– Я бы тоже не отказалась, но я потерплю, – прошептала Милка, сглотнув слюну.

– Зачем же терпеть? Ешь, для этого он и куплен, – отрезая тонкий ломтик и посыпая его солью, сказал, улыбаясь, отец. – Если бы ваша мама видела вас, мои дорогие девочки… – вдруг с глубокой грустью сказал он.

– Мама была бы довольна нами? – спросила Милка, отщипывая хлеб маленькими кусочками, будто птичка, и с любопытством глядя на отца.

– Полагаю, она бы немного загрустила, увидев вас вот в таком антураже, но была бы довольна. Вы – мои добрые девочки! – не скрывая грусти от родительского волнения, ответил Шимон Моисеевич.

* * *

Саратов встретил семью Гринберг вполне доброжелательно. С самого утра воздух был раскалённым несмотря на середину сентября. Стояла золотая пора бабьего лета. Потные, в заскорузлых гимнастёрках с белыми соляными разводами от пота и перекинутыми через плечо скрутками шинелей на привокзальной площади строились в шеренгу красногвардейцы. Очередной военный эшелон готовился к отправке в Крым.

Гражданские торопились миновать площадь и разбрестись по своим дорогам. Константин, попрощавшись с женой и её родственниками, поспешил к месту назначения. Гринберги, взяв извозчика, отправились к старому другу Шимона Моисеевича – Алексею Петровичу Минху, работавшему в городской больнице в должности старшего врача. В этой же больнице практиковал и другой давний знакомый доктора Гринберга, с которым их судьба свела в молодые годы в Смоленске. Это был талантливый хирург Сергей Иванович Спасокукоцкий. Теперь он был профессором и успешно проводил операции на спинном и головном мозге. Шимон Моисеевич был уверен в положительном исходе своей затеи, однако в нынешние обстоятельства могли быть внесены коррективы.

Не без труда добравшись до места, Гринберги, собравшись с силами, расположились в больничном сквере.

– Дорогие мои, я постараюсь недолго обременять своих старых знакомых своей персоной. Ждите меня здесь. Прошу вас не беспокоиться, скоро мы определимся с ночлегом, а возможно, и с постоянным местом проживания, – спокойно сказал доктор Гринберг и, протерев носовым платком круглые очки, водрузил их на свой выдающийся шнобль (нос – идиш).

Прошло без малого два часа, когда Шимон Моисеевич появился в сопровождении двух худых и уставших санитаров, одетых в белые халаты.

– Девочки, всё решилось как нельзя лучше! Нам отведены две комнаты в докторском доме при больнице. Всё прекрасно! Поспешим! – довольно объявил доктор Гринберг, суетливо распоряжаясь насчёт чемоданов и саквояжей, вытирая платком пот со лба и верхней губы. – Все подробности на месте, девочки! Ничего не забыли?

– Подождите! – крикнул подъезжавший на автомобиле Константин, отлучившийся с нового места службы на час для организации быта семьи. – Анна, тебе лучше остаться с отцом и сестрой, пока решается вопрос нашего размещения. Я какое-то время вынужден быть на службе. Как только появится возможность, я найду вас, – глубоким грудным голосом ласково сказал Лазовский, влюблённо глядя в глаза жены.

– Не беспокойся обо мне, душа моя, всё будет хорошо, – ответила Анна улыбаясь.

– По городу одна не ходи, прошу тебя, – целуя жене руки, добавил Константин. – Шимон Моисеевич, завтра пришлю человека с продуктами. Мне уже на сегодня выдадут паёк, – пытаясь приободрить Анну, подмигивая, сказал Константин.

– Паёк – это замечательно. Это обнадёживает и, признаться, радует! – воскликнул Гринберг, довольно кивая в ответ и отряхивая перчаткой своё пальто. – Старайтесь, батенька, но и о себе не забывайте. Мне бы хотелось видеть вас живёхоньким на свадьбе вашего первенца, дорогой мой зять! – пошутил Гринберг, подняв правую руку, крепко сжимающую перчатки на манер вождя революции.

* * *

Октябрьским вечером, когда мелкий осенний дождь, радостно встречая своего закадычного друга-братца мороза, сыплет мелкими каплями, переходящими в изморозь, в природе всё начинает костенеть от озноба и сырости. Деревья, сбрасывая разноцветную листву и обескураженно стесняясь своей наготы, ветками прикрывают себя, стараясь спастись от стыда. Только сосны и ели, наливаясь влагой и силой в ожидании зимних метелей и морозов, ликуют, расправляя на ветру свои вечнозелёные сарафаны. Небосвод, сплошь затянутый непроглядным пологом облаков, прячет улетающие на зимовку птичьи стаи, и лишь прощальные крики гусей да журавлей какое-то время доносятся до земли после их стремительного входа клином в серые облака. В такое время всем живым существам требуется тепло и уют.

– Вот если бы я могла изменить своё прошлое, наверняка было бы другим и моё настоящее, и уж, конечно, – моё будущее, – с грустью сказала Милка, вернув старшую сестру из её мыслей. – Как считаешь, Аня, если б можно было изменить прошлое, как бы развивались события в настоящем?

– К чему все эти досужие рассуждения, дорогая? Ты бы лучше занималась английским. Вот придёт твой педагог, а ты так ещё и не выучила двести неправильных глаголов, – улыбаясь, ответила Анна, сидевшая возле открытого огня круглой печи, оформленной железом и называемой «голландкой».

Печь такая требовала много дров, а тепла давала мало. Вот и приходилось поддерживать тепло в комнате, постоянно подбрасывая в топку по два-три полена. Анна полюбила вот так сидеть возле открытого огня. Ей это напоминало уютные кронштадтские вечера у камина, когда вся семья после лёгкого ужина собиралась в гостиной на долгое чаепитие. Тогда всё было иначе: были гости, веселье… Покойная мама музицировала, весело кивая в нужный момент, разрешая вовремя вступать с песней или танцем. «Такое прекрасное было время, – думала Анна, – детство! Детство так много даёт человеку! Радость и счастье, защиту старших и уверенность в себе! Учит правилам поведения и развивает ум и смекалку…»

– Бог мой, что я дам своим детям? – вдруг неожиданно сказала она вслух. Вздохнув глубоко и подкинув в печку очередное полено, Анна продолжила свои размышления…

– Тебе, моя дорогая, совершенно нельзя думать о тяжёлом и задавать себе такого рода вопросы! – менторским тоном выдала Милка, занятая уроками. – Вот я считаю всё, что происходит, – всё хорошо. Ведь могло быть куда хуже! У нас есть дом, одежда, еда, а другие голодают и живут, где придётся. Даже мои занятия мне тоже нравятся. Если б как раньше в Кронштадте до переезда в Новочеркасск, то мне бы пришлось посещать гимназию и заниматься французским с этой ужасной мадам Фике! Знала бы ты, какая она вредина!

– Не говори так о том, кого рядом нет. Это не красит человека! – строго заметила Анна младшей сестре.

– Ну да, конечно! Только эта мадам Фике жуткая! Возможно, она уже умерла, отравившись собственной ядовитой вредностью, – пробормотала упрямая Милка.

– Ты неисправима! Тебе скоро семнадцать, а ведёшь себя как избалованный ребёнок.

– Это всё потому, что я родилась в холодную и морозную погоду, так мне няня говорила. Определённо, это так и есть. Временами мне хочется рвать и метать. А ещё – так бы и прибила кого!

– Прекрати болтать глупости! Такие слова нельзя говорить. Будь сдержаннее, – советовала Анна разбушевавшейся Милке. – Время сейчас такое: если человек хоть раз позволит гневу и мести взять верх над своим разумом – пропал человек!

– Да я всё понимаю! Просто мне хотелось сказать, что из-за одного нелюбимого преподавателя можно возненавидеть и предмет, и гимназию!

– Ты права, Милочка, порой так бывает. Но нужно хорошо поразмыслить, принять во внимание все обстоятельства и только тогда сделать вывод.

– А вот заниматься английским языком с нашим новым знакомым мне определённо нравится! Жаль, что наши занятия проходят не так часто, как хотелось бы.

– Это хорошо, что тебе нравятся уроки. Но ты уясни себе, что Майкл не учитель. Он, как и все сотрудники Американской миссии, очень занят гуманитарной помощью населению.

– Я знаю, знаю! Они квакеры, филантропы. Майкл рассказывал мне об их христианской организации, и я считаю их дело абсолютно святым, если так можно сказать.

– Да, американцы и англичане много делают для спасения детей и взрослых по всей России. Видишь ли, есть ещё среди людей такие, которые думают не только о себе. Мы об этом часто говорим с Константином. У них очень много работы, поэтому старайся самостоятельно заниматься английским, а Майкл будет направлять тебя в нужное русло. Так будет верно. Не думай, что он должен вложить эти знания в твою голову, сама добывай их и пополняй свой багаж. А он поможет, направит, – спокойно посоветовала сестре Анна.

– Уже весной я планирую вступить в их движение и заняться спасением бездомных детей, – резонно заявила Милка. – Правда, в семнадцать меня могут и не взять, но я придумала, что сделать! Я прибавлю себе пару лет. Все ведь отмечают мои серьёзность и взрослость не по годам, так что никто и не заметит этого небольшого обмана ради доброго дела.

– Не спеши, дорогая, рваться в бой! Придёт весна – будет виднее, – посоветовала Анна. – Старайся сохранять покой в душе, не стремись создавать дополнительные трудности, чтобы их потом геройски преодолевать. Это нерациональный путь развития личности. Набирайся знаний и ума.

– Ну, я же так и делаю, – тихо прошептала Милка, вновь погрузившись в книгу.

* * *

– Шимон Моисеевич, позвольте на минуту, есть разговор! – зайдя в приёмный кабинет Гринберга, сказал Алексей Петрович Минх, взволнованно глядя на доктора.

– Да-да, Алексей Петрович, я к вашим услугам! Чем могу быть полезен?

– Вы, Шимон Моисеевич, давно знаете меня, – начал издалека старший врач больницы – коренастый мужчина лет шестидесяти с узкой бородкой и интеллигентной залысиной, уходившей на затылок от высокого умного лба. – И, вероятно, догадываетесь о сути моего визита, – сделав паузу, продолжил он.

– Простите, не могу знать, я весь внимание! – учтиво сказал доктор Гринберг.

– Ну-с, дорогой доктор, тогда я буду прямолинеен, как пуля! – попытался устранить некое напряжение доктор Минх. – Видите ли, у нас в больнице, ввиду сложившихся обстоятельств, освободилось место стоматолога-хирурга, – внимательно глядя в глаза своему собеседнику, продолжил Минх. – Вот мы с Сергеем Ивановичем Спасокукоцким и подумали, а не соблаговолите ли вы, дорогой Шимон Моисеевич, взяться за это дело? Дело новое и архиважное, признаю-с! – слегка волнуясь и совершенно переходя на светский стиль общения, сказал он. – Организованный Сергеем Ивановичем Травматологический институт также готов принять вас в число своих сотрудников, – добавил Минх, внимательно глядя на Гринберга.

– Алексей Петрович, дорогой мой, я польщён! – ответил Шимон Моисеевич. – Да вот смогу ли? Безусловно, я приложу, так сказать, все силы и опыт… А как же мои пациенты? Как же текущий приём? – сбиваясь с мысли, озадаченно спросил доктор Гринберг. – Ну, а с другой стороны, это такая возможность! Позвольте мне подумать! Мне нужна одна ночь, – вдруг резко попросил он.

– Разумеется, дорогой Шимон Моисеевич! – схватив обеими руками правую руку Гринберга, радостно воскликнул Минх, будто получил однозначно положительный ответ. – Челюстная хирургия должна развиваться! Это непаханое поле в медицине. Как вы смотрите на то, чтобы завтра встретиться и обсудить кое-какие организационные вопросы с профессором Спасокукоцким? Это он рекомендовал вас, и я, признаться, очень этому рад. Я уже подумал над размещением вашего будущего отделения… Ну-с, я очень рад, чрезвычайно рад! Позвольте откланяться, пациенты зовут меня. Да и у вас в коридорах не пробиться. – Элегантно поклонившись в знак уважения и почтения, Минх удалился.

Для доктора Гринберга открывалась новая дверь в жизни и судьбе.

* * *

Осень вошла в свои права. Наступил промозглый ноябрь с обильными дождями и ночными заморозками. Дни стали короткими, а ночи тёмными. Долгожданное время для воров всех мастей и преступников и труднейшее время для блюстителей порядка и обывателей, ибо опасность поджидала на каж дом шагу. Суровый двадцатый год двадцатого столетия стремился к своему завершению. На всей земле российской от Крыма до Сибири хозяйничал голодомор! Труднее всего приходилось районам рискового земледелия Среднего Поволжья – Самарской и Саратовской губерниям. Война и неурожай сделали свое дело, крестьянство оказалось на грани вымирания. Рабочие и служащие, получавшие скудные пайки на рабочих местах, опасаясь нападения обезумевших от голода людей, передвигались по улицам городов небольшими группами.

Социальная катастрофа привела к случаям людоедства и вызвала массовый рост беспризорности и голодной проституции. Газеты перестали скрывать действительные масштабы российской трагедии, ставшей следствием нескольких революций и войн и в итоге – крушения царской империи в начале двадцатого века.

Новости о двадцати пяти миллионах погибших уже после окончания Гражданской войны на территории Центральной России, бурном росте заболеваемости, сокращении срока жизни и других бедствиях в Российской Федерации облетели весь мир. Правительство молодой Советской Республики было вынуждено обратиться к мировому сообществу за помощью в борьбе с голодом и эпидемиями тифа и холеры, поразившими территории более тридцати пяти губерний, Южную Украину, Крым, Башкирию, Казахстан, Южное Приуралье и Западную Сибирь.

Первым европейским государством, оказавшим гуманитарную и медицинскую поддержку нуждающимся в Поволжье, была Чехословацкая Республика, отправившая через Чехословацкий Красный Крест эшелоны с продовольствием, одеждой, лекарствами, сельскохозяйственной техникой. Именно Чехословакия была единственным и ближайшим иностранным государством, принявшим детей из голодающих областей.

На борьбу с голодом в Европе и в России откликнулась и Америка во главе с президентом Вудро Вильсоном, по распоряжению которого в феврале девятнадцатого года была создана организация «Американская администрация помощи» для волонтёрской работы в особо пострадавших от голода и эпидемий регионах.

Американцы чётко обозначили правила помощи детям и тяжелобольным. Согласно этим правилам, гуманитарную пищу в российских столовых могли получать дети в возрасте до четырнадцати лет, прошедшие медицинское обследование и признанные голодающими. Каждый ребёнок, прикреплённый к столовой Американской миссии, должен был иметь специальную входную карточку, в которой делались пометки о посещении столовой. Горячий обед выдавался в строго определённое время. Порцию нужно было съедать только в столовой, уносить еду домой не разрешалось. Это были жёсткие условия, порой невыполнимые для многих страждущих. К этому времени сельское население обнищало настолько, что у большинства не было тёплой обуви и одежды, чтобы в холод добраться до миссии. И всё же, несмотря на эти трудности, миссия кормила в России миллионы человек, а Американское общество квакеров – сотни тысяч голодающих в Поволжье…

Откликнулись и другие международные организации, работавшие с Советской Россией и спасавшие детей и взрослых от голодной смерти и эпидемий. Основной поток помощи пошёл после активной общественной кампании, лично организованной норвежским учёным, мореплавателем и полярным исследователем Нансеном. Вместе с единомышленниками-филантропами знаменитый исследователь Арктики учредил специальный Нансеновский комитет, активно и безвозмездно помогавший народу России.

Весь мир наконец-то начал осознавать создавшуюся катастрофическую ситуацию. Помощь в Россию шла отовсюду вплоть до лета двадцать третьего года, когда специальным решением правительства Советского Союза были признаны ошибки, допущенные в руководстве страной, и принят курс на новую экономическую политику. Но это произойдёт ещё только через два года! А пока…

* * *

Поздним декабрьским вечером после скудного ужина, состоявшего из пары картофелин и кипятка на всю семью, доктор Гринберг, откинувшись на спинку, медленно покачивался в кресле-качалке, закрыв глаза. Младшая дочь увлечённо занималась английским языком, время от времени листая массивный англо-русский словарь. Анна, внешне изменившаяся за последние месяцы, что-то вязала для будущего ребёнка, уютно устроившись в уголке старого дивана с круглыми валиками подлокотников и высокой спинкой, набитой конским волосом. Она с детства любила рукоделие, умела вязать на спицах и крючком. Всюду в этой комнате, приспособленной под гостиную, спальню и кабинет Шимона Моисеевича, были белые кружевные салфетки, а в углу, на старом и узком комоде, красовалась и радовала глаз накрахмаленная, ажурная вазочка, связанная минувшим летом ещё в Кронштадте.