Глава третья

Одинокое платье в шкафу,

его больше никто не наденет,

не узнает оно, почему

вместо «да» он сказал «нет».

Я заказала погоду на этот день,

а все равно опять шел дождь.

Моника Бродка.

Мы собирались пожениться

Ина

Я слушала эту девушку и прекрасно понимала, о чем она говорит. Я очень хорошо знала Петра. Мне тоже нужно было пространство. Как знать, может, я и смогла бы найти с ним общий язык? Может, мы просто были бы сейчас где-то рядом друг с другом, не вставая друг у друга на пути, встречаясь только тогда, когда нам этого захочется? Мы жили бы вместе в нашем большом доме со светлой мебелью, белыми стенами, пронизывающей все пустотой и целыми днями могли бы сидеть в двух дальних комнатах, чтобы только вечера проводить в объятиях, становясь практически единым целым.

Да, но ведь должен был быть ребенок. Несколько сантиметров счастья. А потом несчастья. А с несчастьями так уж повелось: пришла беда – открывай ворота. Сначала несчастья идут парами, потом летят стайками, а потом целым роем, как пчелы. Нападают со всех сторон, и чем больше ты отмахиваешься от них, тем настойчивее они тебя преследуют.

Не слишком ли много я позволила дочери Патриции ворошить прошлое? Ворвалась в мою полную уверенности жизнь, в мое убежище, где я так долго чувствовала себя в безопасности. И вот теперь меня охватила неуверенность. Я начала бояться жизни и смерти. Ответственности, принятия решений. Мое пространство в этот момент тоже начало сокращаться, вызывая приступы клаустрофобии.

– Думаю, ты уже достаточно взрослая, чтобы знать все, – жестко сказала я девушке. – Это правда, твой отец был большой мастер любовных утех. Я хорошо его знала с этой стороны.

– Знала?

– Знала. – При одном упоминании его имени меня бросает то в жар, то в холод. Наверное, если бы я встретила его случайно на улице, мое сердце пусть на очень, очень короткое мгновение, но замерло бы. – Я сама была в него влюблена. А он в меня. Уже полным ходом шла подготовка к свадьбе. И свадьба была. Но не моя.

*

Я познакомилась с Патрицией на экзамене в среднюю школу. Нас тогда посадили вместе, за одну парту. В те времена средняя школа начиналась после восьмого класса начальной школы. Это было начало девяностых годов, для поступления в лицей надо было сдавать экзамены^[2]. По польскому или по математике. Мы сдавали польский и познакомились благодаря то ли «флякам на постном масле», то ли «пончикам на масле сливочном». Сейчас уж и не вспомню. Во всяком случае, она не знала фразеологизма с этими фляками или пончиками. Я подсказала ей. У меня не было причин не помочь ей. Тогда мне в голову не могло прийти, что эта девочка моя конкурентка, что места в старших классах только для лучших и что может случиться так, что лишь благодаря моей подсказке она попадет, а я нет. Что ж, век живи – век учись.

Я не знала, как ее зовут, и, соответственно, не могла проверить, есть ли ее имя в вывешенном на доске списке принятых учеников. Впрочем, это даже была не доска – это были листки, прилепленные на стекло входной двери в школу, чтобы каждый мог проверить, зачислен он или нет. Я не помню, сколько времени мы ждали результатов. Кажется, только сейчас впервые за столько лет я думаю об этом. Во всяком случае, в первый день в школе я увидела ее. Она стояла чуть в сторонке. Явно ни с кем не знакомая, как и я. Я подошла к ней. Она вспомнила, что я помогла ей на экзамене.

– Спасибо, – сказала она. – Если бы не ты, то, думаю, меня бы здесь не было, – и улыбнулась. – Я в долгу перед тобой.

– Забей. Я рада, что ты здесь!

Мы просидели за одной партой четыре года, деля и горести и радости. Она единственный ребенок в семье, я тоже. Мы понимали друг друга с полуслова. И все дела мы тоже делали вместе… до тех пор, пока не познакомились с Петром.

А ведь и в один класс ходили, и на одном трамвае домой возвращались. А еще мы попробовали дополнить наше счастье совместной подготовкой к урокам, но у нас ничего из этого не получилось. А так мы очень подружились. У меня больше никогда не было такой подруги. Мы делились друг с другом своими секретами и мечтами. Мы знали о первых поцелуях, любви, желаниях и обманах. Конечно, у нас не было никаких тайн друг от друга. Это была такая дружба, о которой пишут только в книгах. Так было до третьего класса средней школы. А потом я влюбилась.

Его звали Петр.

*

– Петр? – Карола широко открыла глаза. – Ты говоришь о моем отце?

Я кивнула, закрыла глаза и снова окунулась в воспоминания. Воспоминания, которые мне удалось полностью вытеснить из памяти. Когда я в последний раз думала о Петре? Давно. Так давно, что можно сказать: это было в совершенно другой жизни.

– Ты что, влюбилась в моего отца? – спросила Карола с ноткой злости в голосе.

– Послушай… – тихо сказала я и продолжила рассказ.

*

Петр учился не лучшим образом, видимо, много куролесил. Сначала мы подумали, что его артистический псевдоним «Травка» происходит от любви к возбудителям, но, к счастью, это было не так – прозвище восходило к его фамилии: Петр Шафранек. «Шафранек» было слишком длинно, поэтому все стали называть его Травкой. Со мной тоже такое случалось. Когда его выгнали из «девятки», престижной школы, он пришел к нам. Как потом оказалось, он там завязал довольно тесное знакомство с некой практиканткой по английскому. А дирекции это не понравилось.

Отец Петра был политиком. Был сторонником Валенсы, а тогда были такие времена, что все, кто стоял на его стороне, уже за одно это пользовались всеобщей любовью. Но даже это не помогло Петру остаться в «девятке», ему нашли место у нас. Наша средняя школа с распростертыми объятиями приняла Петра в четвертый класс.

Его родители очень хотели, чтобы мальчик получил аттестат зрелости, но ему на самом деле все было по барабану – как в переносном, так и в прямом смысле этого слова. Ему хотелось играть. И в принципе, это все, чем он занимался. В начальной школе он играл на старом рояле своей бабушки. Она же была его первой учительницей. И она же провела серьезную беседу с его родителями, говоря, что если они ничего не сделают с талантом парня, то потеряют его.

Когда он был в шестом или седьмом классе начальной школы, бабушка заявила, что больше не может ничему научить своего внука, и записала его в музыкальную школу. Он быстро сдал экзамены в среднюю музыкальную школу, где продолжил играть на фортепиано. Потом в эти занятия как-то совершенно неожиданно вклинилась гитара. Тогда он начал сочинять. Когда он был зол на весь мир – играл. Импровизировал. Хотя знаний ему не хватало. Он много читал о музыке, слушал самое лучшее. Когда смотрел фильмы, он не запоминал сюжет, а вот музыку помнил. Кажется, даже где-то остались кассеты с его первыми песнями, которые успела записать бабушка.

Петр был бунтарем. Тип людей, которые совершенно не заботятся о новых знакомствах, но к которым тянутся люди. Его не волновало мнение других. Он и так знал, чего стоит. Он был из тех, с кем хотят дружить самые крутые парни в школе и чье внимание стараются обратить на себя самые красивые девушки. У него всегда обо всем было собственное мнение.

У меня никогда не было точек соприкосновения с такими людьми. Я стояла где-то в стороне. Обычная девушка, недостаточно даже по тогдашним стандартам худая, не по последней моде одетая. Денег у нас не было, я часто пользовалась одеждой из маминого гардероба. А мамина одежда, как известно, не всегда подходит для молодых девушек. Теперь это, наверное, изменилось, но тогда моя мама носила тесные гарсонки^[3] и крахмальные блузки. Они не слишком подходили для старшеклассницы даже двадцать пять лет назад. С ума сойти, так это уже двадцать пять лет прошло!

Петр был на три года старше нас. Тогда он казался нам очень взрослым. Мы, пигалицы из второго класса, а у него на носу выпускной экзамен. В тот день он сидел на полу в коридоре перед кабинетом истории. Как всегда, окруженный стайкой девушек, смотрящих на него томными глазами.

Это были своего рода миниконцерты на переменах. Конечно, все торжественные вечера в школе «в честь» и «по случаю» тоже были его. Наверное, поэтому все с такой радостью ходили на них. В его исполнении, в его аранжировке даже самые привычные и навязшие в ушах народные или патриотические песни становились чем-то таким, что хотелось слушать.

Вот так во время одного из таких коридорных миниконцертов мне пришлось пройти мимо. Так сложилось, пришлось. Я ненавидела толпу и терпеть не могла, когда другие пялятся на меня. Когда кто-то что-то шептал или смеялся, я всегда думала, что это они про меня. Петр не смеялся, только смотрел на меня. Кажется, кого-то спросил, как меня зовут, потому что через некоторое время я услышала «Пошла Каролинка до Гоголина»^[4] в крутейшем рок-варианте. Вряд ли он смог бы на ходу придумать другую песню о Каролине. Зато потом он сочинял уже только для меня. Кажется, где-то еще валяется этот диск. До сих пор удивляюсь, почему тогда он выбрал именно меня.

Я знаю, это странно звучит в моих устах, что кто-то меня выбрал, и я побежала за ним. Но именно так и было. Я пошла бы за ним на край света. Это была первая любовь. Непорочная, полная мечтаний и планов, я была уверена, что он со мною будет «навсегда».

Это он назвал меня Ина. Собственно говоря, не он, а эхо, когда мы были в походе на Кашубах. Гаркнул на все озеро: «Каролина-а-а!» – а эхо отвечало ему: «Ина, Ина, Ина». Так и пошло. Я влезла в это свое имя как в удобные тапочки – так и осталась. Некоторые даже не знают, что меня зовут Каролина. Только Патриция так обращалась ко мне. И вообще, я только ей это позволяла. Даже в редакции меня называют «Ина».

Петр подошел ко мне не сразу, кавалерийская атака – не в его стиле. Но каждый раз, когда я проходила мимо, он пристально смотрел на меня своими темными глазами из-под копны волос. Как любой уважающий себя гитарист, он носил длинные волосы и расчесывал их пятерней, забавно при этом хмуря брови. Сверлил меня взглядом насквозь. Я много раз пыталась выиграть в эти смотрелки, но у меня никогда не получалось пересмотреть его.

После того фолк-представления венок его поклонниц как будто поредел. Потом я наткнулась на него в трамвае, 12-й номер. Он подошел ко мне и как ни в чем не бывало бросил:

– Хеллоу, Кэролайн.

– Хеллоу, артист, – вырвалось у меня.

Он улыбнулся мне самой соблазнительной в мире улыбкой. Сказочной. Она до сих пор у меня перед глазами, отдельно от него. Мы разговорились. Говорили обо всем. Он проехал свою остановку. Ему надо было сходить на «Жабянке», мне – на «Приморье», а мы доехали до конечной остановки. Потом мы возвращались пешком к моему дому. Он схватил меня за руку и долго-долго не отпускал. Он зашел выпить чаю, галантно поздоровался с моей мамой, поцеловал руку. Мама влюбилась в него с первого взгляда. У него были поклонницы среди женщин всех возрастов – от трех лет и до ста трех. Моя мама долго была самой большой его поклонницей. Пока не превратилась в его злейшего врага.

Через несколько дней был турпоход, который устраивала секция парусного спорта. Я не посещала эту секцию, а Петр был ее членом. Он спросил, поеду ли я с ним. Конечно, я сразу согласилась. Дело встало за малым: нужно было убедить родителей, которые держали меня в строгости. К счастью, они не видели причин, по которым они не отпустили бы меня с классом в поход.

– Патриция едет? – спрашивала мама.

– Едет, – соврала я.

– Весь ваш класс будет?

– Да, думаю, весь.

– А Петр?

– Тоже будет.

– Держись его, он парень хороший.

Это наставление стало лишним свидетельством того, что родители не всегда бывают правы. Тогда еще не было мобильных телефонов. Я была уверена, что моя маленькая ложь не выйдет наружу. Я поехала. Конечно, без Патриции и без моего класса. Только с ним и несколькими людьми, которых я плохо знала. Но тогда это было неважно.

У нас была маленькая зеленая палатка. Такая вот первая совместная квартира. В тесноте да не в обиде. Это были прекрасные дни, которые я – несмотря на то, что произошло дальше, – вспоминаю с улыбкой. Днем мы гуляли или были на лодке на озере, а ночью… Нет, мы тогда ничего не делали такого, что моя мама сочла бы неприличным. Мы только обнимались и целовались. Петр будил меня иногда, чтобы сказать, что я красивая. Эти ночи были так чудесно невинны, чувственны, романтичны. Я никогда больше не испытывала ничего подобного. Лучшие три дня и три ночи моей жизни.

С той поездки я изменилась. На какое-то время Патриция отошла на задний план. Вскоре она познакомилась с Томеком из класса, в котором учился Петр, и мы снова оказались вместе. Но ненадолго, потому что она меняла парней довольно часто. После Томека был Мачек, потом она вернулась к Томеку, потом у нее появился еще кто-то. И каждый раз она приходила ко мне плакаться в жилетку.

Я тоже исповедовалась ей и рассказывала обо всем. О первых ласках, становившихся все более откровенными, о нашей по-настоящему совместной ночи на свадьбе у кузины Петра. Она много что знала про нас. Я полностью ей доверяла. Патриция и Петр были для меня всем.

Петр с отличием окончил среднюю музыкальную школу, а в обычной школе экзамены на аттестат сдал, честно говоря, еле-еле. Сдавал польский, английский и историю. До сих пор я удивляюсь, как он мог сдать экзамен по истории. Но у него получилось. Может быть, его личное обаяние повлияло на экзаменационную комиссию, состоявшую из одних женщин самых разных возрастов. Важно, что он сдал. Потом поступил в Музыкальную академию в Гданьске, на факультет, о котором только и мечтал, – дирижирования, композиции и теории музыки. Экзамены были трудными, он очень волновался, и я вместе с ним.

Когда Петр начал учебу в Музакадемии, все немного изменилось. Возобновилась моя дружба с Патрицией. Думаю, нам обеим это было нужно – девичьи сплетни, встречи. Потом мы обе поступили в институт, обе на экономику. Мы, в сущности, не знали, чем мы хотим заниматься, а экономика была тогда очень популярным направлением. У Патриции снова появился какой-то парень, на этот раз адвокат, Кшисек. Странный он был, такой неуклюжий… Так, минуточку… а не Шульц ли была его фамилия? Ведь он тоже в этом списке! Ну да – Кшиштоф Шульц!

Кшисек был особенным. По крайней мере, я его так воспринимала. Патриция в общем тоже, но чуточку меньше. Это, наверное, из-за меня она рассталась с ним, потому что я все пилила ей мозги, что он не для нее. Может, я ошибалась. Кшисек изучал право. Тогда экономический и юридический факультеты находились в Сопоте, в одном здании. Там они и познакомились – то ли в коридоре, то ли в библиотеке. Они вроде даже были вместе почти целый год. Кшисек – серьезный, прячется за большими очками, немного стеснительный, но в делах – безотказный. Патриция более динамичная, улыбчивая. Такая зажигалка, казалось мне, плохо сочетается с твердым бревном, которым казался мне Кшиштоф. А впрочем, и маленькая искорка может зажечь лес… Но тогда я об этом не думала. С Кшисем она чувствовала себя уверенно. Со мной она сходила с ума, а при нем утихала. Ощущала себя важной, нужной. Она могла говорить с ним на все темы. Думаю, что разговоры с Кшисеком заменяли ей наши сплетни. Я же чаще бывала с Петром. Может быть, именно поэтому он так меня раздражал? Потому что я чувствовала в его лице угрозу нашей дружбе?

– Ты посмотри, какие у него туфли, – говорила я ей, – модель «прощай, молодость»…

– А что тебя так беспокоит его обувь?

– Ну ты что, парень молодой, а такое носит! Есть у него какие-нибудь увлечения?

– Есть. Американская правовая система.

– Боже, это значит, что никаких увлечений у него нет.

– А Травка? Ведь его тоже интересует только его профессия! Музыка у него – это как у Кшисека право!

Мы часто ссорились из-за этого Кшиштофа. Я не любила находиться в его обществе. Он очень отличался от всех остальных знакомых Петра – от художников. Какой-то очень уж размеренный. Я уже успела забыть свои – а в принципе моей мамы – крахмальные блузки, которые я надевала на школьные вечера. Или туфли, которые я носила, а вернее, донашивала – потому что моей бабушке они оказывались малы. Под влиянием Петра и его иногда очень оригинальных друзей по учебе мой способ одеваться радикально изменился. Я стала косить под хиппи – носила длинные воздушные цветочные платья, полностью закрывающие мою фигуру. Кшиштоф не вписывался в наш мир, в мой мир, и тем самым – в мир Патриции. Поэтому она порвала с ним.

Кшиштоф очень любил ее. Наверное, он никогда не смирился с этим расставанием. Мы были с Петром жестокими. Мы смеялись над ним, говорили, что он ходит за ней как собачонка. Если бы она позвала его, он прилетел бы с высунутым языком и был бы счастлив. Конечно, так я говорила только тогда, когда Патриция не слышала. Она всегда отзывалась о нем очень, очень тепло. Мне казалось, что она немного сожалеет о разрыве с ним. Но как вскоре выяснилось, она не с лишком долго горевала.

Однажды мы встретили Кшисека с какой-то девушкой. Они сидели в библиотеке, склонившись вдвоем над какой-то книгой. Патриция замерла на пороге.

– Валим отсюда, – прошептала она.

– В чем дело? Ты же хотела взять Самуэльсона^[5].

– Хотела – расхотела, – заявила она.

– Только не говори, что это из-за него.

Патриция больше ничего не сказала, только выбежала из библиотеки. Я тогда не пошла за ней. Она потом мне это припомнила. Я сдала свои книги, кивнула Кшисеку, который даже не заметил меня, и пошла на занятия.

В тот день Патриция была сама не своя. Грустная, задумчивая.

– Только не говори, что у тебя к нему чувства.

– Да, чувства, а что?

– Ты с ума сошла! Посмотри, сколько здесь парней. Ты можешь иметь любого!

Я тогда не добавила «кроме Петра», а жаль. Потому что, как потом выяснилось, она действительно могла иметь любого.