– Мама живет в часе езды. На набережной в Уэстклиффе. У неё артрит, и здоровье слабое. Жила здесь со мной пару недель, но по лестницам ей трудно карабкаться. Да и я не могла… не могла о ней позаботиться, столько всего случилось. Мама каждый день почти звонит, но я не всегда отвечаю. Не знаю, как ей рассказать, что у меня в душе происходит. Она только волноваться будет. Приходится врать, а чаще просто сваливаю ответственность на автоответчик.

– А братья, сёстры есть?

– Есть брат, зовут Сэм. Живёт в Ноттингеме со своим парнем Финном. Оба врачи. Если попросить, Сэм приедет, но как я попрошу? Ему столько пришлось работать, чтобы получить там место. Да и чем бы он помог? А недалеко в Ипсвиче живёт брат Марка. Он тут сегодня заезжал ко мне…

– Это хорошо.

– Не то чтобы очень здорово. – Я кривлюсь. – Мы с ними никогда не ладили. Мне всегда казалось, что он нас с Джейми не воспринимает. У самого-то ни жены, ни ребёнка, вот и не может понять, что это вдруг Марку захотелось. Марк говорил, я беспокоюсь по пустякам. Ему всегда казалось, что я сравниваю Йена со своим братом Сэмом, а они совсем разные. А Йен потому с нами с холодцой обращается, что я сама так к нему отношусь.

– Ага, ясно. От него, наверное, помощи ждать не стоит.

– Нет, наверное.

– А друзья по соседству? Или просто соседи?

– Мы здесь не так давно живём. Я не говорила? Извините, если говорила. Соседей у нас особо-то и нет. Кажется, в ближайшем доме живут какие-то старики, муж с женой. В Челмсфорде, где мы раньше жили, у меня осталось много друзей. А здесь не завела пока. Раньше, бывало, на площадке перед школой с другими мамами парой слов перекинешься, про погоду там, про школьные наши дела. А потом самолёт разбился. И я… Да просто посмотрите, какая я стала. – Жестом показываю, как одета: футболка растянулась, кофта с капюшоном какая-то изношенная, рукава протёрлись. – Вы бы стороной обходили такую, правда? А впрочем, всё равно же придётся как-то выкарабкиваться?

Шелли кивает, осторожно отпивая из кружки.

– Да, нужно. Но потихонечку, шаг за шагом. Когда умер мой сын, я днями не мылась. Просто встать из постели не могла. Одеться. Лежала сама как убитая. Сначала встаёшь. Потом одеваешься, потом умываешься, потом из холодильника берёшь молока налить.

«Да я плачу постоянно, о Джейми забываю позаботиться, а то и хуже – срываюсь на него», – думаю я, но ничего не говорю.

– Никто не ждёт, что завтра или даже через неделю станет как было, – говорит Шелли. – И самой не стоит так себя настраивать. Сейчас, на этой стадии горя, лучше каждый день делать какое-то маленькое дело, а не думать про будущее. Пусть даже распечатать письмо, которое давно откладывали.

Перевожу взгляд на кучу писем у микроволновки. Шелли, видно, тоже её заметила. Ну уж я не одно письмо отложила, а все.

– Давайте, может, переберём их потихоньку? Большинство наверняка уже макулатура. Вам станет только лучше, если они не будут глаза мозолить.

Кусаю губу, не могу решить – то ли попросить Шелли уйти, то ли эта женщина с роскошными светлыми волосами и сияющими глазами, пережившая самую страшную трагедию, которую только и можно вообразить, действительно права. Шелли же принимает мои сомнения за согласие и, пока я собираюсь с силами, чтобы её остановить, легко встаёт со стула и берёт все письма в охапку.

– Я разделю их на четыре стопки. В первую – счета, – говорит она, бросая на стол письмо с красным логотипом мобильного телефона. – Во вторую – макулатура. В третью – письма от сочувствующих. А в четвёртую – все остальные.

– Письма с сочувствиями можно сразу в мусорку, – прошу я. – Не могу смотреть на них, не хочу.

– Точно в мусорку?

Киваю.

– Только лишний раз напомнит. – Да и Джейми так будет лучше.

– Может, я лучше их отложу? Ведь потом, глядишь, и захочется почитать, и легче станет, – уговаривает меня Шелли, а потом плавно пододвигает мне пару писем.

«Да никогда от них легче не станет», – думаю я, но ничего не говорю. Сердце в груди колотится, паника бурей проносится по телу. Чего же я так боюсь открыть письмо и прочитать? По большей части наверняка ерунда какая-нибудь.

Дрожащей рукой беру первое. Белый конверт, с окошечком – в прозрачном прямоугольнике твоё имя. Смотрю, как Шелли разбирается с письмами. Кухню заполнили звуки рвущейся бумаги. Она такая уверенная – как ты. И в этом есть что-то такое, меня поддерживающее, и я нахожу смелость запустить пальцы в конверт, вытащить письмо.

Оно оказывается от дилеров – тебе напоминают забронировать прокат на новой модели «Ауди». Обычная чушь. И вдруг мне становится совершенно непонятно, почему я так долго не разбирала почту, что там скопилась такая куча.

Беру ещё конверт. Это письмо адресовано мне.

И сразу же ясно: от авиакомпании. В верхнем углу чернеет их логотип – самолёт в пике. Глаза наполняются слезами. Каждой клеточкой тела хочется просто бросить письмо и не читать. Но я не отвожу взгляд.

Уважаемая миссис Кларк!

Выражаем Вам наши искренние соболезнования в связи с трагической гибелью Вашего мужа…

Проглядываю дальше.

В соответствии с постановлением Управления гражданской авиации: «… вследствие решения второго пилота покинуть кабину, в кабине не осталось ни одного члена экипажа за исключением командира воздушного судна. Вышеизложенные обстоятельства признаются халатностью, проявленной сотрудниками настоящей компании».

В соответствии с информацией, содержащейся в бронировании, к письму прилагаются два бланка заявления о выплате компенсации.

Я невольно всхлипываю, с силой сжимаю губы, чтобы не разреветься. Да как им в голову пришло – заявление прислать. Они издеваются, что ли? Будто может эта компания мне хоть что-то компенсировать.

И тут до меня доходит. Две анкеты. Два посадочных места. Не одно, два.

Кто с тобой летел, Марк? Пытаюсь вспомнить. Ты говорил, с кем полетишь? Не знаю. Из продажников, наверное, кто-то. А ведь у этого человека тоже наверняка родные, близкие. Тоскуют по нему, как я по тебе. Но нет, не буду об этом думать. Не хочу я думать о других погибших в тот день, обо всех этих кровавых подробностях, которые обсасывают СМИ, которыми пестрят заголовки. Нет, я сама по себе. Не хочу знать про горе других и своим ни с кем делиться не хочу.

– Тесс? – Шелли протягивает мне руку. – Вы в порядке?

Киваю, а письмо комкаю, засовываю в карман кофты.

– Я больше не могу. Простите. Надо прилечь.

– А уже всё – смотрите, – улыбается Шелли, широким жестом проводя рукой над столом. – Большая часть писем была ни о чём. Ещё попались два счёта на оплату, наверное, несрочные. Остались вот эти три. – Она подвигает их мне поближе. – В одном, похоже, банковский отчёт. Второе – от адвоката, наверное, про завещание Марка. А третье пришло из паспортного стола. Похоже, паспорт.

Засовываю письма в карман кофты.

– Я меняла паспорт незадолго до смерти мужа. Мы собирались на летние каникулы свозить Джейми в Испанию, – бормочу я.

Шелли снова сжимает мою ладонь.

– Ну а все остальные, – говорит она, беря кучу бумаги и вскрытых конвертов, – отправляются в мусорку. Вот видите, как и говорила, быстро управились. – Я только и вздыхаю удивлённо, глядя, как хлопает крышка серебристой мусорки в углу.

Шелли поворачивается ко мне спиной, тянется к сумочке. Мне кажется на секунду, что она собирается уйти. Жалко. Совсем не хочется, чтобы она уходила.

Но вместо того, чтобы направиться к двери, Шелли достаёт из сумочки коричневый дневник на спиральке, по размеру чуть больше карманного, с обложкой из толстого картона.

– Вот, держите, – пускает Шелли книжку по столу в мою сторону и идёт к своему стулу, – можно будет записи делать.

– Мне? Спасибо. Записи? – Провожу пальцами по гладкой обложке. – О чём?

Шелли встряхивает волосами, садится.

– Да о чём угодно. Некоторым дневник помогает. Я знала одного человека, он по вечерам писал письма покойной супруге. Ему так легче становилось. Но вообще дело ваше. Когда горюешь, даже простые вещи даются нелегко. Так что можно просто туда записывать, что купить или что сегодня сделать.

– Спасибо, – повторяю я.

– Не за что. Я даю такие всем, к кому прихожу от нашей благотворительной организации. – Шелли пододвигает поближе чашку горячего чая, и я беру её, чувствуя, как руки наполняет тепло.

– Может быть, поговорим о Джейми? – предлагает она.

Мои мысли в тумане, сосредоточиться трудно. Трудно подобрать слова, но я пытаюсь. Рассказываю Шелли, какой он застенчивый. Ужасно застенчивый. От малейшего стука в дверь сразу убегает к себе в комнату или в домик на дереве в саду. Даже когда у нас гостила мама, он из комнаты почти не выходил. Но если он тебя принял, к себе подпустил, он будто расцветает – становится улыбчивым любящим, озорным.

Рассказываю, как похож Джейми на тебя. Нос тот же, строение тела, и улыбка такая же неровная. Говорю, что он обычный мальчуган. В футбол поиграть, в «Плейстейшн» порезаться. Почитать «Гарри Поттера». Рассказываю, что, когда мы его записали в местную школу, у меня были сомнения и по поводу дома, и по поводу этого посёлка, и по подругам своим я скучала, но Джейми стал потихоньку выбираться из своей этой скорлупки, и я решила, что переезд того стоил. Рассказываю, как мы по тебе скучаем.

Когда представляешь Джейми, думать становится легче. Туман рассеивается, и у меня появляется странное чувство, будто я только что проснулась. Быстро моргаю, замечаю, что на кухне воцарилась тишина, Шелли сидит напротив меня.

– Шаг за шагом, Тесс, – говорит она мне потом, идя к двери. – Не забывайте: старайтесь сделать хотя бы одно дело за день. Даже если это мелочь.

Киваю, но ничего не говорю. Снова мне стиснула горло невидимая рука, голос будто пропал. Эта женщина чувствует, что у меня в душе, как ты всегда чувствовал, и от этого мне легче. Никто меня никогда не поймёт, как ты, но Шелли понимает меня, кажется, лучше, чем остальные.