Давным-давно, ещё в студенческие годы, услышала я эту историю, и с той поры мучает меня вопрос, на который никак не могу найти правильного ответа…
В ту пору я жила на квартире у одинокой пенсионерки. Звали её Наталья Павловна. Бывшая медсестра, детей никогда не имела, несколько лет назад потеряла мужа. Мы с ней подружились, столовались и чаёвничали вместе. Старушка была добродушной и тихой, если не уходила в гости, то сидела в своей комнате и смотрела телевизор. Зато её родственники, двоюродная сестра с мужем, жившие за стеной, отличались неугомонностью.
За год я привыкла к этому регулярно повторяющемуся концерту. Продолжительное скрипичное соло на пронзительных тонах: тили-тили-тили, прерываемое иногда двумя-тремя низкими нотами тромбона: бум-бум. Опять: тили-тили-тили. Потом глухой удар, словно надоедливо пищавшую скрипку бросили в угол. И тишина. Ни скрипки, ни тромбона. Так выясняли отношения между собой наши соседи, уже немолодая колоритная пара: она, маленькая, чернявая, со следами увядающей красоты, и он, потомок Тараса Бульбы, могучего телосложения, с круглым брюшком.
У нас было общее крыльцо, и мы часто общались. На людях супруги вели себя сдержанно, а ко мне относились, как мне казалось, с симпатией. Я им отвечала тем же.
С детства я обожала арбузы и, как только они появились в продаже, поспешила купить. Кто-то мне внушил, что самые спелые и сладкие – это самые крупные. По дороге домой после занятий я выбрала на развале самый-самый, так что еле дотащила. На дегустацию великолепного арбуза мы с Натальей Павловной пригласили соседей: для двоих он был слишком велик.
И вот чисто вымытый красавец лежит на блюде, сверкая зелёными боками. Мы дружно занимаем места за столиком на веранде. На меня возлагается почётная обязанность разрезать богатыря, дабы вскрыть его алую сахарную сущность. Все замерли в ожидании. Срезаю круглую шапочку: под нею – зелёный слой. Не такой тёмный, как кора, посветлее, но зелёный. Бывают толстокожие арбузы, режу глубже – та же зелень…
– Мда-а-а, – разочарованно басит «тромбон», Степан Григорьевич. – Разве ж это арбуз?! Смотри мужа такого не выбери! – наставительно обращается он ко мне и встаёт из-за стола, торопится по каким-то делам.
Этот добротный вместительный особняк на окраине города соорудил он сам. Дом на три семьи, три раздельных входа, внизу – подвал с котельной и кладовой.
Если не ошибаюсь, в ту пору Степан Григорьевич работал шофёром-дальнобойщиком.
Мы с Натальей Павловной остаёмся. Как-то неохота расходиться. И «скрипка», Тамара, жена «тромбона», остаётся с нами. Переходим на чай. В тот вечер я поняла, почему никогда эта женщина не жалуется на мужа, подвесившего ей очередной фингал: это пустяки по сравнению с тем лихом, которого ей пришлось хлебнуть. Да и скандалы супругов – отзвуки прошлого.
Тамара поделилась радостью: на днях приедет младший сын из Ялты. Обещался привезти жену и дочку. Старший, преподаватель университета, живёт здесь неподалёку, часто навещает родителей. Высокий в отца, красивый в мать. Мастер спорта по плаванию.
За чаем с домашним вареньем, по части которого Тамара большая мастерица, разговорились по душам, и она припомнила, как в годы войны с матерью и двумя малолетними сыновьями возвращалась из оккупированной фашистами Украины в Россию. Почему она вспомнила эту страшную историю? Наверно, потому, что никак не могла её позабыть…
Тот июнь 1941 года ничем не отличался от других. Степан сказал:
– Отправлю-ка я вас на лето в свою деревню. Чем в городе париться, лучше там отдохнуть на свежем воздухе. Опять же фрукты, овощи свежие каждый день. Пацаны перед школой сил наберутся. Степан уверял жену и тёщу, что примут их хорошо, он уже написал родителям. Их ждут. А какие там огурчики! А молодая картошка! А черешни с вишнями! Ох, сам бы поехал, да работа не пускает. Через месяц, как дадут отпуск, за ними приедет.
На вокзале обнял тёщу, поцеловал жену, ребятишкам приказал мамку слушаться. А потом шёл, бежал за вагоном и махал вслед рукой. Они тоже ему махали, а Тамара плакала, глядя на родное лицо мужа, будто чуяла неотвратимую беду.
Встретили их в далёком украинском селе ласково. Мальчишки быстро нашли друзей. Действительно, место было замечательное: лес, горы, покой, тишина, благодать. Глядишь, не наглядишься. А вареники со сметаной, галушки да простокваша украинские – сплошное наслаждение!
Вдруг объявили по радио, что началась война. Гитлеровская Германия нарушила советскую границу. Наши войска отбиваются. Есть убитые. Много убитых.
Тамара подумала: «Как же там Степан?!» И заспешила домой, надеясь увидеть и проститься, прежде чем уедет на фронт. Родня отвезла их на вокзал, купили билеты. Но поезд остановился на каком-то полустанке, всех высадили…
Дальше они с попутчиками шли по шпалам. Ночевали на лугу, в стогах сена. Ребятишки ничего не понимали, радовались, наблюдая за звёздами. А Тамара с матерью тревожно перешёптывались.
Наутро спохватились, кто-то украл сумку со всеми продуктами: сало, пампушки, малосольные огурцы, яйца вкрутую… Но знакомые попутчики выручили, пригласив к своей родне в ближайшее селение.
Оставшиеся небольшие деньги быстро разошлись на покупку молока для детей.
Как они ни торопились, немцы на машинах оказались проворней. Догнали и обогнали.
Теперь приходилось пробираться по оккупированной фашистами территории. Непривычная, режущая слух чужая речь, рокот мотоциклов, скрежет бронемашин, гул самолётов. Люди опасливо прятались по домам. Некоторые вредили оккупантам, другие с ними сотрудничали.
На площади одной из украинских деревень увидели человека, зарытого в землю по горло. Табличка рядом запрещала под страхом смерти подходить к партизану или подносить ему воду.
Голодные дети жалобно просили кушать. Слава богу, хоть воды из криницы было вдоволь. Никто не впускал в дом, редко кто делился едой. Одни боялись, другие жадничали. Тогда мать Тамары, жалевшая дочку и внуков, превозмогая стыд, стала просить милостыню Христа ради.
– Мне легче, когда в глаза плюют, чем видеть, как вы умираете с голоду, – сказала она дочери.
Однажды, когда они ночевали на сеновале, их разбудил яркий свет фонарика. Тамара испуганно вскочила. На неё навалился здоровенный потный немец.
– Только не надо при детях, – взмолилась она. – При детях не надо! – она показывала рукой на мальчиков. – Степан, Стёпа! Помоги!
Немец потащил её в сторону. Мать кинулась ему в ноги…
Весь следующий день Тамара плакала, сокрушаясь, что Степан не простит. Мать успокаивала как могла. Мальчишки ничего не понимали, но ни о чём не спрашивали, подавленные рыданиями матери и распухшим, окровавленным лицом бабушки.
Казалось бы, теперь из сострадания ей должны были подавать больше, но нет, люди становились всё скупее. Однако самое страшное ожидало впереди.
Это была пора созревания черешни. Жёлтые, розовые, алые, бордовые ягоды сверкали и благоухали на солнце, тяжёлыми кистями оттягивали ветви к земле. Казалось, деревца вокруг украинских хаток украсили к какому-то дивному празднику. Ветки соблазнительно свисали над заборами. Старший мальчишка, отстав от матери и бабушки, сорвал горсть черешен. Они были настолько спелые, что лопались, растекаясь по ладони сладким густым соком. Передав младшему братишке, он сорвал ещё одну для себя.
Младший уже ел, сплёвывая косточки и захлёбываясь от удовольствия, как вдруг над забором выглянула седая усатая голова:
– Я вам сейчас!
Не успели женщины, обернувшиеся на крик, подскочить к детям, как старик, выскочивший из калитки, схватил ближнего за ухо и, больно сдавив, пригрозил отвести к старосте.
Напрасно мать и бабушка уговаривали отпустить и простить ребёнка.
– Я вам отработаю. Скажите, что сделать: вымыть, постирать, прополоть, полить. Всё сделаю, пощадите хлопчика! Не ведите к старосте!
Старик был непреклонен.
– Нехай не воруе! – твердил он и крепко сжимал ухо до боли, до слёз.
– Да вы за ухо не тащите, он же оглохнуть может, – взмолилась бабушка. – За руку можно вести. Он никуда не убежит. Не бойся, – шептала она дочери. – Ничего староста не сделает. Если убивать, пусть меня, я уже свой век отжила.
Никогда Тамара не испытывала ещё такого страха. И сына жалко, а мать разве нет? Что-то будет. И Степана нет рядом. И никого, кто бы заступился. Только чужие кругом. Господи!
Когда переступали порог комнаты, где сидел староста, у Тамары от страха отнялись ноги, а уши словно заложило ватой.
– Шо прийшов? – спросил староста. – От партизанов житья нема, а вин детину привив! Дай ему пид зад, тай отпусти! Черешня! Хай вона сгние твоя черешня!
С этими словами староста отвесил подзатыльника мальчишке. Ослабевший от голода ребёнок не удержался на ногах и шлёпнулся на пол. Хозяин черешни захотел добавить, но бабушка, проявив невиданную ловкость, подскочила первой и закрыла собой внука, так что увесистый пинок достался ей.
Самоотверженная была бабушка, оттого и прожила недолго…
Через пару дней после наших посиделок прибыл долгожданный сынок из Ялты. Заботами родителей такой же кровь с молоком, как и старший брат. Инженер и спортсмен-горнолыжник. А ведь был когда-то на волоске от смерти…
Много воды с тех пор утекло. Давно нет в живых доброй Натальи Павловны и Тамары с её Степаном Григорьевичем. Но, вспоминая эту историю, до сих пор не могу понять, что помешало старику поделиться с несчастными женщинами и их ребятишками: «Ешьте досыта, люди добрые! Вон сколько черешни в этом году уродилось! Нам столько не съесть, и на рынок не отвезёшь – война…» Что ему помешало так поступить?
Чумазая маршрутка с раннего утра до поздней ночи мотается, трясясь на ухабах, по городским улицам. Внутри такая же неумытая, как снаружи. Никто о ней не заботится. Заботят здесь только деньги, которые исправно требуют с пассажиров как с сидящих, так и со стоящих одинаково. Иной раз этих пассажиров набивается столько, что вконец измотанная и растерзанная маршрутка начинает задыхаться. Но она не умеет говорить и не может пожаловаться.
Ах, если бы она умела говорить, сколько потрясающих историй могла бы рассказать! Сколько людских судеб пульсирует в её чреве ежедневно, сколько разговоров и мобильных звонков разрывает её маленькое воздушное пространство!
Вот у окна, напротив водителя, примостилась молоденькая девчонка, тут же прижала мобильник к уху и залопотала так тихо, что не только соседям, но даже самой маршрутке почти ничего не слышно. Только обрывки фраз: «…Почему не позвонил вчера?.. Я долго не спала… Можно закрыться подушкой – родители не услышат… Ждала твоего звонка…»
Сразу понятно – любовь.
Зима выдалась в этом году суровая.
Метель. Ветер со злостью бьёт снегом в бока и по крыше, словно из мести. Вот же злыдень! Потаскал бы, как она, кучу людей, тощих и корпулентных, во всей зимней амуниции: шубах, свитерах, сапогах да ещё с огромными сумками, перестал бы задираться и носиться колесом. По земле бы стелился травою.
На остановке заползает тётка в коротком жакете и длинной юбке, вся промёрзшая насквозь, как норвежская треска. Бесстыжий разбойник-ветер, без сомнения, нагулялся вдоль и поперёк под этой юбкой и снежка не одну пригоршню закинул. Риелторша вприщур разглядывает бумагу в прозрачной пластиковой папке и, еле шевеля замёрзшими губами, спрашивает сидящую рядом даму, далеко ли отсюда до дома 98. Дама вскидывает лицо от открытой книжки, вглядывается в незнакомку, потом громко просит водителя остановиться у дома 98. Риелторша выходит, осторожно ступая по скользким ступенькам, чтобы не свалиться, и не видит, как дама с книжкой провожает её взглядом: «Узнала она меня? Похоже, нет. Или сделала вид, что не узнала».
Эх, молодость, молодость… Приятно вспомнить, да не обо всём. Как звали длинноногую блондинку, с которой они одно время подрабатывали на почте: Нина, Зина?.. Выпало из памяти. Помнится, как эта Нина или Зина толканула её однажды в грудь. Из-за парня. Локтем. Резкая боль долго не утихала. Пожилая почтальонша покачала тогда головой и заметила, что это чревато… Потом всё забылось. Но лет через десять на этой самой груди образовалась опухоль. Сколько страху и слёз под дверью онколога! Сколько таких дверей пришлось пройти, сколько мучений испытать!
И вот теперь они встретились. Совершенно случайно. И жертва сразу узнала палача, даже постаревшего и посиневшего от зимней стужи. Как не узнать?!
Чумазая маршрутка торопится по городской дороге, прихрамывая на колдобинах. Внутри полным-полно народу. Везунчики сидят, невезучие стоят, уцепившись свободной рукой за спинку кресла или поручень. Резкий тормоз – стоячие валятся друг на друга по ходу. Маршрутка рванулась вперёд – повалились в другую сторону.
Если про любовь говорят вполголоса, почти шёпотом, то о других вещах можно балабонить на полную громкость. Или на всю маршрутку.
– А? Чево?.. Ну вы даёте! Вы же вчера дали мне письмо, что я ничего не своровала, а сегодня уже вон… другое говорите… Чево-чево? Кольцо обруча… золотое… Память… А я тут при чём? Может, это Верка взяла. Ну, какая, какая… Та, которую я вам привела заместо себя в горнишные. Да, Верой её звать. Вот она могла. А я не воровала. Потому с вас письмо и взяла, чтоб потом без претензий… А что ещё пропало?.. А где лежало?.. Не, не, я не воровала. У меня и письмо ваше имеется…
Крупногабаритная баба лет сорока с коротко подрубленными рыжеватыми кудрями отбивается самоуверенно и нарочито громко, словно призывая на помощь попутчиков.
А те невольно прислушиваются, кто сочувственно, кто насмешливо, кто осуждающе.
– Не знаю, кто вас обчистил, не знаю. Я у вас ничего…
Толстуха перекладывает мобильник от правого уха к левому. И уже тоном потише:
– Вы плачете, Светлана Петровна?.. Чево вы плачете?..
На остановке горничная торопливо протискивается к выходу, и за ней в тесной маршрутке вьётся шлейф странного букета: рабочий пот с дорогими духами.
Этот кавказец сел на конечной. Мест свободных полно, но он выбрал самое дальнее, в углу. Развернул пакет и принялся жадно поглощать шаурму. Наклонился, чтобы не запачкать костюм. Смущённо поглядывает на прибывающих пассажиров: не привык есть вот так. Но очень оголодал. Не обессудьте. Вытер рот и руки салфеткой, свернул её несколько раз, озираясь вокруг. Не нашёл, куда сунуть. В карман тоже нельзя: грязная. Положил себе под ноги.
Стал кому-то звонить: «Сегодня прилетел. Еду по делам. Потом к племяннику. Да, да, конечно, встретимся…» Только спрятал мобильник – звонок.
«Сегодня, наверное, не вернусь. Только завтра. Сперва кое-какие дела уладить, потом племянника надо навестить. Посидим, поговорим… Нельзя спешить. У него останусь. Чего ты беспокоишься? Всё у меня хорошо».
И уже сердито и твёрдо: «Не могу быстро вернуться. Сказал же: с племянником надо поговорить…»
Тишина. Через несколько минут звонит сам. Набрал номер, и ещё раз, и ещё…
С мягким упрёком: «Почему телефон не берёшь? Чего ты беспокоишься за меня… Жена-жена… Всё у меня хорошо. Я среди друзей… Зачем тебе их имена, ты их всё равно не знаешь… Хорошо, хорошо… Если быстро закончу дела, приеду… Как закончу, позвоню… Куда еду? Я же сказал: к племяннику. Давно не виделись. Посидим, поговорим… Чего боишься? Ну, ты как маленькая девочка… Обещаю… Постараюсь сегодня вернуться…»
О проекте
О подписке