Ганна сидела в купе и смотрела, как за окном поезда мелькают деревья. На улице стремительно темнело, и пейзаж становился размытым, туманным, теряющим очертания, а потом и вовсе пропал, поглощенный наваливающейся ночью. Ехать никуда не хотелось. Желанный и продуманный до мелочей отпуск теперь казался лишним и ненужным, и Ганна села в поезд лишь по привычке всегда доводить до конца намеченные планы.
Впрочем, не только из-за этого. Она понимала, что уехала еще и потому, что Илья практически силой отправил ее на вокзал.
– Вот только это мне и надо, чтобы еще и ты путалась под ногами, – сказал он, и она, услышав лишь то, что путается у него под ногами, моментально расстроилась, оскорбилась и послушно села в вызванную им машину. Ну что ж, раз она лишняя в его жизни и ему только мешает, значит, так тому и быть. Отпуск так отпуск.
В глубине души она знала, что на самом деле и в отпуске сможет ему помочь, потому что собиралась навестить именно тот город, откуда был родом писатель Вольдемар Краевский. Так уж вышло, что Ганна знала его с детства. Вернее, она помнила избалованного до невозможности Вальку Ванюшкина, чей дом стоял в одном дворе с домом Ганниной бабушки.
Теплых отношений между соседями не было. Бабушка Вальки, которую Ганна знала как мадам Щукину, была женщиной завистливой и скандальной. Между ней и бабушкой Ганны соблюдался военный нейтралитет, иногда все-таки нарушаемый из-за всяких мелочей. Дед, которого Ганна обожала, косил траву во дворе, и мадам Щукина тут же устраивала скандал, что вовсе не собиралась лишаться ароматного газона, и ей трава на ее половине двора была дорога как память. В следующий раз дед выкашивал двор ровно до середины, и мадам Щукина разорялась, что проклятые единоличники Друбичи думают только о себе, а не о людях.
Прозвище ей придумал Ганнин папа, оно прилипло намертво, и больше никто никогда не звал Щукину иначе, хотя у нее, несомненно, были имя и отчество, которых маленькая Ганна даже не знала.
Муж Щукиной сгинул на войне. Она одна тянула двоих детей – старшего лоботряса, горького пьяницу и бездельника Владимира, получившего от того же Ганниного папы прозвище Вольдемар, и младшую дочь Наталью, разведенку, воспитывающую сына Вальку. На лето мальчика сбагривали на руки бабушке, чтобы Наталья могла предпринять очередную попытку устроить свою личную жизнь. Приезжающая к своей бабушке на лето Ганна тут же становилась удобной мишенью для его каверз.
Валька был на четыре года младше ее, что давало повод для постоянных призывов мадам Щукиной не обижать «малыша» и «сиротку». И Ганна оставалась совершенно беззащитной перед подбрасываемыми ей на колени пауками и дохлыми мышами, потому что жаловаться не любила. Один раз, когда Валька без спросу изрисовал ее мелки, позабытые на деревянном крылечке, она, рассердившись, дала ему в лоб, и он с ревом побежал домой, потому что, в отличие от нее, жаловался всегда, и мадам Щукина больно схватила Ганну за руку, и стучала согнутым указательным пальцем, твердым, словно костяным, по ее лбу, вбивая науку не трогать поганца Вальку ни при каких обстоятельствах.
В общем, Вальку она терпеть не могла, мадам Щукину не любила, а вечно пьяного Вольдемара просто боялась, потому что тот шатался по двору, горланя песни, ругался матом и плотоядно улыбался, разглядывая кругленькую, рано налившуюся соками Ганну. Была у соседа смешная привычка. Чуть хромоватый, он, когда стоял, постоянно переминался с ноги на ногу, словно танцевал. И в этом беззвучном полутанце Ганне всегда чудилось что-то неприятное, даже страшное.
Лишь однажды Ганна видела своего тихого интеллигентного деда в ярости. Вернувшись на обед, а он всегда приходил обедать домой, поскольку жили Друбичи недалеко от редакции районной газеты, где дед был обозревателем, он случайно услышал пьяные Вольдемаровы фантазии на тему того, что он с удовольствием сделал бы с Ганной, оставшись с ней наедине.
Дед, никогда не повышавший голос, вдруг будто бы стал выше ростом, и из тихого скромного журналиста на глазах у изумленной Ганны превратился в военного офицера, служившего когда-то в полковой многотиражке и своими руками зарезавшего двух японцев, ворвавшихся к ним в редакцию. Протрезвевший от ужаса Вольдемар сначала пролетел через весь двор, головой впечатавшись в бетонное основание колодца, потом униженно заползал на коленях, вымаливая прощение и обещая никогда больше не разевать свой поганый рот, а потом был милостиво отпущен домой с дедовым напутствием:
– Еще раз увижу тебя во дворе одновременно с ней, – он ткнул пальцем в стоящую столбом Ганну, – убью!
И пошел в дом, отпаиваться валокордином. Событие отчего-то не стало поводом для нового витка войны между соседями, которая просто переросла в холодную вражду. Друбичи, увидев мадам Щукину, вежливо здоровались, та кивала головой, стискивая зубы. Вольдемар прошныривал по двору бледной тенью, пил больше прежнего и зимой чуть не замерз под забором. Зима в том году выдалась в Лепеле необычайно суровой.
В последний раз Ганна видела Вальку Ванюшкина больше двадцати лет назад. Сначала она перестала ездить к бабушке с дедом на каникулы, предпочитая пионерские лагеря, где было весело и интересно, а потом родители забрали их к себе, потому что дед заболел, и ему требовался уход. Дом в Лепеле продали, в городе, в котором жила Ганна, купили двухкомнатную квартиру, и именно в ней и стала жить Ганна после того, как бабушки с дедом не стало.
Как ни странно, войдя в Валькину квартиру вслед за Галицким и увидев тело на полу, Ганна сразу его узнала. У убитого мужчины был Валькин чуб надо лбом, и вообще это был Валька, превратившийся в достаточно красивого, хотя, на вкус Ганны, слишком слащавого мужчину, да к тому же еще и ставшего писателем. Вольдемар Краевский. Она усмехнулась про себя, хотя ситуация вовсе не располагала к веселью. По иронии судьбы в качестве творческого псевдонима Валька выбрал прозвище своего дяди, данное отцом Ганны, и взял фамилию от названия лепельской многотиражки, в которой много лет работал Ганнин дед. После распада Советского Союза газета называлась «Родной край».
Убитый Валька лежал навзничь в прихожей, а в удивительно загаженной комнате, в которой, похоже, почти год никто не делал уборку, вжавшись в подоконник, стояла красивая, холеная, рыдающая в голос женщина – третья супруга Ильи Галицкого.
Жена Галицкого. Прошлое настигло, накрыло с головой. Ганна будто снова вернулась на одиннадцать лет назад, в тот день, когда она впервые увидела Илью. В Москву ее отправили в командировку, и она, отчаянно боясь, написала ему письмо, что скоро окажется в столице. Короткий ответ пришел незамедлительно: «Давай встретимся».
Все время до отъезда Ганна судорожно пыталась придумать повод, чтобы уклониться от встречи. Ей было очень страшно. Общаться с миллионером Галицким на расстоянии – это одно. А предстать пред его светлые очи вживую – совершенно другое. От переживаний Ганна похудела килограммов на пять, с нее сваливалась одежда, но такой, постройневшей и похорошевшей, она нравилась себе в зеркале гораздо больше, что, впрочем, не вселяло в нее ни малейшей надежды на то, что и Илье она понравится.
Собирая чемодан, Ганна всю голову сломала, что ей надеть. Она достала из шкафа новенький облегающий корсет, который, надетый поверх шелковой красной блузки, красиво облегал грудь и талию и притягивал взгляд. С другой стороны, в восемь утра сойти с поезда этакой горячей штучкой, готовой к первому свиданию? Нет, не хочется.
Если бы не встреча с Галицким, который пообещал ждать ее на вокзале, то она натянула бы привычные джинсы и легкую футболку, но не решит ли он, что ей все равно, какое она произведет впечатление? В конце концов, Ганна выбрала длинную, струящуюся по бедрам цветастую юбку и легкую белую кофточку с круглым воротничком. Так она выглядела невычурно и аккуратно.
Сойдя на перрон, она была близка к состоянию обморока. Если бы можно было остаться в вагоне, не делать шаг навстречу будущему, то Ганна осталась бы обязательно. Однако затягивать встречу с неведомой опасностью ей было несвойственно, поэтому она резко выдохнула и вышла из поезда. Чья-то крепкая рука перехватила ее чемодан.
Он был красивее, чем на фотографиях. Открытое лицо с прямым носом, немного узковатый подбородок, придающий очертаниям что-то неправильное, но необычайно притягательное. Глаза светло-зеленые, с каким-то едва уловимым желтым оттенком, и, именно увидев их в первый раз, Ганна решила, что Галицкий действительно похож на снежного барса. Она моментально почувствовала собственное несовершенство, стушевалась и, кажется, даже покраснела.
– У тебя такие бедра, – сказал он, и Ганне показалось, что она ослышалась. – Это просто потрясающе. Ты уверена, что никогда не рожала?
За последующие два часа, которые они провели в дорогом ресторане, куда заехали позавтракать, он не раз и не два ставил Ганну в тупик своими замечаниями, находящимися, по ее мнению, на грани приличия. Она мучилась, ела, не ощущая вкуса, тосковала, что ее прекрасный роман в письмах окончен, ужасалась масштабу обманутых ожиданий и считала минуты, чтобы вежливо попрощаться и попросить отвезти ее в гостиницу.
– Пойдем, – сказал он и, не допив кофе, встал из-за стола. Ганна поняла, что аудиенция окончена.
Из чистого упрямства она все-таки допила кофе, который плескался у нее в чашке, царственно отложила в сторону салфетку и поднялась. Ей казалось, что грохот ссыпавшихся с ее колен осколков мечты слышен даже на кухне, и на этот звук сейчас прибегут повара с поварятами.
Ганна подняла голову и прошествовала по ресторанной зале на выход. Лестница на первый этаж была достаточно крутой, спускалась она по ней, придерживая длинную юбку руками, поэтому не очень удивилась, когда идущий следом Галицкий, взял ее под локоть. Но вот дальнейшее повергло ее в немалое изумление. Развернув Ганну лицом к себе, Галицкий принялся жадно ее целовать.
– Что вы себе позволяете? – в гневе пыталась закричать она, но только жалобный писк вырвался из ее горла, которое ласкали твердые, явно умелые пальцы.
– Позволь и ты себе то, что хочешь, – ответил он, подхватил ее на руки, отнес в машину и увез в гостиницу, из номера которой они вышли лишь на утро следующего дня. Ганна уже не помнила, в какой момент этого длинного дня, перешедшего в безумную ночь, она узнала, что Галицкий женат во второй раз, и у него есть второй сын, которому только-только исполнилось три года.
Это известие ошеломило ее. Ганна никогда и ни при каких обстоятельствах не встречалась с женатыми мужчинами. Измена жене воспринималась ею как подлость, а она старалась не иметь дела с подлыми людьми. Мужчина, обманувший жену с ней, Ганной, рано или поздно должен был обмануть и ее тоже, а становиться добровольно обманутой она не хотела и считала это глупостью и слабостью. Сказанная Галицкому позиция вызвала его искренний смех.
– Глупости это все, Мазалька, – сказал он, отсмеявшись. – Жизнь гораздо сложнее твоих прямолинейных представлений о ней. Брак – это обязательства двух людей друг перед другом и перед общими детьми. И к этим обязательствам любовь не имеет ровным счетом никакого отношения. Любой человек имеет право быть счастливым, если от этого никому не больно. От моей жены не убудет от того, что я сегодня люблю тебя до утра. А тебе нет никакого урона от того, что где-то на другом конце Москвы спит моя жена.
Это «люблю тебя до утра» резануло слух так больно, что даже искры из глаз посыпались. В то время Ганна даже не думала о том, что когда-то станет писательницей, но литературное чутье у нее было и фальшивые, режущие слух сочетания слов она отлично поняла.
– Я не хочу, чтобы меня любили до утра, – сказала она. – Или до обеда. Или по выходным. Я хочу, чтобы меня просто любили. Или нет.
– Или да, – спокойно ответил он и снова приник к ее губам долгим поцелуем, потом спустился к груди, и в тот раз они так и не закончили свой спор, который затем продолжали не раз и не два.
Женщина, спавшая тогда на другом конце Москвы и ставшая для Ганны неожиданным ударом, не была той, что сейчас стояла у окна и с ужасом всматривалась в очертания Валькиного трупа в прихожей. Со своей женой номер два Галицкий развелся спустя два года, когда между ним и Ганной все давно перегорело и рассыпалось в прах. Сейчас она смотрела на жену номер три, только что признавшуюся Илье в своей измене, и думала о том, что однажды брошенный бумеранг обязательно возвращается. Это закон жизни.
Впервые в жизни Галицкий не знал, куда себя деть. По-хорошему, он нуждался в ванне, очень горячей, с лопающейся шапкой пены, в которую можно было погрузиться с головой, чтобы хоть ненадолго забыть об окружающих реалиях. Лежать в ванне, пить виски, бездумно смотреть, как запотевает от пара зеркало над раковиной, как мутнеют в нем очертания привычного до последней мелочи помещения, любовно отделанного серым кафелем – светлым и темным.
О проекте
О подписке