Глава VII
Откуп

В Новгороде все еще пахло дымом, по воздуху то и дело парили, словно листья, вздымаемые ветром, куски пепла. Пролитовская сторона победила, и было решено держать оборону. Для этого в первую очередь пожгли посады – жилища, расположенные за крепостной стеной, которые при штурме неприятеля могли стать хорошей дымовой завесой для атакующих. Вече больше не собирали, но и в Посадском приказе, и в Марфином доме жизнь кипела: то собирался Совет господ – посадники и тысяцкие во главе с архиепископом обсуждали дальнейшие планы, то пересылались гонцами, то – жизнь есть жизнь – устраивали сытные обеды, не брезгуя и вином с крепким медом.

В шок привело людей известие о Шелонской битве, но правители догадались направить энергию людей не на возмущение, а, запугав возможностью мести Иоанна всем подряд, на организацию обороны города: укрепляли стены, ставили патрули, чистили и ремонтировали застоявшиеся пушки. Но не обошлось без трагедий. Сторонники государя Московского ночью тайно заколотили железом пятьдесят пять пушек, установленных на стенах для обороны. Одного из изменников, Упадыша, застукали на месте преступления, приказали пытать его, чтобы выдал других, но он, выдержав все муки, ничего не сказал и был казнен принародно на Ярославовом дворе. Часть пушек смогли от того железа освободить, большинство же так и осталось непригодным для обороны.

По одному, по несколько человек возвращались побитые и удрученные вояки с Шелони. У страха глаза велики: рассказывали чудеса. И что-де войска князя великого по воде ходили, и что голос они с неба слышали угрожающий, и что бойцы у государя жестокосердные и бесстрашные, каждый силы исполинской, и оружие у них есть огнестрельное новое – издали бьет. Выяснилось, что многие сотни новгородцев попали в плен. Новости передавали из дома в дом шепотом, боялись сильных друзей Марфиных, говорили, Москву, мол, не осилить. А тут новая весть: Иоанн расположился в Русе, а это значит – жди осады. В крепость набежало полно народа с окрестных сел, напуганных зверствами захватчиков, сжигавших и убивавших не только тех, кто оказывал сопротивление, но и простых мирных людишек.

Город затворился, и буквально на следующий день вздорожал хлеб, вскоре пропала даже рожь – главная пища бедняков. Сторонники Москвы, напуганные было казнью Упадыша и вооруженными патрулями, с голодухи осмелели, тем более что их полку постоянно прибывало, начали на всех углах попрекать литовских сторонников: «Где же ваш Казимир? А государь-то Московский – вот он, под стенами почти стоит! Допыжились, довольничались, а народ теперь отдувается за вас! Не думали о последствиях!» В городе зрело недовольство и возмущение, которое лидерам пока с трудом удавалось сдерживать.

Тем временем Марфа, огражденная от народной стихии крепким забором да прочным теремом на высоких подклетях, маялась в ожидании вестей от дорогого сыночка. С часу на час ждала она его появления. Убитым его никто не видел, раненым – тоже. Она уж и лазутчика в Иоаннов стан послала, чтобы выяснить, нет ли Дмитрия среди пленных, но и оттуда пока вестей не было.

Она стояла в просторной светелке второго этажа на коленях перед иконой Божьей Матери и упрашивала ее сохранить сына, обещала сделать щедрые пожертвования на монастыри и соборы, если тот вернется живым-здоровым.

– Ты же знаешь, Матерь Божия, – шептала она, – что я и так двоих старших потеряла, потонули мои сыночки в море холодном, за что же еще одного отнимать?! Он и не женат еще, жизни не видел настоящей…

В этот момент издали, с улицы, послышались голоса и звон разбитого стекла в какой-то из соседних комнат. Марфа вскочила и подбежала к раскрытому окну. Там, внизу, за высоким забором толпился народ, потрясая кулаками, среди них ей показались и знакомые лица.

– Изменники, предатели народные! – кричали в сторону ее терема люди. – С голоду нас уморить хотите! Вам власти не хватает, а мы издохнуть из-за вас должны?

Из ворот выехали ее слуги на конях и, размахивая саблями, разогнали смутьянов. Происшествие отбило у Марфы охоту молиться дальше, и она села за стол, подперев голову руками. Сомнения одолевали ее. Теперь даже ей стало ясно, что Казимир помощи не пришлет, хотя весть, так или иначе, о нападении Москвы на Великий Новгород до него дошла. Город в осаде долго не выдержит, нет запаса продуктов. О столь быстром и решительном нападении противника не думали, не гадали, и поражения столь стремительного никто предвидеть не мог. Прошлогодние запасы все истощились, нынешний урожай еще не собирали, да и будет ли он при такой засухе – большой вопрос. Может, и без осады народу голодать придется. На иную какую помощь надеяться не приходилось. И сыночка до сих пор нет и нет…

Слезы выступили на ее упругих щеках. Чувствовала она большую свою вину перед Дмитрием. Два раза просил ее сын разрешения жениться, девушек себе из добрых семей приглядывал, да Марфа противилась. Все невесты ей казались недостойными. А честно признаться, хотела его при себе придержать. Очень уж хорош был ее мальчик – добрый, покладистый, понимающий, веселый. А красивый какой! Не было ни у кого такого хорошего сына, как ее Дмитрий! Конечно, и ее младшенький, Федор, неплох, да со старшим разве сравнишь?! Меньшой в отца пошел – с ленцой, да и статью не выдался. Дмитрий же был весь в нее, в их породу – и красив, и умен, и пригож…

Она поймала себя на мысли, что все время думает о сыне в прошедшем времени, и тут же повернулась к образам, начала креститься:

– Прости меня, Господи, грешницу, да что ж это я себе-то позволяю!

Раздался легкий стук в дверь, и вошла горничная Лизавета.

– Госпожа, к вам посадник, а с ним еще народец!

– Проси, Лиза, в гостиную, я сейчас спущусь.

Она привела себя в порядок, закрыла голову дорогим убором и пошла вниз. Ее уже ждали Василий Ананьин, Никита Ларионов, еще несколько бояр, тут же присутствовал тихий теперь бывший ключник архиепископский Пимен. Присудив выплатить из своего кармана тысячу рублей в казну владыки, правительство новгородское выпустило его из темницы. Лишившись сана ключника, но, не потеряв еще надежды рядом с Марфой стать все-таки владыкой Новгородским, он стал ей активно служить. Ходил по городу, собирал вести, подвизался по старой дружбе и в архиепископском дворе, и при посадском приказе – все знал, обо всем был в курсе, и потому Марфа охотно его выслушивала. Кроме того, хоть Пимен и выплатил огромную сумму в казну, никто не сомневался, что и после того он оставался одним из богатейших людей в городе: хитрый и изворотливый бывший ключник, не боясь Божьего гнева, давно предпочитал свою казну владычьей.

Солидный народ не спеша расселся на лавках вдоль стен, лишь усталый и мрачный степенный посадник Василий Максимович Ананьин тяжело опустился на стул возле стола рядом с Марфой.

– Ну что, плохи наши дела, – констатировал он, тяжело вздохнув. – Видно, надо соглашаться на переговоры.

– Да хоть бы чуток оборону-то выдержать, глядишь и мягче стал бы великий князь, меньше бы с нас откупа затребовал, – не менее мрачно выговорила Марфа, все еще не желая так просто и легко сдаваться. – Неужели, совсем надежды нет? Может, всё-таки Казимир соберется нам помочь – обещал же!

– Это все мечты несбыточные, – жестко отрезал боярин Никита Ларионов, занимавший обычно нейтральную, осторожную позицию. – Я вас и прежде предупреждал, что нам нечего от Литвы ждать добра, не дождемся.

– А я все же считаю, что надо держать оборону, – вмешался ярый сторонник Литвы боярин Иван Афанасьев, полный, солидный человек с длинной нестриженной бородой. – Конечно, свобода усилий требует, сама по себе не приходит, за нее постоянно надо сражаться. Стены у крепости прочные, пушек много, народу полно сбежалось, неужто не выстоим?

– Что ты говоришь? – удивился осторожный боярин Никита. – Да в городе того гляди голод начнется, а ты про оборону!

– Так ведь и противнику продукты с неба не падают. Они все в округе пожгли, а войск – туча, и все тоже есть хотят, они-то разве смогут тут долго простоять?

– Им есть откуда привезти, а нам откуда? – стоял на своем Никита. – Еще один-два дня, и голодный народ все твои собственные амбары разнесет, – тогда посмотрим, как ты сам перед угрозой голода запоешь! Лучше спастись смирением, чем погибнуть от упрямства.

– Так, может, пока не поздно, послать обозы на Север, закупать продукты, денег мы не пожалеем? – осторожно вмешался в разговор Пимен, по-прежнему обряженный в черную рясу.

– Да ты уж, отец святой, сиди да помалкивай, пока тебя назад в темницу не отправили, – обрезал его раздраженный Иван Афанасьев. – Хватит нам самим себе-то врать. Даже если мы и вышлем обозы, пока они вернутся, тут уж войска вокруг стоять будут московские. Сторожа сообщают: со всех сторон сила на нас движется. То-то они тебе спасибо за продукты скажут – поклон отвесят.

– Так есть же у нас потайные подземные ходы, можно по ним что-то доставлять…

– Через эти ходы много не натаскаешь, да и хватит уж о том! Надо решать: будем или не будем собирать посольство к великому князю, если будем, то когда и кого, на какие условия соглашаться – вот сейчас о чем думать надо, а не об обозе твоем, – накинулся на Пимена и Никита Ларионов.

– Может, за владыкой послать? Без него тут не обойдешься!

Словно подслушав их, в дом Марфы явился и сам Феофил. Бояре встали дружно, поклонились ему, хозяйка подошла за традиционным благословением.

Владыка, перекрестив ее, отодвинул от стола свободный стул – так, чтобы было видно всех присутствующих, и аккуратно присел на него, держа перед собой тяжелый, разукрашенный инкрустацией посох.

– Я посылал за тобой, – склонил он голову в сторону степенного посадника, – мне сказали, что ты сюда отправился, ну и я за тобой. Дело срочное. Народ волнуется, требует замирения с великим князем. Я, признаться, склоняюсь к тому же. Никого ведь Иоанн не пощадит, коль не покаемся.

– Может, на вече вопрос обсудить еще раз? – все еще на что-то надеясь, предложила Марфа.

– На вече?! Сейчас только не хватает собрать вместе этот обозленный народ, они тебе весь Ярославов двор разгромят и нас заодно, – заметил до того молчавший посадник Фома Андреевич Курятник – умный, грамотный боярин, сохранявший все это неспокойное время нейтралитет и молчание.

В этот момент раздался тихий стук в дверь, и на пороге появилась взволнованная, со слезами на глазах, служанка Лизавета.

– Госпожа моя, прибыл ваш посыльный из Русы с вестями.

Марфа тут же поняла, о чем она говорит, но вовсе не хотела верить мысли, которая пронзила ее: с сыном – беда!

– Что, что случилось? – взволнованно и громко спросила она, но Лиза давилась от слез и молчала. И тогда Марфа почти крикнула не своим голосом:

– Давай сюда посыльного, немедленно!

Лизавета отошла в сторону, и на пороге появился молодой невысокий парень с неприметным лицом, которого она несколько дней назад отправила на разведку. Избегая смотреть на хозяйку и теребя свою шапчонку в руках, он промолвил:

– Несчастье, госпожа, стряслось… – И тоже замолчал.

– Да не терзай ты мне душу, говори, что? Ранен мой Дмитрий? В плен попал? – она все еще надеялась, что он жив, хотя сердце уже подсказывало: хуже, все еще хуже!

– Нет, госпожа, нет больше нашего Дмитрия!

– Неправда, неправда, – шептала Марфа, вставая из-за стола, – неправда, ты ведь мог ошибиться, тебя могли обмануть, ты же сам не видел?!

– Видел, госпожа, в том и дело. Великий князь, узнав, что Новгород не хочет на мировую идти, приказал ему и еще троим нашим воеводам головы отрубить. Я к тому времени как раз до Русы добрался, у родных остановился, всех согнали на казнь смотреть. На моих глазах и отсекли ему голову.

Марфа стояла словно каменная, лишь по лицу ее потекли обильные слезы.

– Уйди, – прошептала она слуге, но едва тот повернулся, чтобы исполнить ее приказ, она остановила его. – Стой! А говорил ли что-то мой Дмитрий перед смертью, как вел себя?

– Ничего не говорил. Молча перекрестился и положил голову на плаху, ему даже руки не связывали. И все.

– Иди, – снова прошептала Марфа и медленно, истекая слезами, села на стул.

– Оставьте меня, бояре, – проговорила она, наконец, обратившись к застывшим вокруг гостям. – Поступайте, как знаете. Мне теперь все равно…

Вновь послали к великому князю за опасной грамотой, которая гарантировала бы сохранение жизни и воли всем послам. Едва дождавшись, начали грузиться на суда. Наконец, в сторону вражеской ставки двинулось многочисленное новгородское посольство во главе с архиепископом Феофилом, наделенное полномочиями для переговоров. Всем городом собирали дары для подношения победителям. Несколько больших судов – учанов заполнили добром чуть не до краев. Немало пришлось раскошелиться и Марфе, как одной из главных зачинщиков смуты. Долго добираться им не пришлось, великий князь со своим воинством был уже у Коростыни, в устье реки Шелони. Посадники, тысяцкие, представители от жителей всех пяти концов Новгорода плыли, молча и сосредоточенно. После известия о казни посадников они могли ожидать от Иоанна Васильевича любых неприятностей. Втайне многие из них побаивались даже и за свою жизнь. Что такое опасная грамота – лишь бумага! Конечно, новгородцы подстраховались: они позаботились о том, чтобы среди послов оказались лишь те, кто держал сторону Москвы и не был замечен в измене.

Пожалуй, ничего не боялся лишь сам Феофил. Он был уверен, что великий князь никогда не узнает о его подписи на письме к королю Казимиру, на копиях ее не было, а в остальном совесть его была чиста, долг он свой не нарушил, перед Богом был прав. К тому же Иоанн Васильевич ничего не мог с ним сделать без церковного суда.

Войско великокняжеское и сам он расположились в устье Шелони. Все пространство, сколько видел глаз, было заполнено шатрами, палатками, обозами, конями и военным снаряжением, в том числе и многочисленными пушками, которые москвичи везли с собой для штурма новгородских крепостных стен.

Доложив сторожам о цели своего прибытия, новгородцы разбили собственный шатерный лагерь, а затем отправились большими группами с дарами и серебром к братьям великокняжеским – просить их заступничества и ходатайства.

Несколько дней с трепетом ждали они решения своей судьбы, все эти дни великий князь не принимал их, являя, таким образом, свое недовольство. Хотя, конечно, на самом деле он обрадовался такому повороту дел. Ибо хоть и был Новгород укреплен не лучшим образом, однако взять его было бы не так-то просто. При штурме, даже при самом удачном, предстояло потерять немало воинства. Осада – тоже не лучший способ для победы. В любое время могли пойти дожди, а это – упадок духа, грязь, плохие дороги, проблемы с питанием, болезни и снова людские потери. Иоанн дорожил своими воинами, ибо считал их главной силой и опорой в осуществлении всех своих честолюбивых планов. Так что покаяние новгородцев и их добровольное покорение его воле стало бы хорошим завершением этого похода, да и, собственно, главной его целью.

Время требовалось еще и для того, чтобы Стефан Бородатый, везший с собой старые летописи и документы, отобрал из них все, что показало бы новгородцам их неправоту, измены и предательство. Кроме того, Иоанн со своими дьяками готовил грамоты, которые лишь отчасти подтверждали старые новгородские права. Он решал, какие земли можно забрать себе в качестве компенсации за вину новгородскую и как еще наказать изменников, не нарушая старины, сохраняя в глазах народа законы и правила.

Наконец, челобитчикам объявили, что великий князь примет их завтра после заутрени и завтрака. С раннего утра готовились и волновались, как юнцы, почти все эти пожилые солидные люди. Заранее явились к просторному шатру, дождались приглашения, вошли внутрь. На высоком, специально приготовленном стуле перед ними восседал сам Иоанн с грозным, суровым лицом.

Вокруг него стояли многочисленным сонмом в дорогих походных нарядах, но без доспехов, братья его, князья-воеводы, бояре, дьяки и другие сановники. Первым сам Феофил, а за ним и все другие послы-делегаты пали на колени перед великим князем, стали молить пощады Великому Новгороду и его народу.

– Господин князь великий, – сказал Феофил, и на глазах его выступили искренние слезы покаяния. – Утоли гнев свой, утиши ярость, пощади нас, преступников, не потому, что мы молим о том, а ради своего милосердия. Угаси огонь, палящий страну новгородскую, удержи меч, льющий кровь ее жителей!

Иоанн помолчал, глядя на распростертых у его ног новгородцев, униженно молящих со слезами на глазах о пощаде, и молвил, наконец:

– Встань, владыка, и все тоже встаньте.

Пожилые новгородцы, иные и с трудом, поднялись с колен, по-прежнему не смея взглянуть на пронзительные, яркие глаза великого князя. Он протянул руку, и Стефан поднес ему большой исписанный лист бумаги.

– Здесь исчислены все ваши преступления, все законы, которые Новгород, отчина моя и моих предков, нарушил, все измены, которые вы творили, – произнес он медленно и значительно. – Будете ли вы оправдываться передо мной, доказывать правоту свою?

– Нет, господин князь великий, – молвил, вновь склонившись, старый, седой Феофил с непокрытой головой. – Мы согласны со всеми твоими упреками и обвинениями, мы кругом виноваты и не хотим умалять своей вины, хотим платить по всей полноте, требуем лишь твоего милосердия к земле нашей и народу нашему.