Какая-то часть меня понимала, что Ай Мин и мама хотели бы видеть это прощание полным надежд, так что я взяла вилку и принялась им подыгрывать. Как страстно мне хотелось быть старше, быть способной играть роль. Мы праздно сидели за завтраком и изобретали игру, в которой надо было чертить в воздухе слова. Ай Мин сказала, что “прибыть” 来 состоит из корня для “дерева” 木 и слов “еще нет” 未: прибытие – это дерево, которое только еще появится. Мама сказала, что в слове “луковица” есть иероглиф 洋 “ян” (“бесконечность, заключать в себе множества”), таким образом, луковица – как корень бесконечности. Мне было интересно, почему “бесконечность” состоит из “воды” 氵 и “овцы” 羊, но никто не смог мне объяснить.

Если я опускаю то, что было дальше, то это потому, что даже теперь, более двадцати пяти лет спустя, я сожалею о том прощании. В Канаде с 1983 года не было ни одной амнистии, и у мамы не хватало денег, чтобы поддержать Ай Мин так, как той было необходимо. В Америке, как нам всем хотелось верить, у Ай Мин будут лучшие шансы на стабильное будущее.

Прежде чем уйти, она заключила меня в долгие объятия. Она была с нами так недолго, но теперь, когда уходила, я поняла, как глубоко и с какой легкостью она нас изменила. Я боялась, что сами по себе мы с мамой не сможем друг о друге позаботиться.

– Плакать не стыдно, – шепнула Ай Мин. – Помнить не стыдно. Не забывай, Ма-ли. Ничего еще не пропало. Пока еще нет.

Она выпустила меня. Я открыла глаза. И, потому что я ее любила, я попрощалась. Я вцепилась в иероглиф, который она для меня нарисовала: 未 (вэй), “еще нет”; будущее, движение или музыкальная пьеса; вопрос, на который до сих пор нет ответа.

После я лежала на диване. Я не плакала. Поэзия и память, сказала Ай Мин, были во мне сильны; я была создана для математики. Я вознамерилась запомнить все, что она мне рассказала, деяния прекрасные, жестокие и мужественные, что совершили ее отец и мой и что связали воедино наши жизни.

* * *

Большая Матушка Нож заболела. Смертельная усталость от последней поездки в Биньпай, девятнадцатичасовая дорога и передозировка яичных блинчиков – все это совокупными усилиями разнесло ей кишки. Когда худшее миновало, она, крайне несчастная, лежала в постели. Даже веки ее как будто переутомились – все время опускались и застили ей свет.

Воробушек взял свои журналы и ноты и расположился в родительской спальне, принося матери чай, чистя для нее апельсины, открывая и закрывая шторы в зависимости от положения солнца и материнских капризов, и выжидая – все время выжидая – пока ее сознание не прояснится настолько, что она попросит сесть у кровати, взять стопку тетрадей, которую она называла Книгой записей, и продолжить рассказ.

Пустыня, в которой разворачивалось действие первых глав, стала Воробушку вторым домом; даже кожа на собственных руках в какой-то момент начала казаться ему сухой и загрубелой. Порой он забывал, что читает вслух. Вместо того слова становились его собственными: он сам был Да Вэем, запертым на радиостанции в пустыне Гоби, когда, как ураган, налетела война, и разнесла землю на части, и он испугался, что остался последним живым человеком в этом перевернувшемся с ног на голову мире. Чтобы утешиться, Да Вэй представлял себе невидимых зрителей, от которых никогда не получал ни весточки; он сочинял себе от них письма и день за днем уснащал их жизни деталями:

Разве не правда, господин Да Вэй, что некоторым людям судьбой предназначено исчезнуть – с той же верностью, с которой некоторые озера испаряются в сезон засух? А в то же время другим судьба пересечь верхнюю границу этого мира. Да здравствуют те, кто сражается за нашу независимость! Да будет так, чтобы мы пощадили друг друга и обрели мир, да будет так, чтобы однажды мы простили братьев наших, поскольку эта война – и наш недуг, и наша надежда. Господин Да Вэй, прошу вас посвятить третью часть Третьей симфонии Старого Бэя моему сыну, Урожаю Вонгу. Желаю сказать: Обильный Урожай, стой гордо и служи своей стране храбро. С днем рождения, сын мой.

Слушатели следили за голосом Да Вэя в сумерках своих каморок, сквозь зябкие ночи по первые швы утра. Люди ждали, собравшись вместе или совсем одни, пока бой пройдет мимо, ждали затишья перед следующей бурей, ждали бури, что последует за этой краткой отсрочкой. А вот следующую пьесу показал мне мой дедушка, говорил Да Вэй. Его голос звучал так задушевно, словно он сидел прямо напротив вас в самой теплой комнате вашего дома. Он научился ей в Циндао от немецкого музыканта, который играл на инструменте ростом с себя и вдвое больше себя в обхвате, называвшемся вэ-лонь-чень. Послушайте. А затем, когда музыка заканчивалась, ну разве не прекрасно! Давайте еще раз послушаем. Еще раз, Старый Бах и его сюиты для вэ-лонь-чени.

– Я его что, знаю? – сказала Большая Матушка, задумчиво вертя в руке сливу. – Что за черт этот писатель?

Я так долго пробыл в одиночестве на этой радиостанции, что узнаю теперь каждую пластинку по царапинам, словно каждая – знакомое мне лицо.

История все продолжалась, а дни летели мимо. Когда весна 1958 года уступила место лету, Воробушек вернулся назад и перечитал предыдущие главы, он населил открытые пространства романа собственными пейзажами и мечтами – так, чтобы и он тоже мог стать неотъемлемой частью этого нового мира, где желания, в которых он никогда не сознавался, обрели в этих персонажах форму, содержание и свободу.

– Воробушек, – бывало, звала его мать, проснувшись и повернув лицо к дневному свету.

И он вставал, спокойно подходил к стулу у ее кровати и начинал с поджидавшей на ночном столике главы, словно готовясь ко встрече с собственным будущим.

Воробушек был по уши погружен в отчаянное бегство Да Вэя к шанхайскому порту, когда в заднюю калитку постучали – и продолжили стучать с таким звуком, словно механизм заело и дверь обречена была теперь хлопать до скончания времен. Руки его не желали отпускать тетрадь. Только ругань матери заставила его заткнуть тетрадь под мышку, выпрямиться и выбежать во двор. Да Шань, думал он, опять подрался, или Летучего Медведя достает жуткий сосед, которого он про себя прозвал Фабрикой Ветров. Но когда Воробушек отпер заднюю калитку, никого не обнаружилось – разве что девочка-попрошайка, на вид не старше шести лет. Он бы снова закрыл дверь – вот только она ничего не говорила. Она просто стояла там с полиэтиленовым пакетом в руке. В пакете он мельком заметил одежду, полотенце и, как ни странно, две грампластинки.

– Ты, маленькая госпожа, должно быть, ошиблась домом.

– Тетя? – произнесла она.

– Твоя тетя тут не живет, – ласково сказал ей Воробушек.

– Пожалуйста, скажите моей тете Матушке Нож, что я пришла.

Он встал на колено, чтобы сравняться с ней в росте, и тут заметил, что одна из пластинок – иностранная. Он взглянул малышке в лицо, каким-то образом словно стертое пылью. Он понял, что слова на обложке немецкие, и опознал важные – “И. С. Бах”. Воробушек снова посмотрел на девочку, не желая поверить, что узнает это скорбящее, нищее дитя.

– Скажите моей тете, – твердо повторила она.

Но этого не понадобилось, потому что его мать вышла во двор, накинув на плечи лоскутное покрывало, и теперь стояла у него за спиной. Мать вскрикнула и прижала девочку к груди.

– Чжу Ли! – сказала она. – Где твоя мама?

В панике она оттолкнула Воробушка и выскочила в переулок, оглядываясь по сторонам.

– Завиток! – закричала Большая Матушка и продолжила кричать. Переулок был пуст – ни души, ничего, кроме мусора и ветра.

Воробушек пулей побежал вниз по переулку – до самого Пекинского шоссе. Но его тети Завитка с Вэнем Мечтателем там не оказалось – ни под приветливой аркой, ни на улице. В конце концов он потратил несколько завалявшихся в кармане монет на полдюжины жареных бататов и бумажный пакет паровых булочек, а затем ринулся назад, через перекресток, огибая велосипеды и проскакивая между пешеходами. Дома он обнаружил Чжу Ли за столом напротив матери. На девочке была одежда Летучего Медведя, а маленькая знакомая рубашка (некогда принадлежавшая самому Воробушку) свисала с нее, как палатка. Когда Воробушек поставил перед ней еду, девочка набросилась на нее, не поднимая глаз, дыша носом и заталкивая в рот как можно больше. Большая Матушка наблюдала за этим в молчании.

Когда Чжу Ли наелась, она вдруг сама по себе направилась в спальню, которую Воробушек делил с братьями. Там она нашла еще одну рубашку и натянула ее поверх той, что уже была на ней надета. Затем она залезла в кровать и попросила Воробушка тоже лечь рядом. Сбитый с толку, он повиновался. Чжу Ли, которая с каждым мигом словно становилась все меньше, забралась к нему в объятия, закрыла глаза и заснула.

Позже, ночью того же дня, под парадную калитку подсунули запечатанный конверт. Адресован он был “госпоже Песни Народа”, и господин и госпожа Ма нечаянно наступили на него по дороге в восточный флигель. Господин Ма отдал конверт Большой Матушке Нож, которая его открыла – но, не сумев ничего прочесть зрячим глазом, швырнула им в Папашу Лютню. В письме говорилось, что Завиток и Вэнь Мечтатель были признаны виновными в контрреволюционных преступлениях и приговорены к восьми годам каторжных работ. Их уже этапировали в два разных лагеря перевоспитания на северо-западе. Неважно, сколько раз Большой Матушке повторяли эти слова – письмо все равно оставалось какой-то бессмыслицей. Меж тем автор продолжал: “Мать товарища Вэня умерла от болезни. Поскольку в Биньпае доверить этого ребенка некому, я позволила себе привезти ее сюда. Все необходимые документы и разрешение на жительство прилагаются. Да здравствует наше Отечество! Да здравствует Председатель Мао!” В конверте лежал раскрошившийся, подтаявший леденец “Белый кролик”.

– Ты же знаешь, как это бывает, – наконец сказал Папаша Лютня. – Порой ревкомитеты на местах заносит. Я с этим разберусь. Такой приговор сразу в исполнение не приведут. Завиток и Вэнь должны еще быть в Биньпае.

Но он не смотрел ей в лицо и разглядывал вместо этого пустую сигаретную пачку у себя в руке.

Всю ночь Папаша Лютня крутился и вертелся. Чем больше Большая Матушка старалась разглядеть контуры комнаты, тем теснее, казалось, смыкались вокруг нее стены. Муж кричал во сне, и она лупила его по руке, пока он не притих. В собственных горячечных снах Большой Матушке явилась сестра, но Завиток снова была малышкой. Они бежали из Шанхая, пытаясь успеть прежде, чем в город войдут японские войска.

Когда Большая Матушка снова проснулась, рядом с ней спала Чжу Ли.

Они оставались в постели, пока просыпались Папаша Лютня и мальчики. Слушали, как шуршали, расстегиваясь и застегиваясь, школьные ранцы, как гремит из колонок государственный гимн, а по переулкам дребезжат колокольчики и трещотки. Когда Большая Матушка вновь открыла глаза, она на миг растерялась и подумала, что это они с Завитком лежат в родительской кровати, а по подушкам рассыпались сияющие волосы сестры. Сестру она любила как никого на свете. Когда в войну пропали их мужья, они с Завитком выживали вместе, и Большая Матушка ни разу ее не подвела. Она смахнула слезы, которых не смогла сдержать.

У нее было смутное, беспокойное чувство – как будто люди карабкаются куда-то, ломятся прямо по чужим телам, и лезут, и лезут, и падают, и тянут за собой остальных – в полном и тошнотворном молчании. Но за какие преступления? В лагерях перевоспитания на северо-западе сестру, вне всякого сомнения, разлучат с Вэнем Мечтателем. Конечно же, скоро их освободят, наверняка все их преступления – лишь мелкие проступки. Но “мелкая контрреволюционная деятельность” – это вообще как? Большая Матушка никогда еще о таком не слыхивала. Малышка села. Словно слезы тети ее ошпарили, Чжу Ли выползла из-под одеял и вышла из комнаты.

Той же ночью Папаша Лютня сел на автобус до Биньпая. Он дремал и думал об игроках и табачном дыме на свадьбе Завитка, о птицах и музыке, и о медленно разворачивающейся деятельности свежесозданного Председателем Мао военного оркестра, а когда он проснулся, автобус накренился над горным перевалом, штурмуя узкий, как шпилька, серпантин. Папаша Лютня вцепился в переднее сиденье. За окнами было мерзко. И внутри, и снаружи Папашу Лютню охватывало всеобъемлющее чувство опасности и предательства. Это предчувствие было таким сильным, что на рассвете он удивился, обнаружив, что автобус катится по мирному и нежному пейзажу. Золотисто-зеленая хрупкость полей вокруг, серебристые мотоциклы и ряды низко летящих птиц, как одна забиравших то ниже, то выше, сбили его с толку. Транспаранты провозглашали: “Служить народу!” или “Смелее мыслить, смелее действовать!”. Начало лета было невыносимо – раскаты грома и постоянная жара. Рубашка Папаши Лютни как будто навсегда приклеилась к спине.

Прибыв в Биньпай, Папаша Лютня пошел в партком – скромное зданьице с очень низкой дверью.

Внутри он с удивлением увидел крутившийся под потолком электрический вентилятор, гнавший теплый воздух вниз. В парткоме имелся собственный генератор. Как только Папаша Лютня представился, его поприветствовал председатель – подал ему здоровенный кусок торта. Обуздав тревогу, Папаша Лютня выпрямился, чтобы выглядеть властно и неуязвимо, и заговорил гулким и громким голосом. Как только он упомянул Завитка и Вэня Мечтателя, лыбившийся чиновник в теплом не по погоде пиджаке порозовел и вспотел. Вентилятор гонял по его лысой голове капельки пота.

– Минуточку, товарищ, пожалуйста, – сказал председатель и сбежал из комнаты.

Принесли еще торта. Вошедший рабочий пропел: “Добрый день, товарищ!” – подал чашку чая, протер и без того уже чистую столешницу и, спотыкаясь, ретировался: “Да здравствует наш Великий Вождь!”

– Ну? – сказал Папаша Лютня, когда председатель вернулся. – Где они? Я с нетерпением жду с ними встречи.

Тот, судя по взъерошенному виду, успел сбегать чуть ли не в Москву и обратно.

– Ну, само собой, – начал он, – они здесь прописаны…

– Да-да.

– …но сегодня утром или, точнее выражаясь, в настоящее время…

– Товарищ Вэнь – высоко ценимый лирический поэт, он, как говорят, просто книга песен. Никто другой для нашего концерта не подойдет. Сам генерал Чэнь И настаивает!

Председатель, не ожидавший такого, вскинул глаза.

– Почтение Чэнь И! Отважный генерал и верный слуга самого Председателя Мао. Герой двенадцати орудий! Да здравствует…

Папаша Лютня сделал большой глоток чаю и шмякнул чашку обратно на стол.

– Товарищ Вэнь и его жена должны явиться сюда немедленно. Я намерен на этом настаивать.

– Дорогой товарищ, пути жизни неисповедимы. Я хочу сказать, бывают такие неожиданные места, куда люди возвращаются…

– Ваша поэзия, товарищ, мне голову морочит.

Председатель зарделся.

– Позвольте, начну заново. Старший брат, правда такова, что их здесь нет, – он неловко заерзал.

– Будьте любезны, говорите, как есть.

Председатель налил чаю и принялся упрашивать его отпить.

Папаша Лютня ждал. Вентилятор теперь крутился быстрее, словно тщился взлететь.

– Мы всеми силами блюдем порядок, – сказал председатель, – но будучи путеводным светочем, как вы сами знаете, народ не может семенить маленькими шажками – ведь тогда он просто упадет, разве нет? Чтобы одолеть столь великий разрыв, он должен скакать – и иногда перескакивать. И, возможно, в случае товарища Вэня народ, быть может, перескочил. Однако в такие времена, как нынешние, исполнение революционной мечты тем более должно идти своим чередом. Вы сами разве так не считаете?

Папаша Лютня промолчал. Торт во рту отдавал гнилью.