Глава Х
В Фезулах

Луктерий перевез своих спутников через озеро в лодке. На другом берегу он добыл у поселян телегу с тройкой лошадей и направил проселком в город Тибур. Дорогою он описал Амарилле тысячи неудобств, ожидающих ее при морском путешествии и тысячи выгод при сухопутном. Результатом этого было ее согласие ехать в телеге до самых Фезул. Галл заплатил поселянину за телегу и лошадей очень щедро из внезапно явившегося у него объемистого кошелька и передал вожжи Церинту, усевшись без церемоний на главное место рядом с обеими женщинами. Гиацинта чуть не каждую минуту заводила с ним спор, почти выводя из терпения вспыльчивого юношу. Сердце ее чуяло врага и в нем, как в Фульвии. Амарилла, напротив, во всем соглашалась с ним, привыкая к нему изо дня в день сильнее. По ее мнению, Луктерий был во всем прав, все было ловко, умно и честно, что бы он ни посоветовал, особенно в те минуты, когда он намекал ей на необходимость его казни. Тут Амарилла забывала все на свете, придумывая всякие способы для его спасения и умоляя помочь ей, как будто гибель грозила ей, а не ему.

– Что ты, неугомонный петух^[12], заладил петь одно и то же! – говорила Гиацинта. – Надо тебе умереть, так и помирай без всяких церемоний. С чего ты увязался за нами?! И без тебя могли бы доехать. Очень нужна твоя смерть Аврелию! Выдумал да заладил толковать про это! Слушать тошно!

Некоторое отчуждение, возникшее между Амариллой и ее молочною сестрою, росло с каждым днем. Красавицу тяготило простодушие Гиацинты, ее довольство семейным счастьем. Ей несносно было слушать, когда та вспоминала своего и ее мужей, умоляя богов поскорее восстановить силы Аврелия, чтобы он взял свою жену и ее поскорее домой из трущобы, куда они идут. Гиацинта, споря с Луктерием, придиралась ко всяким пустякам. Ей казалось: не беда, что они на десять дней запоздали. Аврелий давно умер бы, если б его рана была смертельной, но если он был жив за неделю до триумфа, то, конечно, жив и теперь и останется жив, потому что молод и крепок, а его оруженосец, служивший прежде в гладиаторах, умеет лечить всякие раны искуснее врача.

Алмазы Цитерис, говорила Гиацинта, Луктерий слишком дешево продал, за них дали бы втрое дороже. Ей не нравилась роль советника-ментора, взятая им на себя. Сердце ее рвалось от ревности при виде предпочтения, оказываемого Амариллой этому дикарю перед нею, доселе обожаемой подругой-сестрой.

Луктерий сначала спорил с Гиацинтой, рассуждал, но потом стал отвечать ей только презрительными взглядами и подергиванием плеч. Он был человек в высшей степени смелый^[13], который не останавливался ни перед чем, если что однажды задумал. Он полностью чувствовал себя теперь на свободе, ощущал себя вождем пассажиров своей телеги, пока ему еще не удалось попасть в вожди кадурков. Он пел то веселые, то грустные песни, настраивая расположение духа Амариллы, как ему хотелось. Он неумолчно болтал о своих былых и небывалых подвигах на войне и охоте, о простоте, честности, справедливости его соотечественников, о привольном житье в авернских горах, куда стремилось его сердце. Равнодушие, с каким Амарилла упоминала о возможности не застать мужа в живых, убедило Луктерия, что она Аврелия никогда не любила очень сильно, а только видела в нем друга, опору жизни, лишение которой причинило ей горе и обморок. Как жить без покровительства Аврелия? – вот что сразило ее, а не сам факт его смерти. Она горевала о нем, как горевала бы о смерти мужа Гиацинты, Церинта, Фабия и других друзей детства.

Склонность Амариллы к простой жизни, восхищение, с которым она говорила, что хоть ненадолго избавилась от тяготившей ее роскоши, наконец, ее необширное образование – все это ручалось за прочность счастья в будущем. Амарилла не любит своих родителей, не знает и не чтит древних преданий своего отечества – что же помешает ей быть счастливой в Галлии подле любимого человека? Луктерий не сомневался ни в том, что доставит ей счастье, ни в том, что сам будет счастлив, и расставил ей сети, глядя на будущее сквозь розовый туман грез о любви.

Был тихий и теплый вечер. Солнце только что село. Миндальные деревья, сливы, яблони распространяли аромат своих первых цветов в маленьком садике, находившемся при гостинице, единственной в Фезулах – небольшой крепостице, построенной в эпоху Пунических войн на высотах Апеннин близ реки Арно, снабжавшей водою как эту местность, так и соседние военные поселки римлян – Флоренцию и Писторию^[14].

Гостиница находилась в самом плачевном состоянии. Кроме гарнизонных солдат крепостицы, заходивших распить тут кружку плохого пива или кислой кальды^[15], ее редко кто посещал. Путешественники предпочитали останавливаться во Флоренции, расположенной в долине, чем карабкаться на крутую гору Фезул.

На втором этаже этой гостиницы, в маленькой комнатке у единственного окна, выходившего в сад, одиноко сидела Амарилла, глядя вдаль с тоской. Уже несколько дней прожила она тут, не получая до сих пор никаких известий о своем муже.

Но не о судьбе Публия Аврелия горевала красавица…

Эта бедная комнатка с деревянными кроватями и соломенными тюфяками вместо лебяжьих перин на бронзовых ложах, с расписными сундуками в ярких узорах, заменявшими причудливые комоды и черепаховые ларцы, с глиняным ночником, подвешенным к потолку на проволоке, вместо серебрянных канделябров… Эта комнатка напомнила Амарилле ее недавнее прошлое – как она всего три месяца тому назад, считаясь безродным подкидышем, жила у своей кормилицы, строго хранившей ото всех тайну ее рождения.

Дико было робкой простой девушке внезапно очутиться в дивных чертогах своего деда среди роскоши! Несмотря на все ласки деда и жениха, богатство тяготило ее, а когда после свадьбы муж уехал от нее в поход, Амарилла положительно не знала, чем убить время в своих огромных комнатах, непривычная к забавам знатных. Она привыкла стряпать, мыть белье и посуду, шить новое платье и чинить старое. Все это стали делать за нее другие. Амарилла умела читать, но не могла посвящать много времени литературе, не приученная интересоваться ею. Она, как многие поселянки того времени, слагала стихи и песни для своих подруг. Теперь не для кого стало слагать их: подруга осталась только одна – Гиацинта, но и с нею Амарилла ладила не во всем. Различие характеров портило гармонию дружбы молочных сестер. Красная Каракатица, сделавшись женою купца и портнихой, мечтала только о том, как бы попестрее отделать свою квартиру и как бы побольше навесить на себя всяких бус и подвесок. Понятно, что при таких склонностях она могла быть портнихой только низшего разряда – у нее не было изящного вкуса, не было и заказчиков из знати. Гиацинта работала только на купеческих жен и дочерей.

Другою страстью Красной Каракатицы была страсть ко всяким духам, помадам, притираниям, курениям, сладким пирогам и пряникам. Она целый день чем-нибудь мазалась и что-нибудь жевала, несмотря ни на какую спешную работу.

Приехав в Фезулы и осмотрев единственную годную для нее и Амариллы комнату в гостинице, Гиацинта всплеснула руками, воскликнув: «Опять, сестра, мне придется спать на гадкой жесткой соломе, как у батюшки в деревне! Ах, какая гадость!»

Она вспомнила свою квартиру с красными и желтыми стенами, свою мебель с пестрыми, мягкими подушками на сиденьях, вспомнила своего милого ласкового мужа и залилась горькими слезами, видя в перспективе долгое житье в этой отвратительной гостинице и вдобавок ухаживание за раненым мужем молочной сестры.

На Амариллу, напротив, эта комната произвела приятное впечатление.

– Здесь нам будет удобно, – сказала она, развязывая небольшой узелок багажа, – Луктерию и Церинту хуже нашего внизу.

Они стали жить в этой комнатке – одна с тоской, а другая спокойно.

Дабы избежать любопытства и толков праздных зевак, Луктерий приобрел обеим женщинам самые простые одежды и представлялся в гостинице как купец-аллоброг из Женевы, муж Амариллы, а Гиацинту и Церинта представлял как ее сестру и брата, провожающих их на север после свадьбы. Паспорт и другие документы добывались и требовались тогда только в исключительных случаях, например, в военное время.

Убежденная доводами Луктерия, вопреки Гиацинте, Амарилла согласилась считаться его женой в гостинице. Она ходила под руку с Луктерием, улыбалась, когда, обедая и ужиная в общей столовой, он называл ее «милая» и «радость моего сердца», а в одиночестве наверху грустно вздыхала о том, что это одна мистификация, и грубо прерывала Гиацинту, когда та начинала бранить «командира петушьего строя» за его дерзость.

Гиацинта, соскучившись в гостинице, стала бегать с братом по городу, развлекаясь жеванием отвратительных засохших пряников, сушеных смокв и черствых пирогов с медом.

– Когда же наконец мы увидим Аврелия или услышим о нем?! – тоскливо и сердито восклицала она каждый вечер, ложась спать. Ответом ей были вздохи Амариллы, но вздохи не о муже, а о том, что близость этого свидания есть близость казни Луктерия, решившего умереть ради спасения ее чести. Церинт относился ко всем приключениям последних дней равнодушно, почти с полной апатией. Разине было все равно, где жить и кому служить. Фабию в мирное время оруженосец стал не нужен. Разиня беспрекословно превратился в кучера Амариллы, лишь бы его кормили и обещали дать хоть маленькое денежное вознаграждение. Нужны были сильные толчки горькой судьбины, чтобы разбудить ум и сердце этого молодца, еще никого сильно не любившего и не обиженного никем. Он правил лошадьми и ходил за ними по приказанию Луктерия, нимало не обижаясь тем, что им, свободным сыном отпущенника, командует раб. Он молчал, не вмешиваясь в разговоры и не интересуясь ничем. Разиня постоянно дремал, если у него не было в руках спешного дела. Он дремал и за едой, лениво пережевывая пищу, не разбирая, из чего она состряпана. Дремал и во время езды, полагаясь больше на самих лошадей, чем на свое кучерское искусство, в котором ничего не смыслил. Глупо потер плечо и даже не выругался, получив однажды тумак от Луктерия за то, что направил лошадей в канаву.

В первый вечер Луктерий сообщил женщинам, что он нашел жилище еврея Мельхиседека, а во второй, проходив целый день, принес известие, что Мельсихедек уехал на несколько дней в Писторию.

– После письма Фламмы прошло так много времени, что этот старый заговорщик, может быть, отчаялся получить ответ и освободил менялу от необходимости сидеть дома, чтобы ожидать тебя, – сказал он Амарилле.

Прошло еще несколько дней, а Мельхиседек, по словам Луктерия, все еще не приехал домой.

Амарилла сидела одиноко в своей комнате у окна, рассеянно и печально глядя на садик, полный цветущих плодовых деревьев, и на далекий ландшафт, озаренный лучами заходящего солнца. Нерадостно было на сердце ее, хмурилось очаровательное личико красавицы, а из ее глубоких синих очей тихо струились слезы. У нее только что произошла крупная перебранка с Гиацинтой.

– Морочит тебе голову этот петуший командир! Солдаты внизу болтали, будто видели Мельхиседека вчера здесь, – вот слова, сделавшиеся причиной ссоры молочных сестер. Одна нападала на Луктерия, другая защищала его.

Если еврей ненадолго приезжал и солдаты видели его, то, по мнению Амариллы, это не доказывало ничего дурного со стороны галла. Луктерий мог не видеть менялы, а просить доложить о нем было некому – у еврея в доме не было слуг, кроме какой-то глухой и глупой старухи, которая могла забыть его просьбу.