3

Наступила весна. Сергей молчал. Она старалась его забыть.

Но ничего не забывалось. Напротив, желание его увидеть, просто увидеть, усиливалось с каждым днем. Не выдержав, она уехала на майские праздники в Москву. Просто так. Просто чтобы походить по тем же улицам, по которым они ходили вдвоем, подышать тем же воздухом, увидеть тех же людей, окунуться во все то прошлое, на чем лежала его невидимая печать.

Она позвонила режиссеру-документалисту.

– Это Галина, из Ленинграда.

– А! Галá! – обрадовался он. – Привет! Как Питер? Стои́т? А Нева течет? Что? В обратную сторону? – Он захохотал. – Отлично! Слушай, ловко вы от нас тогда слиняли. Представляешь, просыпаемся – вас нет. Главное, выпивки никакой. Все пусто! То ли цыгане за ночь выдули, то ли сами. Мы – туда-сюда! Деревня, куда побежишь? Так эти дети природы нас потом до копейки выпотрошили! Каждую рюмку с боем, в смысле мани-мани, представляешь? – баритонил он в трубку, похохатывая. – А ты знаешь, что Серж отчудил? Нет? Ну приезжай…

– Спасибо, я, в общем, проездом…

– А… жаль. А то приходи. И Серега вечером обещал.

– Спасибо. – Она задохнулась. – Может быть… если успею… приду.

Она повесила трубку. «Боже мой, он здесь, рядом, в Москве! Идти или не идти? Получится, что я специально. Навязываюсь. Не пойду!»

Но ноги сами привели ее к Жениному дому.

«Зачем? Зачем? – колотилось сердце. – Что она ему скажет? Как он на нее посмотрит? Зачем»?

* * *

Она позвонила в дверь.

– А! Заходи! – сказал Женя. Он был в майке и в фартуке. – Молодец, что пришла. Поможешь мне салат настрогать. А я, это, мясо пока в духовке… Фирменное блюдо.

– Ждешь гостей? – спросила она.

– Ну!

– И что?.. Сергей обещал?

– Слушай, тут такое дело, только ты правильно пойми… – Он не договорил. Снова раздался звонок, и он пошел открывать.

Она бросилась к зеркалу.

Слава Богу, это еще был не он.

Вошли две хорошенькие длинноногие девицы, с ними невысокий рыжеватый господин лет тридцати пяти.

– Знакомьтесь: Валюша, Нинуша – студентки Щуки, – ворковал Женя. – А это ихний друг и наставник Петр Васильевич, или просто Петя. А это, можно сказать, знаменитая питерская Галá, любимая натурщица нашего непревзойденного гения Сержа.

– Что-что? – переспросила Галина, сощурившись. – Как вы сказали?

– А как я сказал? Я сказал, любимая женщина нашего многоуважаемого маэстро.

Но гостям было наплевать на такие тонкости. Они никого не знали: ни многоуважаемого маэстро, ни его любимую женщину-натурщицу. Без пяти минут актрисы, они были озабочены другим: кого из них двоих выберет на роль Настасьи Филипповны в их дипломном спектакле Петр Васильевич, их педагог и любовник.

А Петр Васильевич, в свою очередь, сам был озабочен той же проблемой. Больше подходила на роль его бывшая пассия Валентина, но если отдать роль ей, нынешняя дама сердца Ниночка пошлет его очень далеко, чего бы Петру Васильевичу совсем не хотелось.

Все трое были напряжены и по любому поводу начинали болезненно хохотать.

Мясо тушилось. В ожидании фирменного блюда пили вино и кофе и, конечно, сплетничали.

Это выглядело как обсуждение гастролей ленинградского БДТ. Театр находился в зените славы, за билетами поклонники стояли ночами: Доронину обожали, Лебедевым восхищались, по Смоктуновскому сходили с ума. И каждая (каждый) чего бы ни дал, чтобы войти в эту прославленную труппу. Нинуша и Валюша объявили о намерении показаться Товстоногову. Обсуждали все за и против, давали советы, строили предположения, рассказывали случаи из жизни – одним словом, жизнь бурлила, страсти кипели, все были при деле и счастливы.

Галина не участвовала в разговоре, она ждала его прихода, ей было почти дурно.

Но вот – снова звонок.

Он?!

Вошел высокий, худощавый мужчина лет сорока с лицом, напоминавшим Данте или умирающего Блока. Короткая стрижка, узкое лицо, длинный нос, печальные карие глаза и удивительно мягкие, красивые губы. Одет он был в потертый хорошо сшитый костюм-тройку.

– Борис Борисоглебский, – представил его Женя. – Поэт.

– Кто ж Борю не знает, – сказал Петя, развязно подходя к гостю и вальяжно здороваясь с ним за руку. – Борю каждая собака в Москве знает.

Не обращая внимания на «собаку», поэт встал у стенки, заложив руки за спину, и своими темными, бархатными глазами стал неподвижно смотреть на Галину.

– Офелия… – прошептал он едва слышно.

– Нет, Боря, – ласково поправил его Женя. – Это Галá из Ленинграда.

– Я хочу прочесть вам стихи, – сказал Боря тихо, обращаясь к Галине.

– Валяй, – разрешил Женя. – Только не длинные. А то давеча тоже объявил стихи, а пришлось выслушивать аж целую поэму.

Не дожидаясь дальнейших комментариев, Боря стал читать тихим, глухим голосом что-то, Галине показалось, очень хорошее. Она пыталась сосредоточиться, но мысли ее были заняты другим. До ее рассеянного сознания долетали лишь отдельные обрывки строф, не складывавшихся в смысл, но очень красивых и странных. Борис читал долго, глядя уже не на Галину, а куда-то сквозь нее, в одному ему известные глубокие выси и далекие дали, вероятно, туда, откуда и диктовались ему эти строфы… Наконец он кончил.

– Молодец, старик, – одобрил его Петя, – растешь.

Похвала режиссера никак не отразилась на лице Борисоглебского. Он снова молча и печально уставился на Галину.

– А где вас можно прочесть? – поинтересовалась одна актриса.

– Да, где вы печатаетесь, Боря? – решила не отстать от подруги в культурно-познавательном плане другая.

Он посмотрел на них сверху вниз так, словно они спросили несусветную чушь.

– Я нигде не печатаюсь. – И глаза его горделиво блеснули. – Меня будут печатать после моей смерти.

С этим уверенно-скорбным утверждением трудно было спорить. Но Женя примирительно заявил:

– Ты преувеличиваешь, старичок. Времена меняются. Хочешь, я снесу твои вирши в «Юность»? У меня там приличные кореша.

– Я вас видел сегодня во сне, – трагически прошептал Борис Галине. – Вы шли в горах с тремя белыми розами…

– Я никогда не была в горах, – сказала Галина.

– У вас божественный тембр. Умоляю, скажите что-нибудь еще.

– Отстань от нее, Боря, – сказал Женя. – Девушка занята.

– Кем? – меланхолично произнес поэт.

– Кем-кем? Какая тебе разница? Мной.

– Ты не соперник, – резонно возразил Боря. – Будьте моей музой, Офелия…

– Ты, конечно, Боря, национальное достояние, никто не спорит. Но посмотрите на его… мм… костюм, Галá. Ты что, хочешь испортить девушке жизнь?

– Я не пью, – почему-то быстро сказал Боря.

– Никогда не говори «никогда», старичок.

«Неужели он пьет? – подумала Галина. – Как жаль».

Она взглянула на него с сочувствием, почему-то как к собрату по несчастью.

Но тут снова прозвенел звонок.

Он!

Вошел он. Красивый, уверенный, с веселым, искрящимся взглядом, как всегда.

«А, – промелькнуло у нее в голове, – это у него вообще, безотносительно меня, такой взгляд. Это он всегда так смотрит, на всех».

Собрав все свое мужество, она, как ей казалось, спокойно и просто поздоровалась с ним:

– Здравствуй, Сережа.

– Здравствуйте, Галá, – ответил он ей на «вы», и от этого выканья ее белая кожа с крошечными точечками веснушек стала розовой.

Он не ожидал, но и не смутился.

Он был не один. Вслед за ним вошла молодая женщина ошеломляющей красоты. Высокая, крупная, белокожая, с вихревым потоком слегка вьющихся золото-рыжих волос, синими глазами и яркими губами. Она была настолько ослепительно хороша, что даже юные актриски перестали на мгновение решать свои театральные кроссворды, а Петя просто и откровенно пожирал ее глазами сверху донизу.

«Господи, – думала Галина, – откуда же он ее привез? Из Сибири?»

– Познакомьтесь, это Александра, Саша, моя жена, – представил он Галине свою живописную красавицу.

Этот второй удар в ее жизни внешне она перенесла гораздо тверже, чем первый, когда бабка резанула ей про отца, но по последствиям он оказался страшнее: эта рана так никогда и не зажила в ее сердце.

Саша, или, как он ее еще называл, Саския, щедро улыбалась, показывая свои великолепные зубы, и чувствовала себя королевой. Она садилась к нему на колени, обвивая его шею руками, и глаза его так же искрились радостью, он улыбался ей так же нежно, как когда-то Галине.

Эта мизансцена ей что-то сильно напоминала. «Ах да, ну, конечно, Рембрандт, автопортрет с Саскией».

У Сержа был период увлечения великим голландцем.

Внутренне она умоляла Женю, чтобы он не оставлял ее одну, и, словно почувствовав ее мольбу, он не отходил от нее, оказывая всяческие знаки внимания. Это ее немного спасало.

Что касается Борисоглебского, он исчез так же внезапно, как и появился, пригласив на прощанье все общество на творческий вечер молодых московских поэтов в Дом культуры имени вездесущего Ильича, где Боря выступал в качестве самого старого и заслуженного из молодых и почти мэтра. Но внимание всего общества принадлежало уже не поэту, но новой «музе» «гениального» живописца Сержа. И слова Борисоглебского потонули в восхищенно-завистливых (смотря по тому, кто смотрел) взглядах и репликах честной компании.

«Боже мой, – думала Галина, – как права была Таня. Только представить себе ее здесь, в присутствии этой Саскии, с животом!.. Вот стыд! Нет, нет, все правильно. Никаких больше любовей и никаких детей!»

Когда гости ушли, она сказала Жене:

– Я сегодня останусь у тебя. Не возражаешь?

Он ошеломленно не возражал.

– Давай поженимся, – сказал он ей утром.

– Ты с ума сошел, – ответила она.

– Почему? Ты мне очень нравишься… Сразу понравилась, еще зимой.

– Я не люблю тебя, – сказала Галина сухо и стала одеваться.

– Ну извини, – оскорбленно сказал он.

– Ты тоже. Не обижайся. Счастливо. – Она уже стояла у дверей.

– Может, тебя, это, проводить?

– Не надо, Женя. Пока.

Она захлопнула за собой дверь, постояла немного на лестничной площадке и стала медленно спускаться с десятого этажа.

Ах цыганка, цыганка, и откуда ты все это знала!..

4

Прошел почти год. От Сергея не было ни слуху ни духу. Нет, она не жила монашкой. Время от времени появлялись ухажеры, она никого не отталкивала, но никто из них не только не сумел занять место ее возлюбленного, но даже приблизиться или посягнуть на него. Она равнодушно позволяла кому-то из ухажеров иногда с собой спать, но это не было еще поводом для знакомства, как впоследствии кто-то из новых молодых авторов сформулировал стиль таких отношений. Сердце ее оледенело.

Неожиданно зимой она получила от него телеграмму. В ней было всего шесть слов: «Очень хочу тебя видеть. Приезжай. Сергей».

Слова поплыли у нее перед глазами. Она отложила телеграмму, походила по комнате, желая успокоиться, и снова впилась в эти немыслимо сказочные для нее строчки, словно пытаясь проникнуть в их иной, зашифрованный, потаенный и истинный смысл.

«Очень хочу тебя видеть» – снова и снова перечитывала она. «Он хочет! Зачем? Зачем?» – пытала она его или себя. «Приезжай», – звал Сергей. «Нет! Никогда! Никогда больше не приеду к нему!»

«Никогда!» – сказала она себе твердо. Но ноги сами понесли ее на Московский вокзал.

Она не понимала, почему это делает. Она ничего не ждала от этой встречи, ни на что не надеялась. Она ехала потому, что просто не могла не ехать. Как не может не вдыхать свежий воздух арестант, просидевший год в подземелье.

Сердце ее разжалось, снова она ощутила неслыханную свободу, ей стало необыкновенно легко, радостно, звонко, словно свалилась гора с плеч и в душе снова зазвонили колокола! Она действительно не чуяла под собой ног, когда ехала-летела в поезде, а потом в метро, как это бывало всегда-всегда, когда она мчалась к нему на свидание.

– Я тебя ждал, – сказал он, помогая ей раздеться, и, еще холодную, с улицы (был март), прижал к себе.

– Подожди, – отстранилась она. – Дай я привыкну. А то у меня голова кружится.

Они вошли в комнату. Здесь ничего не изменилось. По-прежнему стояли холсты, подрамник с незаконченным женским портретом (тонкое лицо, длинная шея, на голове гирлянда цветов, что-то вроде «Флоры», ей было не до ревности, все равно!), пахло лучшими в мире «духами» – масляными красками и всем остальным, чем пахнет у художников в мастерских.

– Что ты рисуешь? – спросила она рассеянно, глядя на разбросанные всюду листки.

– Театральный заказ. «Волки и овцы».

– Любишь Островского?

– Почему бы и нет?

– Ты один?

– Как видишь.

– А где мама… жена?

– Мама в больнице, – сказал он спокойно. – А жена, с твоего позволения, уехала обратно.

– Надолго?

– Думаю, навсегда.

– Понятно.

Она снова походила по комнате.

– Кто это? – спросила она, кивнув на недописанную «Флору», просто чтобы что-то спросить.

Он подошел к ней, взял за плечи и развернул к себе. И, глядя ей прямо в глаза своими темными сияющими глазами, сказал:

– Неужели ты до сих пор так ничего и не поняла?

– Что… я должна понять? – спросила она, и две крупные слезы выкатились из ее глаз.

– У, какие соленые… – сказал он, улыбаясь и слизывая языком ее слезы.

– Что я должна понять? – переспросила она упрямо.

– Что ты – моя женщина, – произнес он раздельно и ясно. – Что бы ни случилось, ты всегда должна это знать. Моя единственная. Моя любимая. Просто – моя. Теперь понятно? – сказал он, улыбаясь.

Она, уткнувшись ему в грудь, разрыдалась.

– Ну что ты, глупенькая?.. – Он усадил ее на колени и, осушая слезы поцелуями, утешал и гладил, как маленькую девочку, по голове. – Перестань… Я люблю тебя… И не обращай внимания на разных маленьких московских шлюшек… Поняла?

– А разве ты не можешь?..

– Что?

– Без них? – спросила она, стесняясь.

Он ничего не ответил. Потом сказал:

– Потерпи немного. Хорошо?..

– Ладно, – сказала она, глубоко вздыхая. – Потерплю. Сколько смогу.

И они мирно и дружески поцеловались.

– Выпьешь чаю?

– Да. Только сначала в ванну.

– Мой халат на вешалке.

Она вышла из ванной в его стареньком махровом халате, и он сразу обнял ее и повел в комнату, где уже расстелил для них постель.

– Чай потом, – сказал он.

Она глубоко вздохнула и закрыла глаза. И сразу же почувствовала то, что чувствовала всегда, оказываясь с ним рядом, – невероятный покой. Словно душа после многих мытарств очутилась наконец у себя дома, на своем месте…

Такой полноты счастья они еще не знали. Словно все, что испытывали они до этого дня, было только прелюдией, настройкой, подготовкой к слиянию их душ и тел, и они молча переживали только что произошедшее с ними чудо, иногда нежно и благодарно касаясь друг друга.

– Знаешь, – сказал он ей тихо, – я хочу уехать отсюда.

– Снова в Сибирь или на Дальний Восток? – безмятежно улыбалась она, рисуя пальцем на его плече какой-то замысловатый узор.

– Совсем уехать. Из страны.

Она приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.

– Ты шутишь?

– Нет, серьезно.

– Зачем?! – Она чувствовала, что снова летит в пропасть.

– Ну если это надо объяснять…

– Нет, не надо. Если тебе так нужно, поезжай, – сказала она, по-видимому, легко, но уже прощаясь навсегда с только что безмятежно мелькнувшим счастьем.

– Я знал, что ты меня поймешь.

– Но как же тебя выпустят? – еще цепляясь за неверную надежду, спросила она. – Это невозможно…

– Я сделаю фиктивный брак. С одной американкой.

Ее сердце снова сжалось в комочек, она застыла.

– Ну что ты, малыш! – Он пытался ее растормошить. – Что ты… Когда я как следует устроюсь там, я тебя вызову… Потерпи. – Он снова стал целовать ее похолодевшие плечи и руки.

– Нет, – сказала она устало. – Этого не будет никогда. Я не хочу ехать в Америку.

– Даже со мной?

– Я хочу спать, милый. Я очень устала.

Ночью она делала вид, что спит. Он не делал никакого вида. Он тихо и мирно спал. Иногда она смотрела на него, спящего, с грустной, прощальной лаской или просто лежала с закрытыми глазами, ни о чем не думая, легко, словно вбирала в себя и прижималась к его телу, касаясь губами того места на его теле, которое попадало в область ее губ.

Она заснула только под утро. А когда проснулась, он уже что-то рисовал.

– Не хотелось тебя будить. Ты так хорошо спала. – Он показал ей набросок, который только что сделал с нее, спящей. – Принести чай?

– Принеси.

Он молча пошел на кухню.

«Что же делать?» – думала она тоскливо и, конечно, не находила ответа.

Они выпили чай и снова легли в постель. На этот раз все было не так, как вчера. Она лежала с открытыми глазами и продолжала думать свою нескончаемую думу.

– Ты что, малыш, не хочешь? – спросил он.

Она не ответила. Потом, чтобы не обидеть его, сказала:

– Хочу. Конечно, хочу. – Она с нежностью стала тихонько целовать его лицо: глаза, брови, нос, губы, – словно прощаясь с ним навсегда, словно пытаясь запомнить его лицо, его тело, его запах на всю жизнь. И ее легкие, нежные ласки снова вызвали вчерашнюю бурю, и она не понимала, сколько же может продолжаться это вулканическое сотрясение и есть ли у него предел.

– Ты еще поживешь со мной? – спросил он, выразившись не совсем удачно, имея в виду, есть ли у нее еще свободное время, чтобы побыть подольше в Москве.