Феодосия вздохнула. Видно, снова господин ее не придет, надо раздеваться, ложиться спать. От таких мыслей слезы уже едва не навернулись на глаза, но тут раздался шум открывающейся двери, и он в своем домашнем просторном халате появился на пороге. Она, хоть и ждала его третий день, – с того самого момента, как он предыдущий раз ушел от нее, – все-таки вздрогнула от неожиданности и тут же протянула ему навстречу свои руки. Он подхватил ее, прижал к себе, да так, что ноги ее почти не касались пола, поцеловал. Это был долгий, очень долгий поцелуй – за все три пропущенных дня и за многие предыдущие месяцы. Он снял с нее обруч и поспешил стащить верхнее платье, затем сорочку, она помогала ему.

Потом они лежали в широкой постели, старательно задвинув полог, чтобы не мешали надоедливые комары, и он не спеша разбирал ее волосы, снимая с лица и груди и раскладывая их на подушке. Сумрак все более сгущался, но еще можно было разглядеть лица и глаза, – и они любовались друг другом, боясь потерять каждое мгновение.

– Ты не серчай, что не смог прийти вчера, пришлось выезжать за город: там собрались основные полки – большой и сторожевой – на тверской дороге. Надо было поглядеть, много ли людей, подвезли ли пушки из Коломны. Поздно ночью уж вернулся, не хотел тебя будить, на сегодня радость нашу отложил. Нынче опять дела да дела… Завтра на рассвете до жары надо в путь трогаться.

– И все? И опять долго не увидимся? – жалобно простонала она, прижавшись лицом к его щеке.

– Так жизнь еще не кончается – увидимся, не волнуйся.

Она опять хотела спросить о том, что волновало больше всего на свете, – почему бы ей не остаться навсегда с ним, не попросить разрешения на брак у митрополита, не передумал ли он сватов в Рим посылать? Но пересилила себя, чтобы не испортить их последний перед большой разлукой вечер, удержать еще рядом, и спросила совсем не то, что хотелось.

– Хорошо ли к походу подготовились? Ты всем доволен?

Оказалось, она спросила именно то, чем он жил все последние дни. Он удивился ее проницательности и вниманию и с удовольствием начал делиться тем, чем действительно гордился:

– Да уж так доволен, что и не ожидал. Прошлый-то, казанский поход – и собрались не все, и в пути не об общем успехе думали, а о том, кто главнее и кто кого слушаться должен, вредили друг другу, ссорились. Князя Константина, которого я во главе войска поставил, – не слушали, родством друг перед другом кичились. Пришлось наказать многих по возвращении, кого кнутом на Торгу по чести повеличать, кого и в тюрьме подержали. Урок пошел впрок. Нынче все дружно явились, никто от похода не отказался, не хвалился независимостью. И воевод я теперь сам назначаю не по роду, а по таланту, и никто уж не спорит со мной, не поминает о местничестве. Если и дальше так пойдет, нам никакой враг не будет страшен!

Она слушала и радовалась, что он разговорился, что делится с ней своими проблемами, такого раньше не случалось. Хотя это было, наверное, естественно, – с кем еще он мог так поделиться, погордиться собой! Не с князьями же, которых он хотел считать и считал своими слугами и послушанием которых так теперь гордился! И друзей близких у него не было – положение не позволяло этого. Вот и получалось, что оставался он, по сути, совсем одиноким.

Потом они снова наслаждались друг другом, а насытившись, ненадолго заснули. Пробудились оттого, что за окном засвиристели на все лады птицы, и рассветная голубизна влилась в комнату вместе со струями свежего воздуха. Почти вместе открыли глаза и сразу же потянулись друг к другу, и волны желания вновь соединили их в одно целое. А еще через полчаса он начал одеваться. Пора было готовиться к походу.

Снова он ничего не сказал ей об их будущем. Он понимал, что надо бы что-то ей объяснить, что-то решить. Но он не знал – как. Его все устраивало. Он видел, что долгое общение наскучивает ему, а такие вот редкие встречи дарят ни с чем несравнимую радость. К тому же он пока вообще боялся жениться, боялся, что все станет, как было у него с прежней женой, – скучно, монотонно и однообразно. Хотя, конечно, Феодосия была другой, и он любил ее, но он боялся однообразия. Главнее, важнее всего этого были для него интересы государства, которые он напрямую связывал с крепостью своей власти. Брак с Феодосией ничего здесь не прибавлял. Брак же с византийской царевной еще более выделил бы его среди родичей, укрепил грань между ними, позволил поднять власть на еще большую высоту. Он хотел этого. Вот и сражались в нем, который уже месяц, чувства и расчет. И он вновь уходил, не ответив на ее главный молчаливый вопрос.

Солнце только поднялось над горизонтом, а уж воеводы со своими ближайшими сподвижниками собрались на главных площадях крепости – Соборной и Ивановской. Казалось, вся русская знать со всех краев достаточно великой уже земли, Русии, облачилась в военные доспехи. Тут были и конные, и пешие, иные явились в шлемах и дорогих кольчугах, сверкающих на ярком утреннем солнце, другие в обычной верховой одежде, ибо боя пока не предвиделось и доспехи до поры могли покоиться в обозах. Тут же развевались русские стяги, среди которых выделялось черное великокняжеское знамя с золотым образом Спасителя на нем.

Сам Иоанн был одет по походному русскому обычаю, естественно, больше для провожающей публики, чем для сражения, которое неизвестно еще когда можно было ожидать. Сам он лично, после его знаменитой победы над татарами на берегах Оки, в сражениях больше не участвовал. Он справедливо полагал, что для непосредственных боевых действий у него достаточно полководцев. На нем был кожух из греческого оловира, обшитый золотыми плоскими кружевами, золотом же шитые сапоги из зеленого сафьяна. На драгоценном поясе была прикреплена редкой красоты сабля. Иоанн по традиции держал под уздцы коня – свою любимую белую Голубку с седлом, покрытым жженым золотом. К седлу был прикреплен колчан со стрелами, украшенными тем же драгоценным металлом.

Не менее дорого и красиво разоделись его полководцы. Особым нарядом отличались татарские воины – в ярких шапках с отворотами, в кафтанах, из-под которых виднелись тонкие шаровары, заправленные в короткие сапоги. На поясах у татар висели кривые сабли и ножи, стрелы в их колчанах казались более короткими и многочисленными, чем у руссов. Тут же неподалеку стояли государевы охранники – рынды и стрельцы в походных кафтанах до колен, со щитами, шлемами, боевыми топориками и пищалями – новым огнестрельным оружием.

В парадной ризе в самом центре площади стоял митрополит Филипп в окружении прочих святителей. Иоанн, оставив коня слугам, приблизился к владыке, и тот торжественно благословил государя на ратный подвиг. Приняв благословение, великий князь распрямился, поднял вверх руку – и все зашевелилось, затопало, загремело, где-то в толпе заголосили бабы, добавив серьезности и ответственности моменту. Поход начался.

Слезы выступили и на глаза Феодосии, которая смотрела на торжество вместе с Анной и ее матерью с золотого дворцового крыльца. Нет, она не боялась, что ее государя убьют, она была уверена, что этого не случится. Но она чувствовала, что они вновь расстаются надолго, если не навсегда, и это терзало ее больше всего. Но она постаралась пересилить себя, не выдавая волнение, хотя и женщины, стоявшие рядом с ней, тоже едва сдерживали слезы.

Своего сына Иоанн оставил в Москве под защитой младшего и самого надежного брата Андрея Меньшого Вологодского с татарским царевичем Муртазой. Им предстояло охранять город.

В те же дни из своих уделов с дружинами выступили и другие князья – три родные брата Иоанна: Юрий, Андрей Большой и Борис Васильевичи, дядя, Михаил Андреевич Верейский с сыном Василием. Воеводы тверские Юрий Дорогобужский и Иван Жито присоединились к Иоанну в Торжке. Сюда же, в Торжок, явились и послы псковские с сообщением, что Псков, выполняя повеление великого князя, послал в Новгород разметные грамоты и готовится тоже выступить на изменников.

Двигаясь по новгородской земле, соединенные русские войска, исполняя приказ государя не щадить клятвопреступников, творили страшное опустошение: истребляли все огнем и мечом, не жалели никого. Отовсюду слышались вопли, стоны, пламя пожирало и бедные лачуги крестьян, и богатые дома их хозяев. Тех, кто успевал выскочить из домов, рубили, кололи, топтали конями, воины видели в изменниках вере врагов хуже ордынцев.

Князь Данила Холмский вел свой передовой полк без длинных стоянок, давая людям лишь хороший ночной отдых, и уже 23 июня добрался до Русы. В тот же день его бравые воины захватили и подожгли этот город, попытавшийся оказать сопротивление. Это был, конечно же, не первый поход Данилы, не первое сражение. Видел он и прежде, как горят мирные жилища в пригородах Казани, в оставленных татарами русских селах и городах. Но тут, в Русе, услышав в одном из дворов вопли женщины: «За что?!» и увидев, как воин, заколов ее детей, зверски начал кромсать кинжалом и ее, вдруг, содрогнулся, подумав, что это ведь русские люди убивают своих же, руссов! Не они ведь задумали эту дурацкую измену, не они заключали договоры с латинянами, все ведь не они… Так действительно – за что?

Он замахнулся было своей саблей на воина-убийцу – обычного рыжего мужика, но, увидев, как тот удивленно и испуганно отпрянул от него, резко развернул коня и ускакал прочь, чтобы не прослыть жалостливым по отношению к врагам. И потом целый день видел перед глазами эту растерзанную семью и думал – за что? Справедливо или нет убивать людей, которые не причастны к развязыванию войны? Да, они рожают и растят воинов, воспитывают их – в этом есть вина матерей и отцов. Да, они и потом питают их хлебом и духом. Конечно, разгром городов и убийство его жителей – акт устрашения, который остается в памяти народной и отвращает людей от следующей измены. Но ведь новые и новые войны не они начинают, а те, кто сидят за крепкими стенами, в красивых хоромах и откупятся потом от наказания. А эти страдают.

Красивые ласковые глаза Данилы погрустнели. Он поспешил увести свои полки от разгромленной Русы к берегу озера Ильмень. Здесь он приказал разбить лагерь для ночного отдыха, дождался, пока поставили его шатер, приказал выставить надежные дозоры и пошел к себе. Князь Федор Давыдович звал его вместе отужинать и меду попить, но Холмский отказался, не желая никого ни видеть, ни слышать. В ушах его все стоял предсмертный вопль молодой окровавленной женщины: «За что?!»

Под утро Данила увидел сон. Изящная юная девушка в струящейся одежде зашла в его палату с подносом, на котором дымилась горячая еда – жареный лебедь, пироги с зайчатиной, стакан горячего бульона. «Откуда ты, такая красивая?» – спросил он. «А я узнала, что ты не ел вечером, вот и принесла», – заговорила она нежным ласковым голосом. «Вот хорошо-то, – обрадовался Данила, – я действительно голоден». Он сел на своем тюфяке и предложил: «Садись рядом, вместе поедим!» Едва протянул руки за куском, как раздался страшный грохот, поднос упал, еда рассыпалась, а юная девушка превратилась в ту женщину во дворе и начала кричать: «За что?! За что? Враги, подъем! Измена! К бою!». Голос ее, вдруг, превратился в мужской, затем в тревожный перелив трубы, и Данила, наконец, понял, что кричат не во сне, а на улице.

Он с усилием открыл глаза: никакой девушки и никакой еды рядом, естественно, не было. За стеной шатра вопили разными голосами воины, громко призывала к бою труба. Данила вскочил на ноги – он был почти одет, натянул на себя панцирь и сапоги, вставил голову в лежащий наготове золоченый с семейным гербом шлем, схватил в руки пояс с саблей и выскочил из палатки. К нему уже бежал одетый оруженосец, уже стоял с оседланным конем слуга без сапог – босой, лохматый и заспанный, но наготове. Данила, пристегивая пояс с саблей справа и нож слева, слушал подбежавшего сторожа, который докладывал срывающимся от волнения голосом:

– Мы их на земле караулили, а они в судах по туману неслышно подплыли, теперь сюда идут. Там уже наши некоторые с ними схлестнулись.

Данила схватил под уздцы коня, кинулся к соседнему шатру князя Палицкого. Тот тоже был уже одет, они вскочили на коней, к ним со всех сторон стали съезжаться и сходиться ратники. У иных на сонных еще лицах отражался неописуемый страх, кто-то крикнул: «Бежать надо, оплошали!»

– Я тебе побегу, сукин сын! – что есть мочи закричал окончательно проснувшийся, молодой, здоровый и вполне бодрый Холмский. – Стройся-я-я! К бою готовьсь! Пешие – вперед!

Над ухом Данилы просвистела первая стрела, но он даже не пригнулся, лишь взмахом руки дал знак пехоте двигаться навстречу бегущим от берега новгородцам, растянувшимся на многие десятки метров. Оценив обстановку, он скомандовал коннице разделить врага и окружать его с правого и левого флангов.

Началась жестокая сеча. Сначала Данила с небольшим отрядом охраны лишь наблюдал, как идет сражение, но группа новгородцев прорвалась в центр, к месту его стоянки, и ему самому пришлось вступить в бой вместе с охраной, слугами и даже конюхом, который все-таки успел надеть сапоги и доспехи. Стрелы свистели рядом с Данилой, но Бог миловал его, он рубил пеших новгородцев, которым, конечно, трудно было тягаться с конными ратниками. Тут уж Данила не знал жалости. Он видел, как слетела от его удара с плеч врага голова и, брызгая кровью, брякнулась на землю, а тело все еще по инерции стояло с поднятой рукой, в которой была зажата огромная палаша, предназначенная для удара. И уже без головы это большое тело рухнуло на землю. А Холмский продолжал отбиваться от следующего храбреца, хорошо защищенного доспехами, и наконец, отсек ему руку с боевым топором и ногой оттолкнул новгородца в сторону.

Рядом сражались товарищи, и вскоре смелая атака нападающих захлебнулась. Холмский смог дальше наблюдать за боем, который продолжался еще два часа. Новгородцы были полностью разбиты. На глазах у пленников топили их доспехи и оружие, говоря, что великокняжеским дружинникам и своего добра хватает, потом под жуткие вопли резали пленным носы, губы, а иным и уши и отправляли домой, в Новгород, рассказать о том, как сражаются настоящие воины.

На эти процедуры Холмский уже не смотрел, он вместе с Федором Давыдовичем отправился, наконец-то, позавтракать. По пути не преминул сделать выговор командиру дозорного отряда, который чуть не прозевал врага. Тот виновато молчал, и Холмский смягчился:

– Понимаю, что с реки мы не ожидали нападения, хорошо, что все-таки заметили, успели предупредить. Наказывать не стану – поход еще предстоит долгий, но впредь смотри мне. Из-за вашей лени и ротозейства все можем погибнуть. Посылай подальше разведку и гляди в оба. Мы не у мамки в гостях – на вражеской земле!

Пожурив воеводу, Данила вернулся в свой шатер, где уже был накрыт стол и ждал князь Палицкий. Конечно, еда была не столь приятной, какой представлялась она ему в утреннем сне, но оставшаяся с вечера реальная холодная курица, сало, копченое мясо и чаша крепкого меда показались ему неплохой компенсацией за несбывшийся сонный пир. Он ел с чувством человека, вполне заслужившего свою трапезу. Настроение у князей было прекрасным, а после бокала медовухи они начали охотно обмениваться впечатлениями. Худощавый, со своими по-детски наивными молодыми глазами и удивленно вскинутыми бровями седой и чуть полысевший Федор Давыдович походил на счастливого непоседливого ребенка, который победил в игре своего приятеля.

После сражения, где он не только храбро бился, но и пострадал – получил удар по руке топором, который, к счастью, лишь задел его и пришелся своей основной силой на коня, Палицкий уже пришел в себя. И счастливый от сознания, что мог погибнуть, как его конь, но остался жив, шутил, не переставая, и его вскинутые брови, то и дело, приподнимались еще выше.

– Конь-то мой, как присел от удара и начал заваливаться, я решил: конец мне сейчас – придавит, тут новгородцы меня и добьют. Мысленно уже с жизнью прощаюсь, а тело-то мое жилистое никак того не желает, ноги из стремени сами собой повылетали! А конек мой, спасибо, так осторожно падал, что я как Ванька-встанька на ноги вскочил да того новгородца саблей-то, как трухлявый пенек, и разделал. А тут и воины мои рядом оказались. Тогда только почувствовал, что рука болит, кровь увидел, да уж это мелочью показалось по сравнению с тем, что могло быть!

– Сейчас-то ноет? – спросил заботливо Холмский.

– Терпимо, левая пострадала, мне ее зельем замазали да завязали. А это не помеха для воина, даже на лечение не отпрошусь, – продолжал шутить, как мальчишка, пожилой воевода.

За кожаными стенами шатра вдалеке слышались возбужденные голоса, вопли страдавших от истязаний пленников, потом все стало затихать, бойцы тоже приступили к сильно задержавшемуся завтраку. А князья сидели на тюфяках, по-татарски подогнув ноги, перед деревянным раскладным столиком и понемногу потягивали из бокалов ароматный медовый напиток. Слуга добавлял им еду, принес и еще кувшин меда. Но Холмский приказал убрать.

– Передохнули, пора дальше в путь собираться. А погулять еще успеем – вот только с делами управимся. Согласен, князь?

– Да, друг мой, верно. Все не перепьешь, не переешь. Всему свое время.

Князья завершили трапезу, встали, распрямили затекшие ноги, вышли из палатки на солнце. Оно уже палило нещадно. Приближались самые длинные дни в году, на небе вот уже который день не было ни единого облачка.

– Ну и жара, – заметил Холмский. – Может, переждем до вечера, пусть народ соснет малость – заслужили, а жара спадет – двинем дальше, к Шелони, ты не против, Федор Давыдович? – спросил своего коллегу Холмский.

– Думаю, что ты хорошо придумал, – каламбурил воевода по-прежнему счастливый тем, что остался в живых.

– Передай трубачу, пусть даст сигнал на отдых, – приказал князь Данила дежурному вестовому.

Он обернулся к Пестрому и тихонько, чтобы не потревожить раненую руку, похлопал его по плечу:

– Пойдем по домам, Федор Давыдович!

Они уже начали было расходиться, как вдруг вместо спокойной мелодии «на отдых» оба услышали резкий, тревожный, разлившийся на все побережье звук трубы, призывавшей к бою. Мигом князья оказались снова рядом, а возле них – те же, кто был и поутру, но на этот раз не заспанные, в полном боевом наряде. Издали бежал вестовой:

– Сторожа сообщили: сюда идут пешие новгородцы – большое войско, большее, чем было утром. Что прикажете делать?

– Как что? – Холмский поглядел своими прекрасными спокойными глазами на Пестрого. – Драться, так ведь, князь?

– Конечно, – не выходя еще из счастливого состояния человека, недавно избежавшего смерти, охотно согласился Пестрый и легонько потрогал свою руку. Она болела. Но князь знал – эта боль до поры, придет нужда, – он ее пересилит и забудет. Тем сильнее и надежнее поработает, коль понадобится, здоровая, правая. И князья поспешили вновь надевать доспехи.

Лишь позже от пленных москвичи узнали, каким образом разворачивались события у врага.