– Миссис Спенсер сказала, что у меня язык без костей. А разве бывает иначе? А еще сказала, что ваш дом называется Зеленые Крыши. Я спросила: почему? А она ответила, что он утопает в зелени. Я ужасно обрадовалась – очень люблю деревья. А рядом с приютом их вообще не было, если не считать несколько жалких кустиков с побеленными подпорками перед входом. Эти кустики напоминали сироток. Глядя на них, хотелось плакать. Я говорила им: «Ах, вы бедняжки! Если б вы оказались в большом, настоящем лесу в окружении других деревьев и у ваших корней рос мягкий мох и колокольчики, плескалась речка и пели птицы, вы бы выросли в лесных великанов! А здесь это невозможно. Мне понятны ваши чувства, крошки». Сегодня утром было тяжело с ними расставаться. К таким вещам привязываешься, правда? А поблизости от Зеленых Крыш есть речка? Я забыла спросить у миссис Спенсер.

– Ну, есть ручей, чуть дальше от нашего дома.

– Прекрасно. Всегда мечтала жить у воды. Хотя не верила, что так будет. Мечты ведь не часто сбываются. А как было бы хорошо, если б сбывались! Но теперь я чувствую себя почти счастливой. Полностью счастливой не могу, потому что… Кстати, как вы думаете, какого она цвета?

Она перекинула через плечо одну из длинных, блестящих кос и поднесла к глазам Мэтью. Тот не привык определять оттенки дамских локонов, но в этом случае сомнений не было.

– Рыжего? – спросил он.

Девочка отбросила косу со вздохом, исходившим, казалось, из самой глубины сердца и говорившим много о предмете ее постоянных страданий.

– Да, рыжего, – безропотно согласилась она. – Теперь вы понимаете, почему я не могу быть полностью счастлива. Как может быть счастлива рыжая девочка? Другие вещи – веснушки, зеленые глаза и худоба – меня не так беспокоят. Я могу представить, что их нет. Могу представить, что кожа моя прекрасна, как лепесток розы, и глаза фиалкового цвета. Но с цветом волос так не получается. Как я ни стараюсь. Я говорю себе: «Мои волосы жгуче черного цвета, как вороново крыло». Но ничего из этого не выходит. Я ни на минуту не забываю, что они просто рыжие. Это разбивает мне сердце. Я всю жизнь буду от этого страдать. В одном романе я читала о девушке, которая страдала всю жизнь, но там дело было не в рыжих волосах. Ее волосы струились чистым золотом, открывая алебастровый лоб. Что такое алебастровый лоб? Я так и не выяснила. Может, вы скажете.

– Боюсь, не скажу, – ответил Мэтью, у которого начала кружиться голова. Он испытывал сейчас такие же ощущения, что и в детстве, когда во время пикника один мальчик затащил его на карусель.

– Это должно быть что-то замечательное, ведь девушка была неземной красоты. Как вы думаете, какие чувства испытываешь, если обладаешь неземной красотой?

– Понятия не имею, – простодушно признался Мэтью.

– А я часто воображаю себя красавицей. Скажите, что вы предпочли бы – обладать неземной красотой, выдающимся умом или ангельской добротой?

– Ну, как сказать… не знаю.

– Я тоже не знаю. Никак не могу решить, что лучше. Впрочем, это значения не имеет, потому что мне ничего из этого не светит. Уж ангельски доброй мне точно не быть. Миссис Спенсер говорит… О, мистер Катберт! О, мистер Катберт!! О, мистер Катберт!!!

То не были слова миссис Спенсер. И девочка не выпала из коляски. Да и Мэтью не сделал ничего из ряда вон выходящего. Просто дорога свернула в сторону, и они выехали на Бульвар.

Бульвар – так жители Ньюбриджа называли часть дороги длиной 400–500 ярдов – проходил под аркой из широко раскинувшихся ветвей огромных яблонь, посаженных много лет назад чудаковатым старым фермером. Над головой – длинный навес из белоснежных нежных цветов. Под ним – сиреневый полумрак, а далеко впереди – закатного света небо, похожее на витраж в виде розы в кафедральном соборе.

Эта красота потрясла девочку. Она откинулась в коляске и сложила на груди руки, восторженно устремив взор кверху – на пышную белоснежную красу. Даже когда они выехали из-под арки и покатили по длинному склону к Ньюбриджу, девочка все еще молчала и не шевелилась. С восторженным лицом она смотрела вдаль, на закат солнца, и перед ее глазами на сияющем фоне проносились видения. В молчании проехали они через Ньюбридж, шумную деревушку, где их облаивали собаки, с криком провожали дети, а из окон выглядывали любопытные лица. За последующие три мили девочка не проронила ни слова. Видно было, что молчать она может так же долго и упорно, как говорить.

– Ты, наверно, очень устала и проголодалась, – осмелился наконец заговорить Мэтью, увидев в этом причину затянувшегося молчания девочки. – Но ехать недолго осталось – всего одну милю.

Девочка с глубоким вздохом рассталась с грезами и устремила на Мэтью мечтательный взор, который еще не успели покинуть волшебные видения.

– О, мистер Катберт, – прошептала она, – что это было? То место – все в белом цвету, которое мы проехали?

– Ты, видно, говоришь о том участке пути, который зовется Бульваром, – ответил Мэтью после недолгого размышления. – Место и правда красивое.

– Красивое? Нет, красивое – неточное слово. И не великолепное, нет. Оба определения не подходят. Оно – блистательное, именно блистательное. Впервые мне не захотелось ничего не улучшать. Воображение смолкло. Вот здесь, – и она приложила руку к груди, – возникло ощущение счастья. И странно – мне стало больно, но боль была приятная. Вы испытывали такое, мистер Катберт?

– Как сказать. Что-то не могу припомнить.

– А у меня такое каждый раз, когда я вижу что-то по-настоящему прекрасное. Бульвар нельзя называть просто приятным или красивым местом. Такое определение ничего о нем не говорит. Его нужно назвать – дайте подумать – Белым Путем Блаженства. Так будет лучше, правда? Когда я не знаю имени человека или места, я выдумываю свое, и потом всегда так их про себя называю. В приюте была одна девочка, ее звали Хепзиба Дженкинс, но я всегда думала о ней, как о Розалии де Вер. Пусть другие называют то место Бульваром, для меня оно навсегда останется Белым Путем Блаженства. А что, до дома действительно всего одна миля? Я этому рада, и в то же время мне грустно. Грустно, потому что дорога была такая приятная, а я всегда грущу, когда что-то приятное кончается. Конечно, потом может прийти что-нибудь еще приятнее, но в этом нельзя быть уверенной. То, что приходит на смену, часто приятным не назовешь. Это я по своему опыту знаю. И все-таки радостно сознавать, что едешь домой. Сколько я себя помню, у меня никогда не было настоящего дома. И при мысли о доме у меня опять возникает сладкая боль. Ой, как красиво!

Коляска перевалила через холм. Внизу открылся пруд, больше похожий на речку – так далеко и причудливо он вытянулся. Посредине был перекинут мост, и от него вплоть до янтарного пояса песчаных холмов, отделявших пруд от темно-синего залива, вода переливалась множеством оттенков – нежнейших шафранно-розовых и изумрудных, и еще других, ускользающих, которым трудно подобрать названия. Выше моста, в колеблющихся тенях елей и кленов, растущих на берегу, пруд мерцал темной водой. То там, то здесь склонялись над прудом дикие сливы, словно девушки в белых платьицах, стоящие на цыпочках и ловящие в воде собственное отражение. Из заболоченной верхней части пруда доносился звонкий, окрашенный нежной печалью лягушачий хор. На склоне из цветущего яблоневого сада выглядывал серый домик, в одном окне, хотя только начинало смеркаться, уже светился огонек.

– Это пруд Барри, – сказал Мэтью.

– О, это название мне тоже не нравится. Я назову этот пруд Озером Мерцающих Вод. Это подходящее для него название. Я знаю это по нервному трепету, если он охватывает меня, значит, название подобрано точно. Вас когда-нибудь охватывал нервный трепет?

Мэтью задумался.

– Пожалуй, да. Мне всегда не по себе, когда я вижу уродливых белых гусениц, которые копошатся в грядках огурцов. Глаза бы мои их не видели.

– Не думаю, что это вещи одного порядка. А вам как кажется? Ведь между гусеницами и озерами с мерцающей водой мало общего. А почему этот пруд называют прудом Барри?

– Думаю, из-за того, что как раз над ним стоит дом мистера Барри. Это место называется Яблоневый Косогор. Если б не тот большой куст, мы увидели бы отсюда Зеленые Крыши. Но нам надо еще переехать мост, обогнуть холм – примерно полмили осталось.

– А у мистера Барри есть дочки? Только не очень маленькие – как я примерно?

– Есть одна – лет одиннадцати. Ее зовут Диана.

– Ох! – восхищенно выдохнула девочка. – Какое прекрасное имя!

– Ну, не знаю. На мой взгляд, есть в нем что-то ужасное – языческое. Куда лучше Джейн, или Мери, или другое разумное имя. Но когда девочка родилась, у них жил учитель, родители попросили его выбрать дочке имя, он и назвал ее Диана.

– Жаль, что при моем рождении такого учителя рядом не было. О, мы уже на мосту. Сейчас закрою крепко глаза. Я всегда боюсь переезжать мосты. Каждый раз мне кажется, что, как только мы достигнем середины, мост сложится, как перочинный нож, и мы окажемся в ловушке. Поэтому я закрываю глаза. И все-таки на середине открываю, ничего не могу с собой поделать, ведь если он и правда рухнет, я должна это видеть. Какой будет веселый грохот! Мне это понравится. Сколько же замечательных вещей в мире! Ну вот и проехали. Сейчас обернусь назад. Спокойной ночи, Озеро Мерцающих Вод. Я всегда желаю спокойной ночи полюбившимся вещам точно так же, как и людям. И мне кажется, им это нравится. Вода в пруду будто улыбается мне.

Когда они въехали на следующий холм, Мэтью сказал:

– Вот мы почти и дома. Зеленые Крыши вон…

– Не говорите мне, – взволнованно перебила его девочка, останавливая уже поднятую руку и закрывая глаза, чтобы не видеть, на что он указывает. – Я попробую угадать. Уверена, мне это удастся.

Девочка открыла глаза и огляделась. Они были на вершине холма. Солнце уже село, но в нежных сумерках еще можно было разглядеть местный пейзаж. К западу на фоне бархатисто-оранжевого неба вздымался церковный шпиль. Внизу была небольшая долина, а за ней – мягкий покатый склон с разбросанными по нему уютными фермами. Глаза девочки мечтательно и восхищенно перебегали от одной к другой. Наконец они остановились на крайней слева, расположенной дальше от дороги – цветущие яблони белым пятном выделяли ее во тьме сумеречного леса. Над фермой на юго-западной стороне стального неба ярко сияла, как символ надежды, кристально-белая звезда.

– Вот это место, да? – спросила девочка, указывая на дом.

Мэтью восхищенно стегнул гнедую кобылу.

– Ну что ж… Ты угадала. Наверно, миссис Спенсер тебе подробно все расписала.

– Вот и нет. Я правду говорю. Ее слова могли относиться и к другим фермам. Я совсем не представляла, как наша ферма выглядит. Но сердце подсказало, что вот он, мой дом. Мне кажется, что я во сне. Я столько раз сегодня щипала себя, что моя рука, наверно, вся в синяках. Время от времени сердце мое сжимается от страха, что все это мне снится. Тогда я щиплю себя, чтобы убедиться в обратном. Но потом мне пришло в голову, что если это сон, то лучше подольше не просыпаться, и я перестала себя щипать. И вот, это не сон, и мы почти дома.

Она восхищенно вздохнула и погрузилась в молчание. Мэтью беспокойно заерзал на сиденье. Он был рад, что Марилле, а не ему придется рассказывать маленькой сиротке, что она не будет жить в доме, о котором мечтала. Они проехали мимо погруженного во мрак дома Линдов, не укрывшись, однако, от вездесущего ока миссис Рейчел, а потом, миновав лощину, покатили к Зеленым Крышам. По мере приближения к дому у Мэтью сердце защемило с такой силой, что он даже испугался. Его не так беспокоили затруднения, которые эта ошибка доставит ему и Марилле, он думал только о предстоящем горестном разочаровании ребенка. При мысли о том, что восторженный свет в глазах девочки может погаснуть, у него возникло неприятное чувство сопричастности к убийству, похожее на то, что испытывал он, когда ему приходилось убивать ягненка, или теленка, или любое другое невинное маленькое существо.

Когда они свернули к дому, во дворе было совсем темно, только листья тополя нежно перешептывались над ними.

– Прислушайтесь, как во сне разговаривают деревья, – тихо проговорила девочка, когда Мэтью помог ей выбраться из коляски. – Какие прекрасные сны им снятся!

И, крепко вцепившись в дорожную сумку, где лежали «все ее богатства» она последовала за Мэтью в дом.