– В своем царстве, в Колхиде, я делал такое и даже больше, много больше. Извлекал молоко из земли, околдовывал человеческий разум, лепил воинов из праха. Призывал драконов, чтобы везли мою колесницу. Произносил заклинания, застилавшие небо чернотой, варил зелья, воскрешавшие мертвых.

В устах любого другого подобные утверждения показались бы несусветной ложью. Но слова брата звучали крайне убедительно, как и всегда.

– Это искусство зовется фармакея, потому что для него нужны фармака, то есть травы, способные изменять мир, – и те, что выросли на крови богов, и обычные, растущие повсюду на земле. Умение заставить их силу проявиться – это дар, и я владею им не один. Пасифая на Крите правит с помощью своих ядов, Перс в Вавилоне колдовством возвращает души в тела. Цирцея – последняя, и она доказала это.

Взгляд отца был устремлен вдаль. Словно он смотрел сквозь море и землю и видел отсюда Колхиду. Мне показалось, что исходящий от его лица свет трепещет, но может, это играло пламя очага.

– Позволь тебе показать.

Брат вынул из складок одежды горшочек, запечатанный сургучом. Сломал печать и обмакнул палец в зеленую жидкость. Я почувствовала запах каких-то растений – резкий, с солоноватой ноткой.

Брат приложил большой палец к моему лицу и что-то тихо сказал – я не расслышала. Кожа зазудела, а потом боль угасла – словно задули свечу. Притронувшись к щеке, я ощутила, что она совсем гладкая и как будто слегка маслянистая.

– Неплохой фокус, правда? – сказал Ээт.

Отец не ответил. Удивительно, но он как онемел. Я и сама онемела, пораженная. Даром исцелять чужую плоть обладали лишь величайшие из богов, а подобные нам – нет.

Брат улыбнулся, будто мои мысли подслушал.

– И это меньшие из моих способностей. Они исходят от самой земли и потому не подчиняются обычным законам божественной природы. – Он дал этим словам повисеть в воздухе. – Понимаю, ты не можешь вынеси вердикт сейчас. Тебе нужно посоветоваться. Но знай: я с радостью предъявлю Зевсу нечто… более впечатляющее.

Глаза его сверкнули, как клыки в волчьей пасти.

Отец медленно выговаривал слова. На лице – все та же немая маска. Дикая мысль поразила меня. Он напуган.

– Я должен посоветоваться, верно. Это… что-то новое. Пока решение не будет принято, вы останетесь здесь, во дворце. Оба.

– Другого я и не ожидал, – сказал Ээт.

Он склонил голову, а затем повернул к выходу. Я последовала за ним – от гонки мыслей и разрастающейся, захватывающей дух надежды даже кожу покалывало. Дверь закрылась за нами, мы оказались в коридоре. Лицо Ээта оставалось невозмутимым, будто он не совершил только что чудо, заставив нашего отца замолчать. Я готова была вывалить на него тысячу вопросов, но Ээт заговорил первым:

– Чем ты занималась все это время? Целая вечность прошла. Я уж начал думать, что ты, может, и не фармакевтрия.

Я не знала такого слова. Тогда его никто еще не знал.

– Фармакевтрия, – повторила я.

Колдунья.

* * *

Новости разбегались как весенние ручьи. За обедом дети Океана, завидев меня, шептались, а попадаясь навстречу, отскакивали. Кого я случайно касалась рукой, тот бледнел, а когда я передала кубок речному богу, глаза его забегали. Нет-нет, благодарю, я не хочу пить.

Ээт рассмеялся:

– Ты привыкнешь. Мы теперь сами по себе.

Но он вовсе не был сам по себе. Каждый вечер сидел на дедовом помосте вместе с отцом и дядьями. Пил нектар, смеялся, обнажая зубы, а я наблюдала за ним. Лицо его менялось стремительно, как рыбий косяк, – то светлело, то темнело.

Дождавшись, пока уйдет отец, я села в кресло рядом с Ээтом. Очень хотелось устроиться рядом на ложе, прислониться к его плечу, но он был так суров и прям, что я не знала, как до него и дотронуться.

– Ты любишь свое царство? Колхиду?

– Оно прекраснее всех, – ответил Ээт. – Я сделал, как обещал, сестра. Собрал там все чудеса, что есть в наших землях.

Я улыбнулась, услышав, как он зовет меня сестрой и говорит о тех, прежних мечтах.

– Хотелось бы мне все это увидеть.

Ээт промолчал. Он был чародеем, мог разомкнуть змеиные зубы, вырвать с корнем дуб. Зачем ему я?

– И Дедал у тебя?

Ээт скривился:

– Нет, он в ловушке у Пасифаи. Может, потом… Зато у меня есть огромная баранья шкура из золота и полдюжины драконов.

Рассказы из Ээта вытягивать не пришлось. Они рвались наружу сами – про чары и заклинания, которые он накладывал, про зверей, которых призывал, про травы, которые срезал при лунном свете, чтобы варить из них чудеса. Одна история была диковиннее другой: молния притягивалась к кончикам его пальцев, зажаренные барашки возрождались из обугленных костей.

– Что за слово ты произнес, когда исцелял меня?

– Могущественное слово.

– А меня научишь?

– Колдовству нельзя научить. Ты до всего дойдешь сама. Или не дойдешь.

Я вспомнила, как, прикоснувшись к тем цветам, услышала гудение, как некое мистическое знание посетило меня.

– И давно ты знаешь, что способен на такое?

– С рождения. Но нужно было подождать, скрыться сначала от отцовых глаз.

Столько лет мы были вместе, и он молчал. Я уже открыла рот, чтоб потребовать ответа: как ты мог не сказать мне? Но этот новый Ээт в ярких одеждах лишал меня решимости.

– Ты не боишься, – спросила я, – что отец разгневается?

– Нет. Мне хватило ума не позорить его перед всеми. – Ээт взглянул на меня, приподняв бровь, и я покраснела. – Однако отец очень хочет понять, как ему использовать такую силу себе во благо. Он из-за Зевса беспокоится. Нужно правильно нас изобразить: дать понять, что мы достаточно опасны, чтобы Зевс призадумался, но не настолько, чтобы он вынужден был действовать.

Брат мой, чей взор всегда проникал в трещины мироздания.

– А если олимпийцы попробуют лишить тебя твоих чар?

Он улыбнулся:

– Мне кажется, они не смогут, как бы ни старались. Я же сказал: фармакея находится за гранью обыкновенно достижимого для богов.

Я взглянула на свои руки и попыталась представить, как они плетут заклятие, способное поколебать мир. Но уверенность, с которой я выдавливала сок Главку в рот и отравляла воду в бухте Сциллы, куда-то подевалась. Может, если бы я вновь прикоснулась к тем цветам… Но мне запретили выходить из дворца, пока отец не поговорит с Зевсом.

– Думаешь… я могу творить такие же чудеса, как ты?

– Нет, – ответил брат. – Я сильнейший из нас четверых. Но у тебя определенно есть склонность к превращениям.

– Это все цветы, – возразила я. – Благодаря им всякое существо обретает истинный облик.

Он обратил ко мне свой взгляд мудреца.

– Как кстати, что их истинный облик случайно совпадает с угодным тебе, правда?

Я уставилась на него:

– Я вовсе не желала превратить Сциллу в чудовище. Лишь хотела показать, как уродлива она внутри.

– И ты веришь, что внутри у нее скрывалось такое? Шестиголовое слюнявое чудище?

Лицо мое горело.

– А почему нет? Ты ее не знал. Она была так жестока!

Ээт рассмеялся:

– Ах, Цирцея! Она была размалеванной потаскухой не первого разряда, такой же, как и все остальные. И если станешь утверждать, что одно из страшнейших чудовищ нашего времени пряталось у нее внутри, значит, ты глупее, чем я думал.

– По-моему, никто не может сказать, что у другого внутри.

Ээт закатил глаза и вновь наполнил свой кубок.

– А по-моему, – сказал он, – Сцилла избежала наказания, которое ты для нее замыслила.

– Что ты хочешь сказать?

– Подумай. Что делала бы уродливая нимфа в нашем дворце? Чего бы стоила ее жизнь?

Все было как раньше: он спрашивал, я не находила ответа.

– Не знаю.

– Знаешь-знаешь. Вот почему это стало бы хорошим наказанием. Даже красивейшая нимфа никому особенно не нужна, а уродливая – и вообще пустое место, даже хуже. Она никогда не выйдет замуж, не родит детей. Будет обузой для семьи, бельмом на глазу мира. Ей, презираемой и оскорбляемой, придется прятаться. Но, став чудовищем, она обретает положение. И славы получит, сколько зубами сумеет отхватить. Любить ее за это не будут, зато не будут и ущемлять. Поэтому если ты по глупости о чем и сожалеешь втайне, забудь. Я бы сказал, ты сделала ее только лучше.

* * *

На две ночи отец заперся с дядьями. Я слонялась у дверей красного дерева, но не слышала ничего, даже приглушенных голосов. Когда отец с дядьями наконец вышли, лица их были мрачны и решительны. Отец направился к колеснице. Его багровый плащ рдел как вино, на голове сияла огромная корона из золотых лучей. Не оглядываясь, он взмыл в небо и развернул лошадей к Олимпу.

Мы ожидали его возвращения во дворце Океана. Никто не нежился на берегу реки, не свивался с любовником в полумраке. Наяды, пунцовея, переругивались. Речные боги пихали один другого. Дед тяжело оглядывал всех нас со своего помоста, держа в руке пустой кубок. Мать хвасталась перед сестрами:

– Перс и Пасифая, конечно, первыми все поняли. Цирцея – последней, и чему тут удивляться? Пожалуй, рожу еще сотню, они мне сделают серебряный корабль, который будет летать меж облаков. И мы воцаримся на Олимпе.

– Персеида! – шикнула на нее бабка из другого конца зала.

Только Ээт, кажется, не чувствовал общего напряжения. Сидел, безмятежный, на ложе, пил из золотого чеканного кубка. Я держалась в стороне, ходила взад-вперед по длинным коридорам, проводя рукой по каменным стенам, всегда чуть сыроватым: слишком много водных божеств здесь обитало. Искала глазами Главка. Я все еще не избавилась от желания видеть его, даже теперь. В ответ на мой вопрос, пирует ли Главк с остальными богами, Ээт ухмыльнулся:

– Своего синего лица он теперь здесь не показывает. Ждет, пока все забудут, как оно стало таким на самом деле.

У меня все перевернулось внутри. Я и не подумала, что своим признанием лишу Главка того, чем он так гордился. Слишком поздно. Слишком поздно я поняла все, что следовало. Я совершила так много ошибок, и теперь уж невозможно этот клубок распутать и вернуться к самой первой. Было это превращение Сциллы, Главка или клятва, данная бабке? Или прежде всего – первый разговор с Главком? Тошнотворное чувство тревоги подсказывало, что все это тянется с еще более раннего времени, с первого моего вздоха.

Отец, наверное, уже предстал перед Зевсом. Брат был уверен, что олимпийцы ничего не смогут с нами сделать. Но четверых титанов-колдунов нельзя ведь просто не замечать. А если снова начнется война? Потолок большого зала разверзнется над нами. Зевсова голова затмит свет, рука протянется вниз и раздавит нас одного за другим. Ээт призовет драконов, он хоть сражаться может. А я что могу? Цветы собирать?

Мать мыла ноги. Две ее сестры держали серебряный таз, третья лила из склянки нежное масло мирры. Глупости, говорила я себе. Не будет никакой войны. Мой отец – мастер изворачиваться. Он найдет способ успокоить Зевса.

Зал осветился – прибыл отец. Его бронзовое лицо будто сошло с наковальни. Он зашагал к помосту в передней части зала, а мы провожали его глазами. Лучи отцовской короны пронзали каждую тень. Взгляд его всех нас смутил.

– Я поговорил с Зевсом, – сказал он. – И мы пришли к соглашению.

Братья и сестры облегченно вздохнули – будто ветер в колосьях зашуршал.

– Он признает, что в мире действует нечто новое. И эти силы не похожи ни на какие из являвших себя прежде. Он признает, что они произошли от четырех моих детей – моих и нимфы Персеиды.

Снова легкая рябь, теперь уже с признаками нарастающего воодушевления. Мать облизнула губы, откинула голову, будто на ней уже была корона. Сестры ее поглядывали друг на друга, снедаемые завистью.

– Мы также согласились, что прямой опасности эти силы не представляют. Перс живет за нашими границами и нам не угрожает. Пасифая замужем за сыном Зевса, он проследит, чтобы она знала свое место. Ээт сохранит трон, если согласится, чтобы за ним следили.

Брат кивал с серьезным видом, но я видела, что глаза его улыбаются. Я и небо могу застлать. Попробуйте-ка следить за мной.

– Все они поклялись к тому же, что эти способности проявились самопроизвольно и неожиданно и не было здесь ни злого умысла, ни попытки бунта. Волшебную силу трав все они открыли случайно.

Удивившись, я снова бросила взгляд на брата, но лицо его оставалось непроницаемым.

– Все, кроме Цирцеи. Она призналась во всеуслышание, что стремилась обрести свою силу, и вы тому свидетели. Ее предостерегали, но она ослушалась.

Лицо моей бабки, застывшей в резном кресле из слоновой кости.

– Она не повиновалась моим приказам, отрицала мою власть. Она отравила себе подобную и совершила другие вероломные поступки. – Его раскаленный добела взгляд остановился на мне. – Она осрамила наш род. Неблагодарностью ответила на нашу заботу. Мы с Зевсом решили, что за это она должна быть наказана. Она будет жить в изгнании, на необитаемом острове, где никому не сможет причинить вреда. И отправится туда завтра.

Меня пронзила тысяча глаз. Хотелось закричать, взмолиться, но не хватало дыхания. Мой голос, пусть и тоненький, пропал. Я думала, Ээт встанет на мою защиту. Бросила на него взгляд, но он лишь молча смотрел на меня, как и прочие.

– Еще одно, – продолжил отец. – Как я уже сказал, очевидно, что эту новую силу породил наш с Персеидой союз.

Лицо матери победоносно блистало, пробиваясь сквозь застивший мне глаза туман.

– Поэтому решено: я не стану больше зачинать с ней детей.

Мать вскрикнула и упала навзничь сестрам на колени. Ее всхлипывания эхом отдавались от каменных стен.

Дед медленно поднялся на ноги. Потер подбородок. И сказал:

– Что ж, пришло время пира.

* * *

Факелы горели подобно звездам, потолок простирался над головой, высокий, будто небесный свод. В последний раз я наблюдала, как все нимфы и боги заняли свои места. Я оцепенела. Все думала: надо попрощаться. Но братья и сестры омывали меня словно волны скалу. Насмешливо шептались, проходя мимо. Я вдруг заскучала по Сцилле. Та бы хоть осмелилась все высказать в лицо.

Думала: с бабкой нужно попробовать объясниться. Но она тоже от меня отвернулась, а ее морской змей спрятал голову.

Мать по-прежнему рыдала, окруженная стайкой сестер. Когда я приблизилась, она подняла голову, чтобы все видели, как прекрасно и безмерно ее страдание. Мало того, что ты уже сделала?

Оставались только мои водорослеволосые дядья с всклокоченными, просоленными бородами. Но я представила, как становлюсь пред ними на колени, и не смогла себя заставить.

Я пошла в свою комнату. И сказала себе: собирайся. Собирайся, ты уезжаешь завтра. Но руки бессильно повисли. Откуда я знаю, что брать? Из дворца-то никогда почти не выходила.

Сделав над собой усилие, я отыскала мешок, сложила туда одежду и сандалии, гребень для волос. Посмотрела задумчиво на украшавший стену гобелен. Вытканный кем-то из моих теток, он изображал свадебное празднество. Будет ли у меня хоть дом, чтоб этот гобелен повесить? Я не знала. Ничего не знала. Необитаемый остров, сказал отец. Какой же – голая скала посреди моря, галечная отмель, непролазные дебри? Что за нелепость этот мешочек, наполненный золочеными обломками… Кинжал, кинжал со львиной головой на рукояти, возьму его. Но он будто съежился в моей руке – для пира только и годился, закуски насаживать.

– Могло быть гораздо хуже, знаешь ли… – Ээт стоял в дверях. Он тоже отбывал, уже вызвал драконов. – Зевс, говорят, хотел сам наказать тебя, другим в назидание. Но дать ему такое право, конечно, может только отец.

У меня волосы на руках зашевелились.

– Ты ведь не сказал ему о Прометее, правда?

Ээт улыбнулся:

– Ты про “другие вероломные поступки”, как он выразился? Знаешь же отца. Осторожничает просто – вдруг ты сотворила еще что-нибудь ужасное и это выяснится? Да и о чем рассказывать? Что ты такого сделала? Налила нектара в кубок?

Я подняла на него глаза:

– Ты говорил, отец меня за это воронам бы выкинул.

– Только если бы у тебя хватило глупости сознаться.

Лицо мое загорелось.

– Видимо, мне стоит у тебя поучиться и все отрицать?

– Да. Так оно и делается, Цирцея. Я сказал отцу, что умение колдовать обнаружил случайно, он сделал вид, что мне поверил, а Зевс сделал вид, что поверил ему, – и равновесие в мире сохранено. Ты сама виновата, раз призналась. Зачем, никак не могу понять.

Он и правда не мог. Когда бичевали Прометея, Ээт еще не родился.

– Хотел сказать тебе, – продолжил он. – Вчера вечером я наконец встретил твоего Главка. Такого шута впервые вижу. – Ээт цокнул языком. – Надеюсь, впредь ты будешь разборчивее. Очень уж ты легко доверяешься.

Он стоял, опершись на притолоку, в своих длинных одеждах, посверкивая волчьими глазами. И сердце мое при виде его подпрыгивало, как и всегда. Но он был подобен тому водяному столбу, о котором однажды рассказывал, – прямой, холодный и самодостаточный.

– Благодарю за совет, – сказала я.

Ээт ушел, а я снова повернулась к гобелену. Пучеглазый жених, закутанная в покрывала невеста, позади – родственники с разинутыми по-идиотски ртами. Всегда этот гобелен терпеть не могла. Пусть гниет здесь.