Глава шестая

Но никакие эринии той ночью за мной не явились. Никто не явился ни наутро, ни днем. В сумерках уже я вышла и застала мать подле зеркала.

– Где отец?

– Отправился прямо к Океану. Там пир. – Она сморщила нос, прикусила розовый язычок. – У тебя ноги грязные. Можешь помыть их хотя бы?

Я не стала мыть ноги. Не хотела терять ни минуты. Что, если Сцилла тоже ужинает там, возлежа у Главка на коленях? Что, если они уже поженились? Что, если сок не подействовал?

Теперь кажется странным, что меня это так волновало тогда.

Залы были полнее обычного и все пропахли тем самым розовым маслом, аромат которого каждая нимфа считала лишь ей присущей прелестью. Отца я не нашла, зато увидела тетку Селену. Она возвышалась среди скопища обращенных к ней лиц, как мать среди птенцов, требующих пищи.

– Поймите, я просто зашла посмотреть, отчего вода так бурлит. Думала, может, там какое-то… собрание. Вы ведь знаете Сциллу.

Вздох замер в моей груди. Братья с сестрицами хихикали, искоса друг на друга поглядывая. Не выдавай себя, что бы ни было, подумала я.

– Но она так странно барахталась, словно тонущая кошка. А потом… Не могу этого передать.

Она прикрыла рот серебристой ладонью. Очаровательный жест. Все в моей тетке было очаровательно. Ее заколдованный муж, прекрасный пастух, спал вечным сном, не старея, и вечно о ней грезил.

– Конечность, – сказала Селена. – Мерзкая конечность. Как у кальмара, ослизлая, без костей. Вырвалась прямо из живота и свесилась, а рядом другая, потом еще и еще, пока их не стало двенадцать.

Кончики моих пальцев, испачканные соком накануне, пощипывало.

– Но это было только начало, – продолжала Селена. – Она взвилась, плечи ее выгнулись. Кожа стала серой, шея начала вытягиваться. И наконец исторгла пять новых голов с разинутыми зубастыми пастями.

Сестрицы с братьями ахнули, но я их слышала едва-едва, как отдаленный шум моря. Невозможно было представить описанный Селеной кошмар. И поверить: это сделала я.

– А Сцилла тем временем выла и лаяла, как свора бешеных собак. Я вздохнула с облегчением, когда она наконец нырнула в глубину.

Выжимая сок цветов в воду там, в бухте Сциллы, я не задумывалась, как воспримут ее превращение мои двоюродные братья и сестры, те, кому она была сестрицей, племянницей, любовницей. А если б задумалась, сказала бы, что они любили Сциллу и громче всех станут требовать моей крови, когда за мной явятся эринии. Но теперь, оглядываясь вокруг, я видела лишь сияющие, как наточенные клинки, лица. Склонившись друг к другу, они злорадствовали. Хотела бы я это увидеть! Нет, ты только представь!

– Еще раз расскажи! – прокричал кто-то из дядьев, и братья с сестрицами шумно его поддержали.

Тетка улыбнулась. Изогнула губы полумесяцем, как и сама изгибалась в небе. И рассказала все сначала: конечности, шеи, зубы.

Голоса моих сестриц и братьев взвились до потолка.

Она ведь с половиной дворца ложилась.

Хорошо, что я ее к себе не подпускал.

Голос одного речного бога возвысился над всеми. Конечно, она лаяла. Всегда была сукой!

Визгливый хохот впился мне в уши. Речной бог, клявшийся, что отобьет Сциллу у Главка, смеялся до слез. Сестра Сциллы завывала, притворяясь собакой. Даже бабка с дедом пришли послушать, стояли с краю и улыбались. Океан сказал что-то Тефиде на ухо. Я деда не слышала, но, поскольку знала его уже полвечности, могла прочесть по губам. Скатертью дорога.

Кто-то из дядьев рядом со мной опять кричал:

– Еще расскажи!

Но на этот раз тетка лишь закатила жемчужные глаза. От него несло кальмарами, да и вообще время пира давно настало. Боги потянулись к ложам. Наполнялись кубки, переходила из рук в руки амброзия. Губы богов краснели от вина, лица сияли как драгоценности. Тут и там потрескивал смех.

Это взбудораженное веселье было мне знакомо. Я уже наблюдала его, в темноте другого зала.

Двери отворились, вошел Главк с трезубцем в руке. Волосы его были зелены как никогда и развевались подобно львиной гриве. Глаза сестриц и братьев радостно сверкнули, раздался возбужденный шепот. Вот где и впрямь будет потеха! Они расскажут ему о превращении любимой, расколют его лицо, как яичную скорлупу, и посмеются над тем, что выйдет наружу.

Но прежде чем они успели заговорить, вмешался мой отец – широким шагом подошел к Главку и увел его.

Недовольные братья и сестры вновь оперлись на локти. Вредина Гелиос, испортил веселье. Ну ничего, Персеида потом все у него выспросит, или Селена. Они подняли кубки и продолжили развлекаться.

Я же последовала за Главком. Не знаю, как у меня смелости хватило, впрочем, разум мой замутился, словно бурлящее море. Я встала за дверью комнаты, куда отец отвел Главка. И услышала его тихий голос:

– Разве нельзя ее сделать прежней?

Всякий, рожденный богом, знает ответ с пеленок.

– Нет, – сказал отец. – Ни один бог не властен отменить сделанное богинями судьбы или другим богом. Но в наших дворцах сотни красавиц, одна другой спелее. Лучше на них посмотри.

Я ждала. Вдруг Главк все-таки вспомнит обо мне? Я бы вышла за него не раздумывая. Но оказывается, я надеялась и на другое, хотя еще вчера и подумать о таком не могла: что он всю соль из себя выплачет, лишь бы вернуть Сциллу, что будет держаться за нее, свою единственную настоящую любовь.

– Я понял, – сказал Главк. – Жаль, но ты верно говоришь: есть и другие.

Раздался тихий металлический звон. Главк постукивал пальцами по вилке своего трезубца.

– Младшая у Нерея хороша, – продолжил он. – Как ее зовут? Фетида?

Отец цокнул языком:

– На мой вкус, больно солона.

– Что ж, – сказал Главк, – благодарю тебя за превосходный совет. Последую ему.

* * *

Они прошли мимо, совсем близко. Отец занял свое золотое ложе рядом с дедом. Главк пробрался к пурпурным лежанкам. В ответ на какие-то слова речного бога поднял голову и рассмеялся. Тогда я видела его лицо в последний раз и запомнила жемчужный блеск зубов в свете факелов, синеву кожи.

В дальнейшем он и впрямь следовал совету отца. Спал с тысячью нимф, плодил детей с хвостами и зелеными волосами, которых очень любили рыбаки, ведь те частенько наполняли их сети. Я видела иногда, как они резвились, подобно дельфинам, меж гребней самых высоких волн. И никогда не приближались к побережью.

* * *

Воды черной реки катились вдоль берегов. Бледные цветы качали головками. Но я ничего вокруг не замечала. Мои надежды отпадали одна за другой. Я не проживу с Главком целую вечность. Мы не поженимся. Никогда не ляжем вместе там, в лесу. Его любовь ко мне исчезла, утонула.

Мимо проплывали боги, нимфы, в свете факелов и аромате благовоний текла их болтовня. Лица их, сияющие и оживленные, как всегда, вдруг стали казаться мне чужими. Громко, словно птичьи клювы, щелкали каменья их бус, широко растягивались, испуская смех, красные рты. Где-то там и Главк смеялся вместе с ними, но различить его голос в общем хоре я не могла.

Не всем богам быть одинаковыми.

У меня загорелось лицо. Я ощутила не то чтобы боль, скорее жжение, которое никак не проходило. Прижала ладони к щекам. Сколько я уже не вспоминала о Прометее? Перед глазами встал его образ: истерзанная спина, невозмутимое лицо, взгляд темных глаз, выражавший сразу всё.

Удары сыпались на него, но Прометей не кричал, хотя обливался кровью и сделался в конце концов похожим на золоченую статую. И все это время боги следили за ним глазами острыми, как молнии. Они бы сами с удовольствием взяли в руки хлыст эринии, представься им возможность.

Я не такая, как они.

Значит, не такая? Я услышала голос дяди, глубокий, звучный. Тогда думай, Цирцея. Чего бы они не сделали?

* * *

Кресло отца было устлано шкурами угольно-черных барашков. Я встала на колени подле их свисающих голов.

– Отец, это я превратила Сциллу в чудовище.

Голоса вокруг разом смолкли. Не знаю, смотрели ли с дальних лежанок, смотрел ли Главк, но все дядья уставились на меня, прервав сонную беседу. Я ощутила пронзительную радость. Потому что впервые в жизни хотела их внимания.

– Я взяла дурную траву, фармакон, и сделала Главка богом, а потом превратила Сциллу. Хотела изуродовать ее, потому что ревновала к ней Главка. Я сделала это из себялюбия, со злобой в сердце, и готова отвечать.

– Фармакон, – повторил отец.

– Да. Желтые цветы, что растут там, где пролилась кровь Кроноса, и являют истинную суть всякого существа. Я сорвала, наверное, сотню и бросила в купальню Сциллы.

Я думала, плеть принесут, призовут эринию. Прикуют меня к скале рядом с дядей. Но отец лишь наполнил свой кубок.

– Пустяки. В тех цветах нет никакой силы, больше нет. Мы с Зевсом об этом позаботились.

Я смотрела на него в изумлении.

– Отец, я это сделала. Собственными руками сломала стебли, намазала соком губы Главка, и он перевоплотился.

– Ты испытала предчувствие, это свойственно моим детям. – Голос отца оставался ровным и твердым, как каменная стена. – В ту минуту Главку суждено было перевоплотиться. Трава здесь ни при чем.

– Нет, – попыталась возразить я, но отец продолжал говорить. Возвысил голос, чтобы заглушить мой.

– Подумай, дочь. Если б так легко было смертного сделать богом, разве не стали бы все богини кормить возлюбленных этими цветами? И разве половина нимф не превратилась бы в чудовищ? Ты не первая ревнивица в этом дворце.

Дядья заулыбались.

– Я единственная знаю, где искать эти цветы.

– Разумеется, не единственная, – вставил дядя Протей. – Я рассказал тебе об этом. Думаешь, стал бы, если бы знал, что ты можешь причинить кому-нибудь вред?

– Будь в этих растениях такая сила, – добавил Нерей, – и мои рыбы в бухте Сциллы перевоплотились бы. Но они целы и невредимы.

Лицо мое пылало.

– Нет. – Я стряхнула водорослеобразную руку Нерея. – Я превратила Сциллу и теперь должна понести наказание.

– Дочь моя, ты становишься смешной. – Слова отца рассекли воздух. – Существуй в мире сила, о которой ты заявляешь, думаешь, обнаружить ее выпало бы тебе подобной?

Тихий смех за моей спиной, нескрываемая радость на лицах дядьев. Но главное – голос отца, швырявшего слова словно мусор. Тебе подобной. В любой другой день всякого года жизни я сжалась бы в комок и заплакала. Но в тот день его презрение стало искрой, упавшей на сухой трут. Я открыла рот:

– Ты неправ.

Отец уже склонился к деду, хотел ему что-то сказать. Но теперь вновь метнул в меня взгляд. Лицо его заалело.

– Что ты сказала?

– Я говорю, в этих растениях есть сила.

Он накалился добела. Как сердцевина огня, как чистейшие, раскаленные угли. Он встал, но продолжал подниматься, будто хотел пробить дыру в потолке, в земной коре и расти дальше, под самые звезды. А потом пришел жар, он накатывал ревущими волнами, вздувал пузырями кожу, выдавливал дыхание из груди. Я хватала ртом воздух, но воздуха не было. Отец его отнял.

– Ты смеешь перечить мне? Ты, неспособная и огонька зажечь, и капли воды вызвать? Худшая из моих детей, блеклая, ни к чему не годная, на которой и за плату жениться не хотят. Я с самого рождения жалел тебя и многое тебе позволял, а ты выросла самодовольной и строптивой. Хочешь, чтобы я еще больше тебя ненавидел?

Минута – и даже камень бы, наверное, расплавился, а все мои водянистые сестрицы иссохли до костей. Плоть моя пузырилась и лопалась, как жарящийся плод, голос скукожился в горле и выгорел дотла. Я и вообразить не могла, что существует такая боль, такая жгучая мука, истребляющая всякую мысль.

Упав к ногам отца, я прохрипела:

– Прости, отец. Зря я в это поверила.

Жар понемногу сошел на нет. Я осталась лежать, где упала, на мозаичном полу с изображениями рыб и пурпурных фруктов. Глаза мои наполовину ослепли. Руки превратились в оплавленные клешни. Речные боги покачивали головами, издавая звук плещущей о камни воды. До чего странные дети у тебя, Гелиос.

Отец вздохнул:

– Это Персеида виновата. От других хорошие были дети.

* * *

Я не шевелилась. Прошло несколько часов, но никто не смотрел на меня, не называл по имени. Говорили о своих делах, о тонких вкусах блюд и вин. Факелы гасли, пустели ложа. Отец поднялся, переступил через меня. Всколыхнул легкий ветерок, ножом врезавшийся в мое тело. Я думала, бабка подойдет, скажет ласковое слово, принесет мазь от ожогов, но она ушла спать.

Может, за мной пришлют стражей? Хотя зачем? Я не представляла никакой опасности.

Боль обдавала меня то холодом, то жаром, а потом снова холодом. Меня трясло, так проходили часы. Руки-ноги почернели, на них живого места не было, обожженная спина пошла пузырями. Я боялась дотронуться до лица. Скоро рассвет, и все мои родные опять устремятся сюда – завтракать, болтать о дневных развлечениях. И станут кривить губы, проходя мимо меня.

Медленно, мало-помалу, я поднялась на ноги. Мысль о возвращении в отцовский дворец была как раскаленный добела уголь поперек горла. Я не могла идти домой. А кроме дома знала лишь одно место на земле: те самые леса, о которых так часто мечтала. Глубокие тени спрячут меня, мох мягко коснется сожженной кожи. Ухватившись мысленным взором за эту картинку, я поплелась к ней. Соленый воздух морского берега иглами вонзался в опаленное горло, и каждое дуновение ветра вновь заставляло ожоги вопить от боли. Но наконец меня накрыла тень, я свернулась калачиком на мху. Дождь моросил, и ощущать сырую землю было так приятно. Столько раз я представляла, как буду лежать здесь с Главком, но если и не выплакала прежде всех слез по своей несбывшейся мечте, теперь они иссохли. Я закрыла глаза и отдалась ошеломляющей, пронзительной боли. Однако моя неумолимая божественная природа постепенно делала свое дело. Дыхание выровнялось, взгляд прояснился. Руки и ноги еще болели, но, прикасаясь к ним, я уже трогала кожу, а не уголья.

Село полыхавшее за деревьями солнце. Спустилась звездная ночь. Настало новолуние, когда тетушка Селена уходила к своему грезившему мужу. Иначе я, наверное, не осмелилась бы подняться – невыносимо было думать, как она станет потом рассказывать: эта дурочка и впрямь пошла на них посмотреть! Видно, все еще верит, что они действуют!

Ночной ветерок пощипывал кожу. Трава высохла, полегла от зноя в разгар лета. Я нашла тот холм, кое-как вскарабкалась по склону. В свете звезд цветы казались маленькими, полинялыми, чахлыми. Я сорвала стебелек. Он обмяк в моей руке – в нем не было сока, весь высох. А чего, интересно, я ожидала? Что он подпрыгнет и закричит: “Твой отец неправ! Ты превратила Сциллу и Главка! Ты вовсе не жалкая и невзрачная, ты новоявленный Зевс”?

И все же, встав на колени, я правда что-то услышала. Не звук, скорее тишину, едва различимое гудение – так вибрирует в песне пространство меж нот. Я ждала, что гудение стихнет, рассудок мой прояснится. Но оно продолжалось.

И там, под тем небом, мне в голову пришла безумная мысль. Съем этой травы. Пусть наконец моя истинная суть, какая угодно, выйдет наружу.

Я поднесла стебли ко рту. Но мужество покинуло меня. Какова моя истинная суть? Этого знания ведь можно и не вынести.

* * *

Перед самым рассветом меня отыскал дядя Ахелой – борода в мыле, до того спешил.

– Твой брат здесь. Тебя вызывают.

Я отправилась за ним во дворец отца, все еще неверным шагом. Мы прошли мимо сияющих столов, мимо занавешенной спальни, где почивала мать. Ээт стоял над отцовскими шашками. Он возмужал, черты лица стали резкими, рыжеватая борода – густой, как папоротник. Одежды его были роскошными даже для бога – пурпурными, темно-синими, и каждый лоскуток ткани обильно расшит золотом. Но когда Ээт обернулся, прежняя наша любовь вновь меня поразила. Кинуться ему в объятия мне помешало лишь присутствие отца.

– Я скучала по тебе, брат.

Ээт нахмурился:

– Что у тебя с лицом?

Я дотронулась до щеки, с которой сходила кожа, и ощутила вспышку боли. Я покраснела. Не хотелось ему рассказывать, не здесь. Отец сидел на своем пламенеющем троне, и свет его, даже привычный, неяркий, вновь причинял мне боль.

Отец избавил меня от необходимости отвечать.

– Ну вот, она пришла. Говори.

Услышав в его голосе досаду, я затрепетала, но лицо Ээта оставалось спокойным, будто гнев отца – такая же обычная вещь, как и все в этой комнате, как стол, как табурет.

– Я пришел, – сказал он, – поскольку узнал, что и Сцилла, и Главк тоже перевоплощены рукой Цирцеи.

– Руками мойр. Говорю тебе, у Цирцеи нет таких способностей.

– Ты ошибаешься.

Я вытаращила глаза: вот сейчас падет на Ээта отцовский гнев.

Но брат продолжал: