Глава пятая
Всеобщая мобилизация

Витебск встретил Ганну теплым весенним ветром и ароматом сирени. Белая и розовая, казалось, она была повсюду, и Ганна неспешно брела пешком по улице Кирова от вокзала к дому, в котором сняла квартиру, и вдыхала чудесный аромат полной грудью. В ее родном городе сирени не было еще и в помине.

Проснувшись рано утром, еще из окна поезда она увидела бескрайнюю взбитую сливочную пену яблоневых садов. Белоруссия с детства ассоциировалась у нее с яблоневым и вишневым цветом. В Витебске цвела сирень, много-много сирени, еще каштаны, увешанные разноцветными праздничными «свечками».

Несмотря на накопившуюся усталость и стрессы вчерашнего дня, настроение у Ганны было отличным. В Витебск она последний раз приезжала пятилетней девочкой, да и то проездом к бабушке. Она отчего-то чувствовала себя здесь как дома, хотя города совершенно не знала. Когда Ганна только планировала поездку, мама отметила ей на карте места, которые имели отношение к их семье. Мединститут, где учились родители, общежитие напротив, где они познакомились, ЗАГС, в котором расписались, кафе, где сыграли свадьбу, гостиницу «Двина», в которой провели первую брачную ночь. Ганна пообещала обойти все места и сфотографировать их, чтобы показать, как они сейчас выглядят.

Идя по улице медленно, практически нога за ногу (квартира освобождалась лишь через три часа, поэтому торопиться Ганне было незачем), она составляла план отпуска. Как человек аккуратный и привыкший жить по четкому графику, она не любила экспромтов и незапланированных событий. Итак, она приехала сюда на шесть дней. Сегодня она хотела побродить по городу, выполнить мамин наказ, если получится, то сходить в музей Шагала. Завтра она с удовольствием бы съездила в Лепель, нашла двор, в котором они с Валькой Ванюшкиным провели детство. Только перед этим нужно выполнить поручение Гарика, как обещала. Так что завтра дела, а уже послезавтра Лепель. В четвертый день она съездила бы в Здравнево, где открылась отреставрированная усадьба Репина, в пятый снова погуляет по Витебску, доснимает семейную фотохронику, а вечером шестого дня уже поезд, так что можно будет выспаться, освободить к полудню квартиру и еще немножко погулять.

Вспомнив про Ванюшкина, она нахмурилась. Несмотря на вредный характер и неприятную бабку, мадам Щукину, Ганне было его немного жаль. Какой-никакой, а приятель. Ей было любопытно, что же такого натворил Валька с его несносным характером, что его убили. И еще было очень, практически до слез обидно за Илью, который с размаху угодил в неприятности космического масштаба.

Она даже не сомневалась, что в истории с убийством он окажется победителем, как бывало с ним всегда. Сколько она знала Галицкого, он сражался с обстоятельствами и выходил из борьбы еще сильнее, чем был до этого. Окружающие считали его отлитым из стали, несгибаемым, упрямым, рвущимся напрямую к цели, готовым вцепиться в горло, как снежный барс, и только Ганна знала, что на самом деле он постоянно метался в сомнениях, подолгу колебался, принимая решения, тщательно выстраивал линию поведения.

Она знала, видела, физически ощущала, как сильно у него болит голова, когда он расстроен. Когда-то она пыталась взять на себя хотя бы частицу этой боли, но ему это оказалось совершенно не нужно. Ее сострадание, ее готовность бежать на помощь… Она сама оказалась ему не нужна.

Думать про это было нельзя, никак нельзя, потому что хорошее настроение улетало куда-то, уносилось в сторону ветром вместе с сиреневым ароматом, и слезы подступали к глазам близко-близко, и дышать становилось тяжело… Она вышла из аллеи в центре улицы Кирова, перешла проезжую часть в неположенном месте и зашла в первый попавшийся магазин, торгующий, как оказалось, витебским льном.

«Все-таки женщины удивительные создания, – самокритично думала она, спустя десять минут, снова оказавшись на залитой солнечным светом улице, но уже став обладательницей легкого стильного льняного пиджака в веселую полосочку и с ярко-желтыми манжетами. – Для нас лучшее лекарство от любого расстройства – шопинг. Нет, мама права, я жуткая мотовка. Оттого и работаю на четырех работах, что трачу больше, чем зарабатываю».

Убрав в чемодан дорожную ветровку, она нацепила новый пиджак, чтобы не помялся, и пошла дальше, прикидывая, на каком перекрестке ей нужно повернуть на нужную улицу. Про Илью она больше не думала, зато вспомнила о Гарике, а точнее о его поручении, которое должна была выполнить в Витебске.

О просьбе Гарика, который перед отъездом попросил ее зайти к нему в кабинет, она спохватилась в самый последний момент. Отправивший ее с места преступления Илья велел водителю отвезти писательницу Друбич прямиком на Белорусский вокзал, однако Ганна всегда выполняла любые, самые мелкие свои обещания, поэтому попросила заехать в «Ирбис». Об убийстве Ванюшкина она решила Гарику ничего не говорить, решив, что Илья сделает это сам, если захочет рассказать другу и партнеру о неверности своей жены, поэтому она попросила водителя подождать ее, быстро взбежала по лестнице и влетела в кабинет к Павлу Горенко.

– У меня десять минут, – выдохнула она. – Илья дал мне машину ненадолго, она может ему самому понадобиться в любой момент, поэтому говори быстрее, что ты от меня хотел?

– Экая ты быстрая, – Гарик даже поморщился и спросил, как бы между прочим. – А сам-то Илья где?

– У него дела, он занят, – Ганна предпочитала всегда говорить правду, пусть и не всю. – Павел, мне правда некогда.

– Да ладно, ладно. Я уже понял, что ты у нас особа занятая. Впрочем, что со звезды возьмешь.

– Павел, если ты будешь издеваться, я встану и уйду.

– Упаси господь, – Гарик поднял руки вверх, показывая, что сдается, и тут же снова стал серьезен. – Вот что, душа моя. Ты в Витебск едешь, так что будет у меня к тебе маленькая просьба. Не знаю, в курсе ты или нет, но мы там пару лет назад открыли большой книжный магазин. – Ганна отрицательно покачала головой, мол, нет, не в курсе. – Он такой же, как везде, с рестораном, в котором можно перекусить или выпить чашку кофе, читая книжку. Этот формат тебе знаком. – Ганна кивнула. – В общем, поступил мне оттуда сигнал, что там что-то нечисто.

– В каком смысле?

– Да в том-то и дело, что не знаю. Есть подозрение, что управляющий, которого мы наняли, ведет себя не очень чистоплотно и работает больше на свой карман, чем на наш.

– А я здесь при чем? – искренне удивилась Ганна. – Найми аудит, отправь туда понимающего бухгалтера, съезди сам, в конце концов. Что я смогу сделать, если фактически являюсь человеком с улицы, да еще и в финансах разбираюсь примерно как свинья в апельсинах.

– Не скромничай, ты умная девочка, – Гарик нежно улыбнулся. Он всегда так ей улыбался. Все те годы, что длился ее мучительный роман с Галицким, и все то время, когда они общались уже на пепелище этих отношений, Павел Горенко относился к Ганне с теплотой и искренней заботой. Она была убеждена, что нравится ему не как женщина, а как человек, товарищ, и отвечала тем же – симпатией. – Зайди в магазин, прогуляйся там, пообедай, скажи, что писатель, поговори с директором, попроси взять на продажу твои книги, понаблюдай… Я вовсе не прошу тебя проводить расследование, просто покрутись там, составь свое впечатление о месте и о человеке. Я туда на днях собираюсь, так что твои наблюдения мне очень даже пригодятся.

– Павлик, по-моему, ты от меня что-то скрываешь, – заявила Ганна. – Твое поручение выглядит как минимум глупо.

– Нечего мне скрывать, душа моя. – Он вздохнул и театрально взмахнул руками. – Лучший способ что-то узнать – это послушать сплетни. Поболтай с сотрудниками, с персоналом. Ты же детективщица у нас, глядишь, и принесешь в клювике что-нибудь полезное. И не называй меня Павликом, я же просил.

– Ладно, Гарик, – Ганна в глубине души смирилась с неизбежным и встала, давая понять, что разговор окончен. – Я схожу в магазин и поговорю с людьми, хотя мне кажется, что ты ошибаешься. Лучший способ узнать – это спросить.

– Вот и спроси, – Горенко искренне обрадовался, понимая, что если и не убедил в целесообразности просьбы, то точно уговорил Друбич выполнить ее. – Только пообещай мне, что если ты узнаешь там что-то… – он замялся, – этакое, особенное, затрагивающее чью-то репутацию, то ни с кем, кроме меня, обсуждать это не станешь. Хорошо?

– Хорошо, хотя я тебя не понимаю, – сухо сообщила Ганна. – Все, пока. Мне пора на вокзал.

Спустя сутки поручение Горенко яснее выглядеть не стало, поэтому Ганна решила, что завтра наведается в магазин, чтобы покончить с непонятным, но отчего-то страшно неприятным для нее заданием.

Обдумывая все это, она и не заметила, как дошла до нужного ей адреса. Квартира была уже свободна и убрана к ее приходу. Помещение оказалось отремонтировано качественно и дорого. Газовая колонка, широкая кровать, огромный телевизор, стеклопакеты, заглушающие шум с улицы, вызывали доверие, как и молоденькая улыбчивая хозяйка, показавшая, как включать горячую воду, отдавшая ключи и наказавшая звонить, если что.

А вот дом в целом вселял опасения. Старая обшарпанная двухэтажка, соседние двери облезлые, фанерные, из-за них раздается какой-то пьяный шум. Ганна выглянула в окно, чтобы разглядеть полуразрушенные сараи, из которых доносилась громкая музыка. На миг ей стало страшно, что она одна находится в чужом месте, где легко может стать добычей неизвестного преступника.

«Детективы надо меньше читать, матушка, – сказала она самой себе сквозь зубы. – И писать тоже. Никому ты не нужна, никто тебя не тронет».

Проверив, что дверь заперта, она приняла душ, переоделась, распаковала чемодан, сварила себе чашку кофе в нашедшейся в недрах кухонной стенки медной турке, прошлась босыми ногами по теплому ламинату, плюхнулась на застеленную прохладным свежим бельем кровать и блаженно улыбнулась. Отпуск начался, и, если он будет богат на маленькие приключения, так это при ее размеренной и скучной жизни очень даже неплохо.

* * *

Поездка в Питер с сыновьями накрылась медным тазом. Хотя с Галицкого не взяли подписку о невыезде, но все-таки дали понять, что его отсутствие в такое время сочтут подозрительным. Находиться дома с постоянно рыдающей Миленой он физически не мог, поэтому собрал чемодан и переехал в маме и Вовке.

Впрочем, обстановка у мамы к спокойствию тоже не располагала. Портсигар Фаберже действительно пропал. Исчез из запертой банковской ячейки, как абсурдно бы это ни выглядело. Служащие банка разводили руками, уверяя, что произошедшее абсолютно невозможно, но портсигара стоимостью в миллион американских долларов не было. Мама уверяла, что из ячейки его не забирала и домой не уносила, и, хотя второй ключ от ячейки был в банке, пароль от кодового замка знала только мама, и открыть ячейку без ее воли никто бы не смог.

Конечно, Галицкому пароль был известен, но у него не было ключа, да и незачем ему было тащиться в этот самый банк и забирать проклятый портсигар. Он вообще к вещам, даже самым ценным, относился без должного пиетета.

Сказать, что потеря миллиона долларов его совсем не задевала, конечно, было лукавством, но история вызывала скорее досаду, чем настоящее волнение. Убийство Вольдемара Краевского и мысль о том, насколько Милена, а следовательно, и сам Галицкий окажутся замешанными в этой истории, тревожила его гораздо сильнее. А вот мама волновалась и переживала по-настоящему, то и дело пила сердечные капли и не могла говорить ни о чем другом, кроме как о доставшемся ей от отца чертовом портсигаре.

Петербургская ювелирная мастерская братьев Фаберже начала изготавливать портсигары в конце восьмидесятых годов девятнадцатого века. Один старый антиквар, которому Галицкий давным-давно, еще в молодости, относил дедово наследство на оценку, говорил ему, что из мастерской портсигаров вышло гораздо больше, чем знаменитых пасхальных яиц. Фаберже был уверен, что его задача – ввести ювелирное искусство в повседневный быт его клиентов, поэтому портсигары, а вместе с ними письменные приборы, ручки для зонтов, трости, колокольчики, наручные часы и даже рамки для только-только входящих в моду фотографий изготавливались в достаточно приличных объемах и расходились среди дворянства, купцов и интеллигенции. Стоили они недешево, но своего потребителя находили легко.

Чтобы расширить круг потенциальных покупателей, портсигары Фаберже делали из самых различных материалов, уменьшая или, наоборот, увеличивая их стоимость. Золото, серебро и даже медь, эмаль, драгоценные камни или ажурные переплетения драгоценных металлических полос. Мастера работали в самых разных стилях – от классического и рококо до начавшего пользоваться спросом модерна.

Портсигары действительно были настоящим произведением искусства, но при этом работали безукоризненно, снабженные качественными пружинами и замочками, легко открывались и плотно захлопывались.

Портсигары от Фаберже ценил и собирал последний российский император Николай Второй. Известно, что когда он был еще ребенком, то оказался свидетелем железнодорожной катастрофы, в которую его семья попала вместе с действующим на тот момент императором Александром Третьим. Во время следования царского поезда в 1888 году паровоз сошел с рельсов, четыре первых вагона перевернулись и разлетелись. Пострадал и вагон, в котором ехала царская семья. Им удалось уцелеть. Никто даже не был ранен, но вот серебряный портсигар, лежащий в правом кармане императора, оказался сплющен, поскольку на него пришелся удар тяжелой балки. Было ясно, что изящная вещица спасла царя от ранения, и этот случай настолько потряс юного тогда Николая, что он начал собирать портсигары.

По свидетельству историков, первый из них ему подарил на двадцатилетие отец. Следующим портсигаром в коллекции стал подарок матери, затем жены. Сам Николай, будучи уверенным, что это лучший подарок, заказывал портсигары для своих близких даже не десятками, а сотнями.

Изделия мастерской Фаберже расходились по чиновникам, военачальникам, дипломатам, людям, отличившимся на службе Отчизне, иностранным гостям, родственникам царской семьи и даже случайным людям.

Именно такой «царский» портсигар и хранила трепетно Эсфирь Григорьевна Галицкая, дочь известного московского адвоката. О том, что в семье есть подобный раритет, отец признался ей только перед самой смертью, наотрез отказался рассказать обстоятельства, при которых портсигар попал к нему в руки, велел хранить его, как зеницу ока, не терять, а продавать лишь в случае крайней нужды.

Эсфирь Григорьевна в его рассказ поверила не до конца, золотую безделушку послушно спрятала с глаз подальше и показала сыну, когда тот вырос и занялся бизнесом. Тридцатилетний Илья хмыкнул при слове «Фаберже», покрутил золотую безделицу в руках и отправился на консультацию к ювелиру, а после визита к нему враз перестал посмеиваться.

Портсигар действительно оказался из мастерской Фаберже. Весил почти сто тридцать граммов, состоял из чистого золота, на верхней крышке имел восемнадцать бриллиантов исключительной чистоты и приличной каратности, алмазами огранки «роза» была украшена и защелка, сделанная из платины. Предположительно мастером, изготовившим портсигар, был самый знаменитый работник ювелирных мастерских братьев Фаберже Генрик Вигстрем. Золотая поверхность крышки была гравирована полосками, перемежающимися синей эмалью, и стоило это все баснословно дорого. Как сказал ювелир, начальная цена на аукционах «Сотби» или «Кристи», легко могла составить около миллиона долларов и выше.

Продавать дедову память Галицкий не собирался. Ему было страшно интересно раскопать, куда уходит след семейной реликвии, кому принадлежал портсигар, имеющий номерной знак. Как он попал к деду? Но руки до настоящего расследования так и не дошли.

Мама никакого расследования проводить и вовсе не хотела, боясь, что оно бросит какую-то тень на имя ее отца (перефразируя Остапа Бендера, можно было предположить, что все крупные приобретения могли быть сделаны только нечестным путем), от известия о стоимости портсигара она чуть ли не поседела разом, запричитала, что теперь боится находиться с ним под одной крышей, потому что придут воры в ночи, дорогую игрушку отберут, а ей дадут по голове. Она потребовала, чтобы Илья обеспечил безопасность и ей, и портсигару. В солидном банке была арендована ячейка для хранения ценностей, содержание которой обходилось за год в кругленькую сумму. Портсигар был помещен туда вместе с мамиными драгоценностями, а также коллекцией золотых и серебряных монет, также доставшихся от деда.

Иногда мама ходила в банк, чтобы подержать в руках свои сокровища, и вот когда она пришла вчера вместе с Вовой, чтобы показать ему царский портсигар самого «Фаберже», того в ячейке не оказалось. История выглядела невероятной, но тем не менее случилась. Надо признать, крайне не вовремя.

– Папа… – Галицкий повернул голову. Он видел их с Ганной сына очень редко, и обращение «папа» из уст мальчишки с непривычки резало слух. – Папа, а этот портсигар, который бабушка потеряла, он очень дорогой?

– Бабушка ничего не теряла, – Эсфирь Григорьевна появилась в дверях, промокнула кружевным платочком глаза, вид у нее был страдальческий. – У бабушки портсигар украли.

– Мамочка, если так, давай обратимся в полицию, – наверное, в сотый раз устало предложил Галицкий. Еще одно общение с полицией в его планы не входило, но если маме так будет спокойнее…

– Илюша, в банке просили не обращаться в полицию, пока они не закончат внутреннее расследование, – тоже в сотый раз ответила Эсфирь Григорьевна.

– Папа, бабушка, а если эта вещь такая дорогая, откуда она появилась у моего прадедушки?

Галицкий в очередной раз подумал, что сын перенял у матери привычку смотреть точно в корень.

– Понятия не имею, – признался он. – Когда-то давно я хотел разобраться в этом, но все руки не доходили, а потом забыл. Хотя у портсигара был номерной знак, по которому его путь вполне можно было проследить.