Пауль Гауч фон Франкентурн (26 февраля 1851–20 апреля 1918), пришедший на смену Бадени, на самом деле бароном по рождению не был. Он был сыном комиссара полиции. Гауч учился в академической гимназии «Терезианум»[40] и на юридическом факультете Венского университета. Тем не менее он начал свою службу вовсе не в юридическом ведомстве и не в административно-политических органах, а в Министерстве просвещения, что, несомненно, говорит о характере просвещения того времени.
Гауч был чиновником до мозга костей, он считался представителем клерикальных католических кругов и противником немецкого национализма, поэтому в процессе своей просвещенческой деятельности даже предпринимал попытки изъять из школьных библиотек книги либеральной и пронемецкой направленности, а также сочинения Шиллера и братьев Гримм.
В 1888 году Гауч провел закон о студенческих корпорациях, направленный против немецких националистов.
В 1889 году предложил проект закона, предполагавший подчинение школы католической церкви, но идея Гауча встретила жесткое противодействие, и закон не дошел до обсуждения в парламенте.
Все это не мешало продвижению его карьеры. В 1890 году Гауч получил титул барона. Несмотря на жесткость и бюрократизм Гауча (а может, и благодаря им), он командовал Министерством просвещения очень долго – с 1879 по 1893 год. Одновременно с этим Гауч еще и управлял академической гимназией «Терезианум», в которой некогда сам учился.
30 ноября 1897 года на волне националистических студенческих бунтов Гауч фон Франкентурн в первый раз был назначен министр-президентом Цислейтании[41] и одновременно занял пост министра внутренних дел. Очевидно, расчет был сделан на юридический и чиновный опыт Гауча. Впоследствии он занимал пост министр-президента Цислейтании трижды (в 1897–1898, 1905–1906 и 1911 году).
Карл Грабмайр характеризовал Гауча как «типичного элегантного “терезианца”, склонного к речам и талантливым формулировкам и обладавшего тонкими манерами и дипломатической гибкостью ровно настолько, чтобы позволять себе компромиссы»[42]. Этот портрет несколько расходится с тем образом непримиримого цензора и гонителя немецкого духа, который предстает в первой половине его жизненного пути. Однако дальнейшее показало, что Грабмайр был прав, называя Гауча склонным к гибкости и компромиссам.
Несмотря на свои взгляды, Гауч пошел на некоторые послабления для немцев. Он создал чисто чиновный кабинет, не имевший отношения к парламентским партиям. Распоряжения о языках не отменили, но положение немцев временно улучшилось. Чтобы уладить партийные раздоры, Гауч отсрочил заседания рейхсрата и, воспользовавшись параграфом 14 конституции, по которому в промежутках между сессиями корона имеет право издавать законодательные меры в порядке указа, утвердил временное соглашение с Венгрией, бюджет на 1899 год и другие законопроекты. В январе была сделана попытка примирить нации, но она не удалась.
Столкнувшись с неприятием в рейхсрате такой политики, правительство Гауча перешло к форме чрезвычайных указов и постановлений. Для подавления протестов против увольнения Бадени в Праге ввели чрезвычайное положение.
Попытка найти компромисс по вопросу закона о языках тоже успеха не имела. Государство вышло из-под контроля Гауча, и в 1898 году барон-комиссар покинул пост главы правительства и на пять лет занял должность руководителя Ревизионной палаты.
Эта должность впоследствии сделалась для него «резервной», как некий тыл: еще два раза он занимал пост премьера, а после изгнания вновь отступал в тыл Ревизионной палаты.
Когда Гауч в 1898 году вышел в отставку, его место занял граф Тун-Хоенштайн – противоречивая, почти анекдотическая фигура, вызывавшая крайнюю неприязнь жителей Тироля, превративших ее в мишень для своих упражнений в остроумии.
Франц Антон фон Тун-Хоенштайн (2 сентября 1847–1 ноября 1916) родился в Чехии в родовитой семье графа Фридриха фон Туна и графини Леопольдины, баронессы фон Штайн-Гуттенберг. Он учился на юридическом факультете Венского университета и служил в армии драгуном. Граф принадлежал к группе крупных землевладельцев консервативной направленности и унаследовал место отца в палате господ.
С 1883 по 1889 и с 1901 по 1911 год Тун являлся депутатом ландтага Богемии.
Назначение графа штатгальтером Богемии 5 марта 1889 года преследовало цель примирить немецкое и чешское население (естественно, и через десять лет избрание министр-президентом Цислейтании человека родом из Чехии имело все ту же цель). Но этот план и в 1889 году не сработал. Пытаясь уравнять в правах представителей обеих общин, Тун сразу столкнулся с сопротивлением и немецких националистов и младочехов. Первые опасались ослабления своих позиций в Чехии. Вторые стремились достичь национальной автономии. Предложенный Туном план примирения принят не был. В 1893 году в Праге вновь вспыхнули волнения, и Тун подавил их вооруженной силой. В процессе подавления волнений был даже раскрыт заговор тайной организации чешских анархо-синдикалистов «Омладина»[43]. Все эти жесткие меры Туна имели прямо противоположные последствия: чешская фракция только усилилась.
После победы младочехов на выборах в ландтаг 1895 года Тун-Хоенштайн покинул пост штатгальтера. Шел февраль 1896 года, и Тун был назначен обергофмейстером эрцгерцога Франца Фердинанда, однако продержался на службе лишь несколько месяцев: эрцгерцог и его обергофмейстер не переносили друг друга.
7 марта 1898 года графа Туна назначили министр-президентом Цислейтании, и одновременно он занял пост министра внутренних дел.
Конечно же, своей задачей граф Тун считал умиротворение парламента и страны. Но, как и с прежними главами кабинета, благие намерения оказались неосуществимы.
При открытии парламента 21 марта 1898 года Тун произнес великолепную примирительную речь, а новый президент палаты Фукс объявил, что пресловутый закон Фалькенгайна, унижающий парламент, отменен.
Отмена распоряжений Фалькенгайна была всего лишь полумерой, способной вызвать восхищение только у наивного обывателя. Правительства разных стран не раз шли на подобные полумеры (вроде введения женского избирательного права в России в 1907 году), чтобы временно восстановить нарушенный баланс сил и продемонстрировать свой демократизм.
Однако графа Туна многие все-таки считали изворотливым хитрецом. Соглашение с Венгрией было продлено им при помощи все того же 14 параграфа об Имперском указе. А чтобы практика постоянного применения одиозного параграфа имела хотя бы внешне законный вид, Тун принудил славянско-клерикальное большинство в парламенте избрать исполнительную комиссию, без одобрения которой не принималось ни одной меры и не выпускалось ни одного эдикта по 14 параграфу. Но деятельность этой марионеточной комиссии носила чисто формальный характер.
На повестке дня стоял все тот же вопрос, превратившийся в камень преткновения уже для пятнадцати австрийских правительств, – вопрос о языках. Кабинет графа Туна немедленно оказался в центре конфликта при обсуждении языкового законодательства. Некоторые политические круги продолжали настаивать на принятии «Закона о языках» («Sprachenverordnung»), еще внесенного Казимиром Бадени. Государственные служащие в землях со смешанным населением (особенно в Богемии и Моравии) обязаны были владеть обоими языками.
Немецкие депутаты вновь заблокировали работу рейхсрата, стремясь сорвать введение закона Бадени, и отказались поддерживать правительство, требуя назначения специальной комиссии для разработки вопроса о языках. Но Тун, подобно всем министр-президентам, враждебно настроенный по отношению к немцам и покровительствующий славянам, на это не пошел. Его настолько злили «шёнерианцы» с их германским духом и антипапским лозунгом «Долой Рим!», что он не сдержался и прямо с трибуны закричал:
– Я и сам вовсе не монах, но я, в конце концов, как и все мы, – католик! И мы не должны этого стыдиться![44]
В то же время на посту министра финансов оказался лидер младочехов Йозеф Кайцль[45], что как будто должно было помочь Туну в формировании чешского большинства. Эта пара – Тун и Кайцль – стала объектом злых стихов, скетчей и анекдотов инсбрукской сатирической печати. Пангерманисты Тироля обыгрывали в эпиграммах значение фамилий, в том числе и диалектное. Кайцль (или койцль) на тирольском диалекте означает «крест», «планида». Тун – «рыба тунец». Сатирические нападки вызывало и пристрастие Туна к громким парадам с барабанным боем и маршами.
Во втором номере только что основанной в Инсбруке газеты «Scherer» появилась эпиграмма «Дуэт» («Duett»)[46]:
Кайцлю Тун сказал: «Послушай!
Хватит плакать, дорогуша!
Человек несет свой Крест,
И Тунца ведь кто-то съест.
Но уплыть и улететь —
Стоит только захотеть.
Сверху нам, двоим засранцам,
Виден мир, покрытый глянцем.
Бейте ж громче, барабаны!
Нам немецкие смутьяны
Станут больше не страшны
При разграблении страны».
Однако чехи во главе с Кайцлем оказались не настолько сильны, чтобы настоять на своем и оказать поддержку кабинету министров. Вызывавшие раздор распоряжения о языках опять не были отменены. Правительство уже ничего не могло сделать, и злоупотребление 14 параграфом продолжалось. После этого парламент оказался ненадолго нейтрализован. Население облагалось новыми налогами, а Тун в упоении собственной энергией как будто вовсе забыл о существовании конституции и раздираемого страстями здания на Ринг-штрассе, действуя по своему усмотрению. И теперь уже автономная Венгрия вернула его к реальности, потребовав парламентского обсуждения общеимперского бюджета. Тогда премьер-министр, развернувшись в обратную сторону, кинулся за помощью к немцам, но те припомнили ему былую вражду и отказались вступать с ним в переговоры, пока не будут отменены распоряжения о языках.
По мнению Грабмайра, «необходимо было направлять цели и идеи немцев в конструктивное русло, чтобы сформировать общую политику национальных программ». Причем следовало «разделить все требования на две части – общую, для страны, и специальные – для регионов», однако «у Туна всякое остроумие закончилось», потому что он «слишком поздно пришел к пониманию, что ни один закон в Австрии не пройдет без участия немецкой фракции»[47].
Фривольную игру австрийского правительства с 14-м параграфом депутат назвал «абсолютизмом с фиговым листком». В то же время речь Грабмайра, произнесенная в Мерано 4 февраля 1899 года, тоже кажется совершенно идеалистичной и утопической.
«Пора обратиться лицом к народу! – взывал красноречивый тиролец. – Поздно вспоминать, сколько ошибок мы наделали за двадцать лет. Надо просто понять, что без народа не будет ни политики, ни экономики, и найти в себе мужество посмотреть ему в глаза и принять его требования!»[48] То был призыв в пустоту, красивые слова и не более. Однако в этой речи прозвучала весьма интересная лексика. Тирольский представитель заметил, что «следует различать две группы немцев – тех, которые выступают против государства и являются ирредентой, и тех, которые поддерживают государство, но тоже оказались ущемлены в своих правах»[49].
Во-первых, депутат пытался разделить и противопоставить немецкое население – провести границу между пангерманистами и конформными обывателями, которых он называет «лояльными немцами». Заигрывание с аполитичными обывателями и абстрактным «народом» – очень характерный прием для центриста.
И, во-вторых, Грабмайр впервые назвал немецких националистов итальянским словом «ирредента», что само по себе звучало несколько необычно, но на тот момент было абсолютно верно: они действительно оказались чужеродным телом в собственной немецкоязычной стране.
«К сожалению, в Австрии имеется немецкий “ирредентизм”, – писал Грабмайр. – Это те немцы, которые видят выход только в распаде Австрии и присоединении к Германии»[50].
Слова депутата звучат наивно: процесс интеграции шел уже полным ходом, и распад Австрии был лишь делом времени.
«Для лояльных немцев в государстве есть только один путь, – заявил Грабмайр, – закладывать конституционные основы для защиты национальных прав немецкого народа. Совершенно очевидно, что это должен быть отказ от исключительного господства немцев. Раз мы живем в единой империи, мы должны считаться с другими национальностями, в первую очередь со славянами. Это трезвый расчет, принимая во внимание все факторы. И здесь нет никакой политической альтернативы»[51].
Сознавал ли Грабмайр, что его слова при сложившейся ситуации звучат для всех, без исключения, немцев унизительно: как попытка воспитывать их насильственными методами, гладить по голове за послушание и «лояльность» и наказывать за радикализм? Скорее всего, он вообще об этом не думал, стремясь сохранить собственное лицо и, как он сам однажды выразился, «благополучно решить крайне сложную задачу <…>, не повредив при этом <…> собственной политической линии»[52].
Комментируя результаты своего выступления в Мерано, он говорит о том, что тирольские крупные землевладельцы пришли в восторг от его речи, заявляя, что «впервые прозвучало свободное и смелое слово», в то время как «радикалы были в ярости»[53].
Первым на меранскую речь депутата откликнулось «Восточногерманское обозрение» Карла Вольфа. В статье под названием «Некий Грабмайр» говорилось: «Давно уже нам не приходилось слышать таких предательских слов! Да ни один славянин и ни один мадьяр не позволил бы себе подобного тона по отношению к своей нации, какой позволил господин Грабмайр по отношению к собственному народу. Ни один из них никогда не пал бы столь низко, как господин Грабмайр. Он пытается развязать войну между немцами и сравнивает борцов за права и свободу с ренегатами и уголовниками, пытаясь опорочить их в глазах парламента и народа»[54].
Официальная «Triester Zeitung» от 16 февраля 1899 года по этому поводу замечала: «Живейший интерес вызывает в настоящее время ожесточенное противостояние между членом парламента доктором Грабмайром и группой Шёнерера-Вольфа. Господин Грабмайр поистине является украшением немецких левых. Среди множества посредственностей, которые в почтенном возрасте решили потопить общественную жизнь в радикализме, этот член парламента приятно удивляет не только широкими познаниями в юридической области, но и блестящим ораторским талантом. Идеальная форма его выступлений <…> удачно избегает сухого академизма, что создает чувственную динамику в соединении с политическим темпераментом, классическим стилем и даже свободой выражений»[55].
Триестская газета замечает, что радикальные призывы приведут немецкий народ к печальным последствиям, и неизвестно, какой следует искать выход из этой тяжелой ситуации. Зато «украшению немецких левых» Грабмайру, как выяснилось, и это было известно. Он пишет, что главная мысль его речи исчерпывается одной фразой: «Единственный шанс на успех – это согласие между всеми лояльными, государственно мыслящими немцами»[56]. Хорошо знакомая фраза, многократно произносимая в политической истории, но лишенная всякого практического смысла. Призывы Грабмайра к «коллективной политической воле» и «выработке мирных соглашений» уже не действовали, и не мог опытный парламентарий этого не видеть. Однако его истинная позиция становится ясна, как только он переключается с народа на действующих политиков. Грабмайр покровительственно журит их за неспособность соблюсти свое публичное лицо, которое строится «на остроумии, умении приводить аргументы, вести себя, отвечать, поскольку каждый жест политика заметен окружающим»[57].
Одним словом, «встряхнитесь, господа, на вас смотрит вся Европа». Тирада Грабмайра о визуальной роли политика настолько прозрачно указывает на его собственные убеждения, ставящие красноречие, жесты, манеры и остроумие выше здравого смысла и реальности, что дальнейшие вопросы отпадают за ненадобностью.
Но никакая речь немыслима без выводов. И Грабмайр начал сворачивать свое пространное выступление, чтобы перейти к «трем необходимым условиям дальнейшего развития государства»: общественным гарантиям для немцев (каким, он не уточнил), пересмотру нынешнего большинства в парламенте (оно состояло из чехов) и… смещению правительства Туна, которое никого уже не удовлетворяет. Это было вовремя и хитроумно.
Напоминание о гарантиях для немцев было поклоном в сторону немецкого большинства в Тироле. Призыв пересмотреть чешское большинство в парламенте ничему не угрожал, поскольку на совещание в Мерано собрались отнюдь не чехи. А ругать Туна стало почти модным занятием, ведь его в тот момент уже не поддерживал ни один человек в здравом уме. И присутствующие вполне охотно согласились с этими пунктами, предложенными тирольским «цицероном».
На этом следовало бы остановиться, однако Грабмайр поистине превзошел себя: под конец он еще решил сделать изящный реверанс в сторону многочисленных австрийских католиков. Покритиковав радикальный лозунг «нелояльных» немцев «Долой Рим!», он заметил, что «такое смешение религии и политики, практикуемое радикалами, является предосудительным, поскольку оскорбляет чувства верующих <…>. Почему это для немцев должно быть нечто иное, чем для поляков и чехов, словенцев и итальянцев?»
«Мы обязаны положить конец этому лозунгу, утверждающему, что мы враги церкви! – воскликнул Грабмайр. – Разве мы ее враги? <…> Церковь тоже нуждается в свободе и правах, которые мы для себя требуем»[58].
Ответ на этот ораторский пассаж не заставил себя ждать. «Никто из уважающих себя немцев не подаст руки этому проправительственному клерикалу!» – воскликнуло «Восточно-немецкое обозрение» Карла Вольфа.
И сам Грабмайр, и его речи являются, в сущности, зеркалом всего австрийского парламентаризма. Однако, при всей возможной иронии в его адрес, Грабмайр – незаменимый комментатор событий. Хотя бы уже потому, что он был непосредственным свидетелем происходящего, причем типичным для своего времени свидетелем.
А к бунтующим «нелояльным» немцам в конце года присоединились еще и недовольные налогами муниципальные советы. Они обвинили Туна в злоупотреблении 14-м параграфом. 2 октября 1899 года граф Тун-Хоенштайн, не вынеся ударов со всех сторон, подал в отставку, а его место занял граф Клари.
О проекте
О подписке