт дальних перелётов и глобального потепления, и что этот момент однажды должен был наступить, ведь из-за возраста путешествия давались ей труднее и труднее.

По мере того как ужасный смысл этих новостей доходил до меня, мне всё отчётливее представлялось, будто кто-то или что-то – судьба, боги – взял ножницы и перерезал ниточки моей жизни, отделив меня от тёти Элли, от Греции, от Итаки, от всех моих историй про Одиссея и Протея. От моего детства.

– А если она с нами поговорит в скайпе? Или в зуме? Она же сможет? – спросила я, заталкивая слёзы поглубже.

Мама с папой переглянулись.

– Вряд ли, Нанди, – ответила мама. – Интернет она не любит, ты сама знаешь. Говорит, после таких разговоров она сильнее по нам скучает. И звонить по телефону она тоже не любительница. Так ведь? Она считает, что это очень дорого. На самом деле нет, но разве ей докажешь? Она и слушать не станет. У неё своё мнение, и точка. Такая уж она.

– А мы? Давайте мы ей позвоним в скайпе? – не сдавалась я. Мама с папой молчали, только переглядывались. – Или давайте сами к ней поедем. Мы же можем!

После долгой паузы мама наконец выдавила:

– Нанди, для нас это неподъёмные деньги. Туда долететь – это целое состояние.

По их лицам я догадывалась: они что-то от меня скрывают. И договариваются между собой, кто расскажет.

Наконец папа решился.

– Понимаешь, какая штука, – неуверенно начал он. – Мы не хотели тебя расстраивать, Нанди… Но на прошлой неделе тётя Элли упала. И очень здорово упала. Сильно ударилась головой, и теперь она плохо видит, так она сказала. Читать ей трудно. У неё голова кружится. Она даже сама позвонила, мы сразу поняли: что-то стряслось. Мы договорились пока тебя не пугать, а сначала разузнать, что там и как. Но ты не волнуйся. Ей уже значительно лучше, голова немного кружится, но она держится молодцом. И зрение возвращается. Она уже сама ходит, немного пошатывается, но в целом вполне ничего. Я ей тогда сказал – мы с мамой вместе ей сказали: «Приезжай сюда и живи у нас». Кроме нас, у неё ведь никакой родни. Так она и слушать не захотела. Говорит: «Итака – мой дом, у меня тут кругом хорошие друзья, я тут всю жизнь прожила, и моё место здесь». К тому же она уже не раз писала в своих открытках и письмах, у неё есть какое-то важное дело. И ради этого дела ей надо быть в Греции.

– Дело? – переспросила я. – Какое ещё дело? Прямо такое уж важное?

– Она не говорит, – вмешалась мама. – Но стоит на своём, и её не убедишь. Твердит, что не желает быть никому обузой. Мол, нечего нам её жалеть или, хуже того, тратить всё «нажитое непосильным трудом», так она выразилась, на билеты до Греции и обратно, чтобы её проведать. Это её слова, Нанди. Говорит, будем писать друг другу письма. У Елены есть эта милая соседка, Мария, помнишь, она рассказывала. Живёт на той же улице. Мария за ней присмотрит, и она знает английский. Если у тёти снова будут дрожать руки, Мария наберёт за неё какое угодно письмо. Как бы то ни было, одно нам известно точно, и надо с этим смириться: тётя больше не сможет прилетать к нам. Это очень грустно, Нанди. Нам всем грустно. Но мы должны это просто принять.

Я отправилась в школу убитая горем. Слишком тяжёлые, слишком непосильные новости, чтобы их запросто взять и принять. Я больше никогда не увижу тётю Элли. Как я ни старалась, а всхлипывания сдержать не смогла. И слёзы никак не унимались. Тогда я решила: не пойду сегодня в школу. Не могу я смотреть в глаза своим друзьям. Лучше поброжу по городу. Так я и сделала. Я бродила и бродила – долгие часы, – и никогда в жизни я не была так несчастна.

Летучая рыбка

Бродила я в основном вдоль реки Ярры. И прогулка навела меня на мысль: Ярра, как и все реки, течёт к морю. Вот эта самая вода, подгоняемая ветрами и течениями, вливается в великие океаны мира, а через них – и в то море, что омывает берега Итаки. Получается, Ярра – это вроде как путь, путь к Итаке и тёте Элли, на другой конец света. Тётя Элли смотрит на то же самое море, на то же небо, она видит те же звёзды и луну. И пока я ходила по берегу реки и обдумывала все эти мысли, тётя Элли словно бы сделалась ближе. Я немного успокоилась, и слёзы отступили.

А потом я увидела рыбку – летучую рыбку. Я таких видела и раньше, но в море, а в реке – ни разу. Рыбка выпорхнула из реки прямо передо мной и полетела низко над водой навстречу морю и навстречу – в тот миг я это точно знала, точно-точно! – тёте Элли и Итаке.

И тут в кармане у меня загудел телефон, он гудел и гудел не переставая. Я не стала отвечать. Даже не стала смотреть, кто звонит. Я вообще его выключила.

Именно в тот долгий день, когда я бродила, я приняла решение. Вернее, это летучая рыбка приняла его за меня. Я расправлю крылья и полечу, в точности как она. Когда-нибудь и как-нибудь я доберусь до Итаки и увижу тётю Элли.

Через несколько лет я закончу школу, и тогда я попрощаюсь с мамой и папой, отправлюсь в путь и отыщу дорогу через море на Итаку, к тёте Элли. Я приеду к ней в гости, посмотрю на её остров, что на дальнем краю света, и наконец открою для себя то место, где жил Одиссей. И это будет приключение всей моей жизни. И да, я полечу. Глобальное потепление – это, конечно, очень важно, но гораздо важнее встретиться с тётей Элли. Вот такой у меня придумался план, и я сказала себе, что не отступлю от него ни на шаг.