Вот еще одно совпадение: в тот же год, когда Ив Матьё-Сен-Лоран пришел на работу к Диору на авеню Монтень, открылся большой бутик, увеличенная версия небольшого уголка развлечений, открытого Кристианом Диором еще в феврале 1947 года. Кристиан Берар предложил основную идею интерьера: ткань туаль де жуи бежевого цвета и сепии, манекены из ивовых прутьев – что-то вроде бонбоньерки, аккуратно заполненной безделушками, бижутерией, платками. С 1948 года коллекция бутика была представлена впервые. Вскоре появились перчатки, чулки и парфюмерная линия, затем аксессуары, галстуки, подарки. «Казалось, что бутик расколется надвое, как яйца в руках фокусника, в которых спрятан ворох разноцветных платков».

Шли переговоры с соседним баром, двумя магазинами на улице и представителями налоговой службы, чтобы наконец начать перестраивание бутика. Большой магазин открылся в июне 1955 года по адресу: 15, улица Франциска I. Стилизованный под эпоху Марии-Антуанетты, столь дорогой Диору, в неоварианте 1900 года, его декоратор Виктор Гранпьер развесил в интерьере медальоны из белой лепнины, маленькие абажуры, поставил австралийские пальмы кентии, которые гармонировали с салонами серо-жемчужного цвета. «Мне хотелось, чтобы женщина выходила из бутика, полностью снабженная одеждой и держа в руке подарок». У каждой продавщицы была своя секция: чулки, парфюмерия, ремни, сумки, нижнее белье, подарки, фарфор… В этом магазине женщины тратили состояния и выходили всегда без пакетов: «Шофер заберет покупки». Они все знали друг друга, но чаще всего никого не замечали. Продавщицы угадывали по хлопку веера, что пришла свирепая Вольпи; по запаху розового парфюма и пудры узнавали графиню де Шаваньяк… В январе, в июле, в конце ноября (на праздник святой Екатерины) и в декабре ажиотаж в бутике возрастал. Витрины украшались. На Рождество удивительный запах еловых ветвей заполнял бутик. Настоящее сумасшествие начиналось все же ночью, после закрытия. В эти часы новинки все прибывали и прибывали.

Ив Сен-Лоран создал дизайн открыток и эскизы специальных моделей, которые на жаргоне Диора назывались «финтифлюшками»: это домашние платья, довольно броские, и топики, которые должны были стать сенсацией. Ив активно занимался декорацией в эти дни вместе с Жан-Пьером Фрером. Именно здесь он впервые встретил семейную пару скульпторов Лалан. Они и по сей день вспоминают с волнением об этих ночных бдениях в поиске оформительских трюков. «Мы делали декорации из ниточных арматур, из жемчужных птиц, из маленьких меховых фавнов, из драконов, сделанных из печных труб…»

Ив иногда одевался в маленькую кожаную куртку и узкие брюки. Ему было двадцать лет: как остаться равнодушным к этому замечательному вихрю юности, который сотрясал недоверчивый мир Высокой моды, спрятавшийся за своим упрямством и привилегиями?! Американцы завидовали французам, что у них были птичники в деревнях и исторические памятники, но, в свою очередь, они сами заставляли мечтать европейцев о комфорте, о возможности быстро и хорошо одеваться. Вчера еще обреченные на покупку платьев в отделе для девочек, сегодняшние девушки позировали в юбках модели Université Жака Фата и в обтягивающих пуловерах от Корригана. Покупались первые пальто специально для шопинга, или для автопрогулок, или на уик-энд. Тогдашний кумир – Франсуаза Саган, одаренный автор романа «Здравствуй, грусть!». «Никакой пудры, немного помады, растрепанная челка…»^[146] А также Одри Хепбёрн – талисман Живанши: стройный силуэт, балетки, прическа в стиле «Орленок», она ездила на мопеде в фильме «Римские каникулы», была одета в пуловер и брюки в роли продавщицы из книжного магазина в фильме «Забавная мордашка». Вся эта молодежь вернулась к академическому лоску Высокой моды, от муарового стиля Пакена до тюля-сетки Ланвен с двойным рядом жемчуга и дамскими шляпками Минга из синего бархата – все это классические наряды женщин, которые еще не стали мечтой, но уже прочно принадлежали реальному миру.

Одна лишь Шанель стояла особняком. Со времени своего возвращения она не переставала работать с джерси, сделала так, что эта материя смотрелась на ее моделях, почти лишенных форм. Не изменяя себе, она приспособилась, из женского костюма, выражавшего сущность парижанки, сделала форменную одежду, о которой мечтали американки. Коко одна шла всем наперекор (наверняка потому, что она была уверена: ее нельзя скопировать): «Копия – это признак здоровья. Одевать по-разному пятьдесят женщин не имеет никакого интереса, а вот увидеть свои произведения в больших магазинах всего мира за умеренную цену, видеть женщин на улице, подхвативших ваш стиль, – вот в чем цель и слава кутюрье»^[147]. Она единственная из кутюрье, кто разрешал фотографам и художникам воспроизводить ее модели до 1 сентября. Именно благодаря взглядам Шанель, вернувшей достоинство понятию «практичный», молодая команда Диора нашла плодотворную тему для ностальгии в культе эпохи 1920-х годов. Простота и скупость линий делали из Шанель больше чем просто кутюрье, она воплощала дух этого века и его битв. «Мужчина, по крайней мере, свободен: он может изведать все страсти и скитаться по всем странам, преодолевать препятствия, вкушать самые недоступные радости. Женщина же вечно связана. Косная и в то же время податливая, она вынуждена бороться и со слабостью тела, и с зависимостью, налагаемой на нее законом»^[148].

У ностальгии по 1920-м годам была своя святыня – «Бык на крыше». Жан Гюго нашел это место в 1945-м, уже «переполненное американцами под завязку». В последние годы этого знакового ресторана его посещали как важную достопримечательность. Это место притягивало мечтателей. Как приятно сказать: «Пойдем в “Быка”». И это через тридцать лет после того, как Соге появлялся там с такой же маленькой театральной тросточкой, что и Леото^[149]. Здесь можно было встретить призрак княжны Бибеско^[150], завернутой в вуали из черного крепа в бриллиантах…

Парижское воспитание Ива Матьё-Сен-Лорана расширилось благодаря выходу в свет. Ключевые роли здесь играли Кармен Родригес и Лилия Ралли – женщины, которые находились в постоянном контакте с клиентками и, прежде всего, с директрисой салона Сюзанной Люлен. Многим хотелось знать, как эта женщина, прошедшая «огонь и воду», могла работать в кабинете размером не больше чем две табуретки! Расположенный в углу над лестницей, он был стратегическим пунктом, откуда она наблюдала через круглое окошко за всем, что происходило. Ее владения простирались еще дальше. Пиар Дома моды – это она. Сюзанна умела придать значение тому, с кем общалась. Опыт работы в рекламе перед войной у Блештайна-Бланше^[151] сделал эту нормандку из Гранвиля профессионалом по продажам. Она искусно использовала placement ofproduct в день презентации коллекции.

Всегда одетая в бежевый цвет летом, в серый и черный – зимой, Сюзанна со свойственной ей крестьянской гордостью старалась никогда не совпадать в одежде с клиентками. Она обедала в Relais Plaza, присутствовала на всех коктейлях, вечерами появлялась в длинном платье в клубе l’Epi или l’Eléphant blanc на улице Вавен. Казалось, что ее не возбуждает даже белое вино. Очень популярная в парижском мире, она ненавидела мелочность и «кухонные слухи». Она – подруга герцогини Кентской, но при этом была довольно доверчивой. Как говорил Кристиан Диор: «Она оживляет продавщиц, одурманивает клиенток, заряжает всех энтузиазмом и здоровьем, которые светятся в ее глазах»^[152]. Она быстро прониклась симпатией к Иву. «Надо, чтобы он познакомился с себе подобными, это быстро сделает его парижанином», – говорила она Андре Остье.

Фотограф и хроникер, Андре Остье всегда был в курсе любой светской новости. Он знал, какие драгоценности были на Митце Брикар: подаренные кронпринцем или взятые напрокат у «Картье». Он знал, какое белье купила Николь де Монтескью у Баленсиаги. Картье-Брессон ему говорил: «Тебя не часто увидишь с аппаратом в руке, но при этом постоянно появляются твои фотографии». У Андре Остье не было конкурентов. Папарацци еще не появились. Он был единственным фотографом, которого приглашали на частные вечера. Его называли «французским Битоном». Женщины его обожали, потому что он никогда не был злым. Чаще всего наоборот, Андре всегда старался показать элегантность с лучшей стороны, и у него это выходило естественно, что можно было принять за аристократическую легкость. На самом же деле его естественность – это результат кропотливой работы, что не поймут люди высшего света. У него не было славных крестоносцев среди предков. Остье принадлежал к разряду людей, для которых красота – это цель существования. И уж если он покровительствовал юноше, то наверняка потому, что, несмотря на разницу в возрасте и происхождении, он видел в нем страсть, объединявшую этих бродяг, оба желали войти в историю, которая им никогда не принадлежала. Молодые люди словно находили осколки памяти, возрождали их в своих произведениях, тогда как другие бальзамировали свою память и выставляли ее в фамильной часовне. Андре Остье было двадцать лет, когда он познакомился с леди Мендл. Указывая на свою белую софу, она все время ему повторяла: «Это должно быть бежевым». Она сожалела только об одном: она не знала великих князей и не застала царскую Россию.

Со свойственной ему вежливостью Андре Остье фотографировал Ива Сен-Лорана в особняке Ламбер. В течение лета 1956 года ученик-модельер делал наброски причесок и шляп для бала важных особ, который организовывал в особняке Ламбер барон де Реде^[153]. Эти цветы, эти эгретки, эти всплески органзы напоминали эскизы в стиле Домерга, которые он рисовал для матерей своих подруг еще в Оране. Но здесь речь шла немного о другом. Надо было отбиваться от соперников, никогда не повторяя на бумаге одну и ту же модель дважды; быть готовым к жалобам и капризам. Словом, найти, как говорил Мольер в «Школе жен», «тысячи ингредиентов, которые создают свежий цвет лица…».

 
Но жены ловкие – другого рода племя.
От их голов одних зависим мы все время.
 

В этих акварелях можно было найти, мысленно превращая заостренные лица персонажей в круглые, новый сад фантазии, где росли кустики ландыша, страусиные перья, цветочные пирамиды, черные лилии. В этих прическах из тюля с пайетками в виде звезд проглядывали воспоминания то о лебедином костюме танцовщика Жана Бабиле, то о шиньоне Алиды Валли в фильме «Чувство».

Снимая гостей на свой фотоаппарат Rolleiflex, Андре Остье поймал в объектив Ива Сен-Лорана. У него длинные и тонкие руки, взгляд рассеянный, он наблюдал за происходящим с явно отсутствующим видом.

Каштаны и автобусы с платформами превращали авеню Монтень в настоящую деревню. Работницы выходили напевая из мастерской, их ждали женихи, парни из «Кодака». Манекенщицы исчезали в больших машинах. И все-таки волшебный сон рассеивался. Международные события непоправимо повлияли на моду: во время корейской войны американцы прервали закупки. Женщин заменили новости. Теперь надо было завоевывать «злую фею» журналистики, как говорил Кокто. В сфере моды многие журналисты имели в своем распоряжении целый арсенал похвал и язвительности, им достаточно было одного названия для статьи, чтобы превознести или уничтожить новую коллекцию. В Соединенных Штатах даже появился ежедневный журнал Women’s Wear, полностью посвященный моде. У Диора прессой занимался маркиз де Моссабре. Среди редакторов журналов, завсегдательниц показов, в первом ряду стояли: Кармель Сноу^[154], которой принадлежит фраза It’s New Look^[155] (из журнала Harper’s Bazaar), Салли Киркланд (журнал Life), Диана Вриланд (журнал Vogue USA). Их всех упоминал Стэнли Донен в своем фильме 1956 года «Забавная мордашка».

Точно попавшие под холодный душ «холодной войны», все платья стали гладкими. Некоторые разгадали, что последняя коллекция Диора «H» была вдохновлена маленьким бюстом исторической героини Агнессы Сорель^[156]. Коллекции Диора вытягивали женский силуэт вверх из года в год, от прямых плечей до туник без талии. Линия «А» (лето 1955), линия «Y» (зима 1956), линия «Магнит» (лето 1957), линия «Веретено» (зима 1957). У Диора, как и у других модельеров, линии одежды удлинялись, в чем пятидесятые годы были похожи на двадцатые. Крестный отец коллекции new look был уже не единственным автором этого стиля, скорее уж Коко Шанель «с ее бесполой одеждой». Если следовать анализу, который пророчески сделал Морис Сакс в своей книге «Во времена “Быка на крыше”» тридцать лет тому назад, то «ничто так не обострило вкус к гомосексуализму, как эта мальчишеская внешность, которую вдруг приобрели женщины. Что же касается Шанель, именно ее тяга к простоте невольно открыла двери любой эксцентричности, любому эпатажу, примерно как в свое время коммунизм подготовил появление диктатур». Книга Мориса Сакса – один из фетишей Сен-Лорана.

Если Шанель подарила роскоши строгость, то Диор сделал из нее синоним мастерства, профессии, парижского понятия «законченного и совершенного». В 1957 году Диор праздновал десятилетие своего Дома моды.

Time посвятил ему обложку. Взаимное уважение объединяло Ива Сен-Лорана, которому был тогда двадцать один год, и Кристиана Диора, которому исполнилось пятьдесят два, несмотря на абсолютную разницу в поведении и внешнем облике: у одного – тонкая паучья грация, а у другого – вид солидного сельского священника, всегда читавшего в глазах близких: «Патрон, вы слишком полны». Внешность спокойного отца семейства – всего лишь видимость, Кристиан Диор всегда умел улаживать конфликты между женщинами, окружавшими его, любил поесть и, соответственно, был озабочен весом, обманывая свой страх постоянными большими перекусами, а вслед за ними курсами похудения. В его особняке из двенадцати комнат на бульваре Жюль Сандо, в XVI округе, ничего не говорило о его сомнениях и мучениях:

мебель эпохи Регентства, бархатные обои, канапе с бахромой, его портрет кисти Бернара Бюффе над камином. Тем не менее он везде ходил со своей гадалкой. Накануне показа коллекции она предписывала порядок действий вплоть до места, где он должен был находиться во время дефиле. Диор, этот бонвиван, был снедаем тайной болью, которая часто делает из самых публичных людей истинных одиночек. Даже если он не мог объяснить разницу между прямым стежком и косым, первые швеи уважали и любили его как отца. Для них он был самым обходительным человеком, какого они когда-нибудь встречали. Они шили все его платья, чтобы сделать ему приятное, а у него всегда находилось для них доброе слово: «Как это красиво».

Господин Диор научил молодого Сен-Лорана тому, что его ученик не забудет никогда. «Это было что-то большее, чем мода и стиль. Фундаментальное благородство профессии кутюрье». Ив регулярно возвращался в Оран, продолжал рисовать модели платьев для своих сестер, присутствовал на примерке в ателье у мадам Монтье, которая чувствовала себя польщенной.

В июле 1957 года Люсьенна Матьё-Сен-Лоран приехала повидать сына. «Она изменилась со времени отъезда Ива, – вспоминали сестры, – она уже была не такой веселой». Ив переехал, теперь он жил напротив сквера Петрарки, в большой и довольно светлой студии около площади Трокадеро. У него появилась новая подруга – Филиппина де Ротшильд^[157]. Он ходил с ней на танцевальные вечера. Чтобы отпраздновать приезд матери, остановившейся в Plaza, Ив заказал столик в ресторане Relais. Их обед прервался стремительным появлением Сюзанны Люлен: «Ну, маленький молчун, вы нам не говорили, что у вас такая красивая мама…» И она тут же все рассказала господину Диору. Очарованный описанием, он пригласил Люсьенну в студию на следующий же день. Ив безумно волновался: «Ты наденешь вот это платье. Ты встанешь вот здесь…»

Люсьенна отправилась вместе с сыном на авеню Монтень, 30. «Оставьте нас, молодой человек», – сказал ему Диор отцовским тоном. О чем они говорили тогда друг с другом? Ив приезжал в Оран летом отпраздновать свой двадцать первый год. 24 октября 1957 года Кристиан Диор скоропостижно скончался от разрыва сердца в Монтекатини, в Италии, в маленьком курортном городке, куда он всегда ездил, чтобы сбросить лишний вес. Ему было пятьдесят два года. Он верил в мечты и гадания на картах, он стучал по дереву и крестился с вечным страхом смерти в душе. До конца своих дней он стоял на страже секрета моды. Дом моды оплакивал его, и убитые горем верные соратники ворчали и шептались: «Ведь мадам Делаэ говорила ему не ездить в Монтекатини!» Бывший директор небольшой картинной галереи, «дилетант» из Гранвиля, за десять лет стал символом целой модной империи. Он оставил после себя фирменный стиль, его состояние в мировой экономике исчисляется суммой в семь миллиардов франков.

Его останки доставили в Париж. Похороны состоялись во вторник, 29 октября 1957 года, в церкви Сент-Оноре д’Эйлау. Из Каракаса, Нью-Йорка, Токио и Рима, из предместий и французских провинций поступали траурные венки, гирлянды роз, орхидей и ландышей, любимого цветка мэтра. Тело Кристиана Диора лежало в церкви всю ночь между двумя серебряными канделябрами. К девяти часам утра у церкви собралась толпа. В руках и петлицах были видны ландыши. В десять часов двери церкви закрылись. Три тысячи людей остались стоять снаружи. Внутри находилось столько знаменитостей! Герцогиня Виндзорская и ее фрейлина Памела Черчилл, Кармель Сноу, Пьер Бальмен, Кристобаль Баленсиага, Юбер де Живанши, Марсель Буссак, Жан Кокто, Луиза де Вильморен^[158], Франсис Пуленк^[159]…

Анри Соге организовал мессу, которая тронула всех. Он использовал немного инструментов и старинные песни, потрясавшие своей красотой. После церемонии процессия вышла из церкви. По желанию Кристиана Диора его кремировали в Кайане, в департаменте Вар, неподалеку от старинной резиденции епископа Грасса, где он хотел найти последнюю обитель среди архитектуры XVIII века. Среди женщин в черных вуалях, с красными от слез глазами стояли двое мужчин, еще не знавшие друг друга, – Пьер Берже и Ив Сен-Лоран.