Глава V
Вместо трех миль – двадцать

Повозка тихо катилась неровной гористой дороге. В ней лежал мягкий тюфяк из душистых трав с подушкой у спинки сиденья. Луктерий вполголоса напевал что-то по-галльски, правя тройкой сильных мулов. Слова его песни были непонятны Амарилле, но тем не менее навеяли на нее сладостную истому от воспоминаний прошлого. Ее кормилица была отпущенница одного из родственников Фабия. По происхождению галлиянка, она, попав в рабство ребенком, забыла родной язык, но помнила песни родины, не понимая их содержания, как всякому помнится многое, слышанное в детстве, и часто ласковая Кетуальд пела по-галльски над колыбелью своей питомицы, укачивая ее и Гиацинту, спавших вместе.

Амарилла долго считала кормилицу своей матерью. Считала бы, вероятно, до своего замужества, но муж кормилицы, дерзкий грубый рыбак, однажды, напившись, обозвал ее подкидышем и объявил, что она не дочь его, а работница. Амарилла поплакала после такого открытия, но недолго, потому что была еще очень мала, а кормилица сумела ласками изгладить ужасное впечатление от слов своего супруга на юную душу ребенка.

Жизнь в этой зажиточной рыбацкой семье прошла для Амариллы довольно сносно среди трудов и простых сельских удовольствий. Рыбак иногда поколачивал ее, но этого не избегали и его собственные дочери, а так как разницы не было, то Амарилле не приходилось обижаться.

Песня Луктерия напомнила Амарилле все, что с нею было до ее внезапного превращения в аристократку. Она глубоко задумалась, уже больше не слушая повествований служанок. В руках их явилась корзинка с провизией. Голодная и утомленная красавица охотно закусила, потом откинулась на подушку и сделала вид, будто дремлет, чтобы ей не мешали слушать напевания галла. Эти мотивы воскресили в ее воображении целые вереницы былых сцен. Амарилла увидела хижину на берегу моря, лодку мужа кормилицы… разные лица стали мелькать перед нею… вот рыбаки поют хором, возвращаясь домой после хорошего улова. Вот младшие ребятишки кормилицы играют раковинами вместе с детьми сельчан и соседних помещиков. Вот является какой-нибудь бродячий фокусник, колдун, фигляр с учеными обезьянами или собаками, музыкант, и начинается в округе праздник. Все сбегаются, окружают артиста, дают ему деньги; смеху и шуткам при этом конца нет…

Эта былая жизнь представилась Амарилле до того сладостной, мирной и счастливой, что сердце ее так и запрыгало. Воспоминания рисовали ей прошлое все яснее, подробнее и наконец перенесли ее на неаполитанский берег. Амарилла, сделав вид, будто дремлет, наконец в самом деле уснула сладко и крепко, убаюканная пением Луктерия и мысленными картинами детства.

Солнце уже давно село, когда красавица проснулась в повозке, стоявшей в роще около красивого павильона милях в двадцати от города. Она встревожилась и стала упрекать служанок:

– Почему вы меня не разбудили? Мне пора домой!

– Добрейшая матрона, – сказала Мелания, – сон – самое лучшее лекарство в обстоятельствах, подобных твоим. Ты успокоилась, уснула. Мы боялись вызвать твое неудовольствие, потревожив тебя.

– А мы давно приехали?

– Давно. Благородной Фульвии будет прискорбно, если ее дорогая гостья не осчастливит ее виллу своим вниманием. Теперь уже вечер. По дорогам, конечно же, много пьяных по случаю триумфа. Если ты пожелаешь вернуться домой, то рискуешь получить оскорбление.

– Что же мне делать? Не ночевать же тут!

– Почему же не ночевать, матрона? Этот павильон предназначен для ночлега гостей и весьма комфортен. Если ты не побрезгуешь гостеприимством нашей патронессы, ей будет весьма приятно, что ты проведешь ночь под ее кровлей.

– Вы обе очень добры, но это все-таки неприятное приключение. Я совсем заспалась, а вы меня не разбудили. Дома могут подумать, что со мною случилось несчастье.

– Ты можешь написать своей домоправительнице, а мы пошлем гонца.

Амарилла торопливо вышла из повозки и последовала за служанками в павильон, отделанный с изысканным великолепием.

Глаза опытного человека сразу приметили бы главную особенность этого здания – все там было отделано так, что располагало к мечтам о любви. Мебель со спинками и ручками в виде лир, голубков, лебедей. На потолках и стенах живопись, изображающая любовные сцены на мифологические и пасторальные темы. Розовые и голубые ткани драпировок на дверях и между колоннами, музыкальные инструменты, множество цветов в вазах – все это делало павильон очаровательным уголком грез, земным раем. Цветы, ароматные свечи в канделябрах, душистое масло в лампах, порошки и травы на угольях курительницы распространяли тонкий аромат. Мягкие, удобные кресла манили спокойно возлечь на них. Пушистый ковер ласкал ноги.

Словом, это был павильон, из которого не хотелось выходить. Покой, нега, мечта наполняли его.

Амарилла, занятая мыслью о тревоге домашних, ничего не заметила, и тем хуже для нее, потому что тонкий яд, принимаемый не единовременно, действует вернее, устраняя благодаря своей незаметности возможность лечения.

Амарилла взяла поданные ей письменные принадлежности и написала:

«От госпожи Амизе. Не тревожься обо мне. Завтра на восходе солнца вышли мою повозку (rheda rustica), куда укажет податель этого письма. Успокой Гиацинту и прочих. Горе, посланное Роком…»

– Матрона, – сказала Мелания, следившая через плечо за писанием, – не пиши об этом. Я вполне согласна с Луктерием, что весть о твоем храбром супруге не правдива. Он не вернулся, но это еще ничего не значит. Быть может, он даже не ранен, а уклонился от триумфа… скрылся… гм… гм…

– Скрылся? Уклонился от триумфа?

– Этот триумф не может радовать его сердце, возмущая сыновнее чувство. Конечно, сражаясь за правое дело, он доказал свою верность отечеству, но вспомни, матрона Рубеллия, что твой супруг – сын главной заговорщицы. Погибшая Семпрония все-таки была его матерью.

Выстрелы старухи попали в цель. Эта комбинация представляла нечто новое для Амариллы и очень правдоподобное. Уже настроенная старухой и Луктерием на приятные воспоминания и мечты, успокоенная сном и пищей, очутившись, наконец, в волшебно украшенном павильоне, Амарилла окончательно поддалась обаянию минуты. Она бросилась на шею Мелании и вскрикнула:

– Он жив! Ах! Он жив!

Старуха снова усадила ее в кресло, предлагала воды, умоляла успокоиться.

– Матрона Рубеллия! Не волнуйся! Береги свое здоровье. Ты такая нежная, точно весенняя фиалочка. Луктерий, передай мне вот тот графин.

Галл не подал графина старухе, но, налив свежей воды, поднес Амарилле, преклонив колено. Красавица подняла на него нежный взор, долго глядела в его голубые глаза, медленно опустошая кубок и, возвращая его рабу, проговорила с улыбкой:

– Мелания, он первый сказал мне слово надежды. Если бы он был моим, он был бы теперь свободен.

– Если бы я был твоим! – тихо сказал невольник со вздохом и отошел в угол залы. Его вздох не пропал даром. Лицо Амариллы ярко вспыхнуло румянцем, а сердце забилось от странного чувства, как поутру.

– Конечно, твой супруг жив, – продолжала Мелания, – весьма естественно, что, распустив молву о своей смерти, он предпочел отыскать на поле битвы и похоронить тело своей матери вместо того, чтобы славить богов с консулами за ее гибель.

Амарилла окончательно развеселилась.

– Это правда, – сказала она, сияя счастьем, – Публий жив. Если бы он был убит, то его оруженосец, муж моей домоправительницы, вернулся бы в Рим, а я его не видела. Не приметить его фигуры нельзя. Это старый великан-рубака из бывших гладиаторов-волонтеров. Я его и в стотысячной толпе узнаю. Этот старик очень хитер. Он мог посоветовать Публию скрыться.

– Да, Мелания, сыну главной заговорщицы неловко было бы ехать за колесницей триумфаторов, а как честному человеку, грешно оставить тело своей матери без погребения в добычу зверям и коршунам. Какая бы ни была Семпрония, она все-таки его мать^[7]. Увы, не мне укорять его этим! И моя мать, говорят, была не лучше в юности.

Старуха уселась подле Амариллы на другое кресло, а молодая Марцелина – на скамейку у ее ног.

– Да, матрона, – сказала Мелания со вздохом, – что и говорить! Славный род Семпрониев замаран! Мать Фульвии тоже не из хороших женщин. Как наша бедная патронесса страдает из-за этого, рассказать невозможно!

– Как это несправедливо: за преступления одних карать других! – воскликнула Марцелина.

– Мелания, знаешь, что мне пришло в голову? – сказала Амарилла. – Мы с Фульвией хотя и не кузины, но, может, все-таки в родстве, пусть и в дальнем. Ее дед по матери Сепроний Тудитан, и мой зовется так же, а из каких Семпрониев – Тудитанов или Гракхов – произошла мать моего мужа, заговорщица, – я не знаю.

– Вы, без сомнения, в родстве, – подтвердила Мелания, – вследствие этого тебе, матрона, всего лучше искать успокоения здесь, на вилле Фульвии.

– Это так, но мне совестно беспокоить ее.

– Ты ее осчастливишь. Твоего супруга долго не будет, потому что ему неловко теперь явиться в общество. Он не вернется, пока не кончится общее ликование. Так поступают все знатные люди. Ты еще молода и притом, вследствие странных обстоятельств твоего воспитания, не знаешь обычаев света.

– О да. Я ничего, ничего не знаю. О дедушка! Зачем он меня бросил, а потом взял! Лучше бы он меня не отвергал или, уж отвергнувши, не брал бы назад! Я стала от этого ни госпожой, ни селянкой.

– Доверься моей опытности, матрона. Мне нет никакого смысла советовать во вред тебе, потому что я не твоя служанка.

– Конечно… конечно… я тебе верю, Мелания, вполне верю. Ты такая славная. Что же ты посоветуешь?

– И тебе самой неловко показываться в Риме. Явишься в цветном – тебя осмеют, потому что разнеслась весть о смерти твоего супруга. Явишься в трауре – клеветники сочинят, что носить печальные белые одежды в дни общей радости могут только заговорщики. Тебе тоже надо скрыться.

– Я скроюсь, буду жить дома, никуда не показываясь.

– Невозможно, матрона. Ты богата. Разные льстецы хлынут к тебе под предлогом сочувствия мнимой потере. В Риме много негодяев. Что мне перечислять их?!.. пример недалеко – муж Фульвии. Это такой горчайший пьяница и отъявленный хулиган, что его сами консулы боятся.

– Даже консулы!

– Если бы этот Клодий проведал, что у его супруги нашлась такая прелестная кузина, то сейчас же нагрянул к тебе со своим непрошеным знакомством.

– Он может меня найти и здесь.

– О нет! Фульвия не из таких, чтобы выдать друга злодею. Ее друзья не отдаются Клодию на потеху. Нет!

– Не уехать ли мне в Помпею, к деду?

– Это будет очень неблагоразумно, извини за непочтительность. Твой супруг может вернуться неожиданно и обидится, не найдя тебя дома. Ты должна быть готова ежедневно встретить его или его гонца. Поверь, матрона, что сам Юпитер повелел богине судьбы твоей устроить твое случайное знакомство с нашей госпожой. Фульвия защитит, скроет тебя и от своего мужа, и от всех других злодеев. Никто не проведает, куда ты скрылась, а мы между тем будем ежедневно справляться…

– Как! Мне жить тут несколько дней?

– Это полностью зависит от тебя, матрона. Понравится у нас – мы очень рады. Не понравится – отвезем тебя домой хоть завтра же.

– Мне у вас очень нравится, но мои друзья…

– Ты напиши, матрона, еще кому-нибудь… неловко тебе переговариваться с друзьями через домоправительницу, отпущенницу. Написала бы ты что-нибудь сыну Санги.

– Сыну Санги… что же я ему напишу? Писать письмо – это такое наказание! Я почти никогда не писала писем. Амиза – другое дело, я ей написала только приказ… а Фабий… как я ему напишу? Нет, Мелания, я не знаю, что написать, не умею. Он может показать письмо своей матери, будут смеяться, я пишу с ошибками.

– Я тебе помогу. Знатная матрона не обязана уметь писать. На это у всех есть секретари (scriba). Фульвия никогда не сочиняет и даже не пишет писем, а только надписывает свое имя в заголовке.

– А я уж лучше напишу все сама, только ты посоветуй… не сочиню никак… ты так посоветуй… чтобы вышло, знаешь, аристократически, складно, чтоб Клелия не смеялась.

– Будь покойна, матрона.

Амарилла написала сыну Санги под диктовку старухи: «От Рубеллии Амариллы Люцию Фабию младшему, другу детства, привет. Не удивляйся, дорогой мой Фабий, моему внезапному удалению из города. Обстоятельства сложились так, что я решила провести несколько дней на вилле Фульвии, жены Клодия-плебея, близ озера Цереры. Моя повозка готова к твоим услугам, если ты как лучший друг моего мужа захочешь посетить меня и последуешь за подателем сего письма. Я имею многое сказать тебе, Фабий, о многом хочу побеседовать с тобой без лишних свидетелей. Уединение виллы кажется мне самым удобным местом для этого. Приезжай непременно, как только получишь это письмо, если тебе дорого мое спокойствие».

Третье письмо Амарилла написала Фульвии с выражением благодарности за гостеприимство в дни бедствия.

– А теперь, матрона, удостой твоим знакомством и вниманием хозяйку этой виллы, – сказала Мелания, взявши готовые письма.

– Хозяйку виллы?! – удивилась Амарилла.

– Да. Это бедная молоденькая сирота, живущая здесь на правах хозяйки, девушка благородной фамилии, родственница Фульвии.

– Родственница Фульвии?

– Да. Она вовсе не гордая. Тебе будет с ней весело, особенно если ты извинишь ее маленькие эксцентричности, странности манер.

– Странности манер? Какие?

– Гм… так… она, как и ты, воспитана в деревне, а потому не свыклась еще с манерами столичной знати.

– Похожа на деревенскую? На меня?

– Но она предобрая.

– Тем лучше, если это не важничающая, не образованная… Ах, Мелания! Я, право, так боюсь важных матрон! Я не умею держать себя с ними.

– Марцелина позовет сироту. Ее имя Волумния Цитерис. Пока Марцелина сходит за нею, не угодно ли тебе, матрона, слегка закусить?

– Охотно.