Пулей вылетаю за дверь, даже не застегнув джинсы. Когда добираюсь до патио, к счастью, там никого нет, и никто не видит, как я тяжело дышу, согнувшись и потирая бок, в котором колет от быстрого бега. Вспоминается школа: на физкультуре мы безнадежно наматывали круги вокруг квартала. Светоотражающие жилеты ярко сияли в зимних сумерках. Это была школа с большими замашками, только для девочек, и пробежки являлись возможностью оценить, кто из нас выше в дарвиновской иерархии выживания наиболее приспособленных. Мы тренировались, чтобы в будущем конкурировать с адвокатами, врачами, горожанами и людьми с мягкими ладонями и еще более мягкими дипломатами, каждый день ездящими на работу из пригорода. Уже тогда я понимала: подобная конкуренция, пожалуй, не для меня. И все равно старалась, бежала круг за кругом, с лицом цвета помидора и колотьем в боку. Другие девочки хихикали, а холодная британская сырость пронизывала меня до костей.

Восстанавливая дыхание, я смотрю на яркий огонек свечи в столовой. Там смеются, ужинают. От запаха жареного чеснока рот наполняется слюной, но я вымотанная, потная, а волосы… Даже думать не хочу, как сейчас выглядят мои волосы.

Нахожу дверь в «Ла-Пас». На полу огарки свечей. Я зажигаю один, и на увешанных паутиной кирпичных стенах начинают трепетать призрачные тени. Я не знаю, который час. Наверное, еще и восьми нет. В спальне три двухъярусные кровати, то есть всего шесть коек, и только одно крошечное окошко в дальней стене. Повсюду валяются вещи: рюкзаки, ботинки, старые сапоги. Между кроватями натянуты веревки для сушки белья. На них висит влажная одежда, создающая впечатление сырой, заросшей плесенью пещеры. Осматриваю пустую верхнюю койку, и выясняется, что чехол матраса пластиковый, а внутри солома, жесткая и немилосердная. «Ну что ж, – думаю я с истеричным смешком, – спать будет не жарко». Простыни на матрасе нет, но зато висит москитная сетка, на которой, даже если не особенно приглядываться, видны прорехи и пятна крови. Что это все значит, даже представить страшно. Залезаю в койку, не раздеваясь. Хотя еще слишком рано ложиться, и жарко до тошноты, и я даже не почистила зубы, просто натягиваю край спальника на голову, закрываю глаза и молюсь, чтобы никто, ни одно живое существо меня не заметило.

Просыпаюсь от рыка. В спальне лев. Я резко сажусь, стукаюсь головой о балку. Свет просачивается сквозь зеленую сетку на окне. Где я? Что за…

У меня в ногах сидит обезьяна. Вовсе не лев.

На миг от облегчения кружится голова, и тут я осознаю: у меня в ногах сидит обезьяна!

На моем спальном мешке! Это вторая, без бороды, и она по-прежнему выглядит совершенно не радостной! Я поскорее отодвигаюсь, прямо-таки вминаюсь в стену. Я ни к чему не хочу прикасаться. Ни к обезьяне, ни к москитной сетке, ни к кирпичу, увитому паутиной, ни к твердому, как камень, бугристому матрасу, блестящему от моего пота и наверняка кишащему клопами и блохами. Обезьяна замолкает. В глазах ее отражается какое-то чувство: жалость, злость, страдание… не могу понять. Она набирает побольше воздуха, выпячивает грудь и издает еще один мощный вопль. Я зажимаю уши ладонями.

– Не волнуйся. Это его утренний ритуал. Он любит знакомиться с новенькими девушками.

Появляется голова. Кустистые кудри, пшеничная борода, шея, как у регбиста. Лицо поразительно бледное, усыпанное веснушками. Серо-голубые глаза. Британец с Манчестерским акцентом. Он протягивает руку и гладит обезьяну. Кожа вокруг глаз собирается от улыбки.

– Hola Faustino^[9], – шепчет незнакомец.

– Его здесь быть не должно!

Мы подпрыгиваем от неожиданности. Я выглядываю сквозь свою москитную сетку. Посреди комнаты стоит девушка, уперев руки в бока. С ее макушки ниспадает каскад темных кудрей, лицо покраснело от злости.

– Томас! – Она грозно глядит на парня. – Убери отсюда обезьяну. Чтоб тебя, Том.

И осуждающе указывает на нас пальцем, будто обезьяна здесь оказалась и по моей вине тоже. Непрошеное животное только показывает ей язык. Девушка громко вскрикивает от отвращения, а потом подбегает к рюкзаку у стены и принимается в нем ожесточенно копаться. У нее сильный акцент, кажется, восточноевропейский.

– Если он опять рылся в моих вещах…

– Он не рылся, Катарина. Он не вор, ведь правда, Фоз?

Обезьяна жалостно смотрит на Тома. Потом забирается к нему на ручки, оба бросают на девушку оскорбленные взгляды и удаляются. Дверь дребезжит, закрываясь за ними.

– Да где он?

Теперь одежда летит во все стороны.

– А что ты потеряла?

Я выглядываю из-под сетки.

Катарина, все еще хмурясь, зыркает на меня.

– А, ты живая. А то мы сомневались.

Я краснею, она возвращается к куче одежды:

– Мой лифчик. Этот засранец опять стянул мой лифчик.

– Вчера я видела свинью. С лифчиком. Красным таким.

Я смеюсь, вдруг осознав, как глупо это звучит. Но хочу, чтобы она простила меня за вторжение обезьяны. Большие карие глаза девушки округляются.

– Панчита?

И не успеваю я ничего сказать, как она выбегает за дверь. Ее обвинительные крики разносятся по патио. Снова ложусь, разглядываю потолочные балки. Надеюсь, я не совершила большую ошибку. Совсем не хочется сердить эту свинью.

Выхожу в патио. Сейчас только полседьмого утра, а жизнь вокруг уже кипит. От всей души жалею, что всю юность считала ворон и курила позади спортзала, вместо того чтобы научиться чему-нибудь полезному, например, столярничать или взбираться на деревья, из инструментов имея при себе только смекалку. Здешние обитатели так органично вписываются в среду, словно всю жизнь провели в джунглях. Я потрясенно пялюсь на них. Люди разных возрастов и национальностей, но боливийцев больше, чем иностранцев. И дети есть: замечаю не меньше пяти. Один пухлощекий парнишка, не старше одиннадцати лет, несет на руках енотоподобное создание (я слышала, его зовут Теанхи. В смысле, енота, а не мальчика). Они о чем-то переговариваются на языке писка.

Не могу не заметить, что при свете дня лагерь выглядит даже хуже, чем вечером.

Повсюду деловито расхаживают странные животные.

Белки, то ли крысы, то ли морские свинки, пятна у которых образуют линии, похожие на лампасы, опять эта свинья, хотя теперь начинаю сомневаться, что это свинья… Она больше похожа на гигантскую тропическую тварь, помесь свиньи и дикого кабана. Кое-как расчищенные тропки ведут в лес, и я чувствую некое давление на тыльную часть шеи, когда надо мной склоняются деревья. Старые инструменты, доски, ржавые изгороди клубком валяются среди грязи, обломков кирпичей, гниющих листьев, крошащегося цемента и луж. Кажется, кто-то пытался придать этому заповеднику жизнерадостный вид: когда-то спальный блок был украшен яркими изображениями обитателей джунглей, но теперь на месте туканов и попугаев осталась лишь потрескавшаяся краска и паутина. Приглядевшись повнимательнее, замечаю в бетоне тысячи крошечных розовых яиц. Меня невольно передергивает, и я стараюсь не представлять, какие малюсенькие сердца развиваются внутри. Надо всем довлеет сшибающий с ног запах влажной земли и гниющих фруктов.

– Лаура?

Я поворачиваюсь. Ко мне приближается женщина. Она боливийка, низенькая, с круглым лицом в обрамлении густых черных волос, заплетенных в косы, которые доходят почти до талии. Женщина сутулится, вокруг ее темных глаз видны морщины безмерной усталости. На ней джинсы, резиновые сапоги, рубашка из плотной ткани и старая, потрепанная ковбойская шляпа. С собой рюкзак, к нему привешены мачете, веревки, карабины, ведра. Идет так, будто атакует: размахивает руками, словно отталкивает воздух со своего пути. Мне даже хочется попятиться, чтобы уступить ей дорогу. Так я и делаю, упираясь спиной в дверь комнаты «Ла-Пас». Но тут женщина подходит ближе и… улыбается. От этого морщины на ее лице разглаживаются, кожа начинает сиять, мне вдруг хочется сделать шаг вперед, а не назад.

– Vamos^[10], – отрывисто зовет она.

Женщина тут же начинает шагать прочь, и я увязываюсь следом, прохожу сквозь завешенный сеткой вход в comedor. Моя рука автоматически берет предложенную кружку кофе, тело послушно устраивается на шаткой скамейке. Приходится ухватиться за стол, чтобы не упасть. Женщина садится напротив и кладет ладони на потрескавшуюся деревянную столешницу между нами. Руки ее исчерчены шрамами.

Столовая у них… причудливая. Здесь три длинных стола, за которыми могут разместиться человек, наверное, тридцать (если сидеть вплотную), но сейчас никого нет, кроме нас. Стены из кирпича, но примерно на уровне талии они попросту обрываются, уступая место зеленой сетке. Вместо пола – утоптанная земля, крыша из листового металла. У меня чувство, будто мы не в помещении. Две рыжие обезьяны сидят на низко свисающей лиане прямо за сеткой и сверлят меня взглядом. Коко и Фаустино.

Я смотрю на кофе, обнимаю пальцами горячую старую пластиковую кружку. Я не пью кофе. От него все атомы тела начинают дребезжать. Но я вцепляюсь в эту кружку, будто от этого зависит моя жизнь, – потому что знаю: так и есть. Я знаю этот запах. Запах чего-то нормального среди всего этого безумия.

– ¿Hablas español?^[11]

Голос у женщины низкий, словно она подстраивает его для другого собеседника, которого я не вижу. Наверное, ей за тридцать. Может, даже ближе к сорока.

Я кривлюсь, делаю рукой жест «так себе».

– Más o menos^[12].

Она кивает.

– Entonces mi nombre es Mila^[13]. – Затем начинает говорить по-английски с сильным акцентом: – Я и наш ветеринар Агустино начальники заповедника. Кажется, ты с ним уже познакомилась?

Быстро киваю.

– Мы заботимся о диких животных, которых пытались нелегально продать. Monos, aves, chanchos, tapires, gatos^[14]…

– Gatos? – перебиваю я.

Кошки? Интересно, собаками тоже нелегально торгуют? Это меня немного ободряет. Я люблю собак. Но забыла, как по-испански «собака», а оглядываясь вокруг, вижу только обезьян. У некоторых сотрудников на плечах яркие птицы. Я вздрагиваю, заметив мальчика, шею которого обвил кто-то вроде детеныша анаконды.

– Sí. У нас шестнадцать кошек. Ягуары, оцелоты. И пумы.

Тупо пялюсь на Милу. Понятно. Значит, не домашние.

– У меня есть пума, с которой можешь поработать ты.

– Пума?!

Она кивает.

– Но, если согласна, ты должна остаться здесь на месяц. Чтобы работать с пумой, нужен минимум месяц, – она колеблется, пристально разглядывая меня. Я нервно тереблю воротник и смотрю на ее покрытые шрамами руки. – Если нет, можешь пробыть меньше. Две недели. Работать с птицами, обезьянами.

Однако после слова «пума» я почти ничего не воспринимаю.

Если честно, я смутно представляю себе, какие они. Думаю, большие, дикие и сильные. Несмотря на жару, предплечья у меня покрываются гусиной кожей. Пятнышки на радужке строгих глаз Милы напоминают переливы «тигрового глаза». Мне кажется, таким, как я, не стоит доверять работу с большими, дикими и сильными животными. У меня дрожат колени. Может, просто собрать вещи? Может, подождать на обочине автобус или вызвать такси? А отсюда получится вызвать такси?

Взгляд Милы проходит по мне будто граблями.

– Эту пуму зовут Вайра.

Я сильно сжимаю ободок кружки. У меня не получается выдавить из себя ни звука, и кажется, сейчас Мила встанет. Она поняла: «Видимо, эта девушка нам не подходит».

В отчаянии я оглядываюсь по сторонам. Взгляд падает на обезьян. Разве я могу подойти для такого? Безбородая обезьяна, та, что сидела на моей койке, сжимает в кулаке Тот Самый Лифчик. Ее волосатые пальчики крепко держат лямки. Я открываю и закрываю рот. Вот ведь вор! Он с хитрым видом подносит трофей к носу и с долгим, глубоким вдохом втягивает запах, а потом сует добычу Коко, который искоса посматривал на товарища. Фаустино кряхтит, заставляя Коко взять Тот Самый Лифчик. «Подельник» взбирается по крыше и запихивает интимный предмет в дыру в стене, а потом с виноватым лицом снова соскальзывает вниз.

Пуму. Мне.

Будто со стороны, в некоем оцепенении, я замечаю, что киваю. Это все из-за усталости, жары и чертовых обезьян… Но, когда Мила поворачивается ко мне и видит, что я киваю, ее улыбка сияет ярче солнца.

Одно из моих самых счастливых воспоминаний – как мы с сестрой уютно устраивались на родительской кровати и водили пальцами по золотым узорам на обложке маминого старого, тяжелого тома «Властелина колец». Тьма была так близко, за задернутыми шторами, а мы в безопасности. Один вечер нам читала мама, а на другой папа продолжал повествование о том, как хоббиты медленно путешествовали по чарующему и ужасающему Средиземью. Позже, когда я подросла, то стала сама впитывать фэнтези и научную фантастику… Мне всегда было мало темных лесов, глубоких океанов и горных вершин, вокруг которых завывает ветер. Но главное удовольствие заключалось в знании: я дома и в безопасности.

И вот я сижу, киваю и улыбаюсь как дура расположившейся напротив Миле. Отчаянно хочется ей угодить. Я думаю, что меня ждет через месяц, когда вернусь домой. Все эти уничтожающие должности, с которых я увольнялась. Мне начали приходить первые приглашения на свадьбу от девочек, с которыми я была вынуждена соревноваться в школе. А я даже ни с кем не встречаюсь, если не считать «друзей», с кем иногда спала после дождичка в четверг, по пьяни и в полной тайне. И кто хочет сохранить эти ночи в тайне: я или они? Даже этого не знаю. Интересно, это в школе я освоила излюбленную тактику выживания?

Если тебя щиплют за задницу, тычут пальцем в сиськи, смеются над твоим жиром, ты улыбайся. Иногда кажется, я улыбалась так долго, что продолжаю делать это даже во сне. Ах, молодой человек, которого я считала своим парнем, – так, значит, ты уже месяц встречаешься с другой девушкой? Не проблема. Улыбаюсь. Родители, вы разводитесь? Вот это нежданчик. Но ничего страшного, если больно. Улыбаюсь. Начальник дебил. Улыбаюсь. А теперь, похоже, я умудрилась, улыбаясь и кивая, согласиться на то, чтобы меня покалечила пума.

Завтрак прошел как в тумане. Еще кружка кофе и булочки. Постепенно люди просачиваются в comedor. Они на вид измученные работой, но донельзя жизнерадостные. Только в мешке, в котором приносят хлеб, находят крысиный помет и огромных черных тараканов. Я все равно пытаюсь есть, как и остальные, но мне трудно сохранять невозмутимость: когда я откусываю немного черствого хлеба, у меня на зубах хрустит горсть красных муравьев. Ничуть не удивленная Сэмми походя комментирует, что это «всего лишь белок». Видимо, так оканчивается любая попытка хранить хлеб в джунглях… Кто нашел, того и еда.

И вот я снова на дороге. Кажется, она тянется и тянется в бесконечность, где есть только джунгли.

Готовая обложка дешевого фантастического романа – даже не читая, понимаешь: все герои обречены.

Небо не красное и не золотое. Оно ярко-ярко голубое. Девушка, стоящая передо мной, качается на пятках. Джейн. Это она привела меня сюда. На ней рабочий комбинезон, который ей слишком велик, сапоги и залихватская соломенная шляпа. Рядом с ней Оскар, и улыбка на его лице такая же залихватская. Высокий, как жираф, исключительно красивый, у него борода и резкий американский акцент. Джейн миниатюрная австралийка с черными кудряшками и носом-кнопочкой. У меня проскальзывает мысль, что этой парочке самое место в глянцевом журнале: Джейн будет балансировать у Оскара на плечах – прелестный цирковой дуэт, у которого во время представления случился несчастный случай, и оба артиста сошли с ума.

События развиваются стремительно.

Мила так красиво улыбалась. Она взяла меня за руку, помогла подобрать старую рабочую одежду и сапоги, отвела к Агустино, и я с ним расплатилась. Отдала меньше двухсот долларов, и он обещал, что эта сумма покроет все: и питание, и проживание в течение тридцати дней. А Пума по-прежнему была воображаемой, мифической.

Но сейчас…

– Так вы выгуливаете ягуаров и пум? Выводите их из клетки? На веревках?

Я пытаюсь прикинуться, что для меня такое в порядке вещей. Будто со мной подобное происходит каждый день.

Оскар бодро кивает.

– Этим мы сейчас и займемся?

Я перевожу взгляд с Оскара на Джейн и обратно, и знаю, что голос срывается на фальцет.

Глаза у австралийки – вспышки зелени под немилосердно палящим солнцем, лучи которого отражаются от асфальта и хлещут по щекам.

– Ага.

Глубоко затягиваюсь сигаретным дымом. Это даже не моя сигарета. А температура, наверное, выше тридцати пяти градусов. Лес угрожающе нависает с двух сторон, клейкий и тяжелый. Тело покрыто двухсантиметровым слоем пота, наподобие водной прослойки в гидрокостюме. Я качаю головой, поглядывая на полные надежды лица Джейн и Оскара, на лес такого яркого зеленого цвета, какой я воображала только в мечтах.

Вспоминаю, сколько раз родители твердили: «Нельзя сдаваться». Я представляю, что они сказали бы, если бы увидели меня сейчас, и издаю смешок. «Сдавайся! Бросай все немедленно!»

Пытаюсь изобразить отважную улыбку.

– Ну что ж, пойдем знакомиться с Вайрой.

Джейн быстрым шагом идет по дороге, будто боится, что, если промедлит, я передумаю. Правильно боится. Я перехожу на рысь, чтобы поспеть. Оскар беззаботно болтается позади, указывает мне на обезьян и говорит, что это дикие капуцины. Они перескакивают с лианы на лиану вдоль дороги и верещат. То и дело одна из них промахивается мимо ветки и падает в кусты под презрительные крики соплеменников. Я всем сердцем сочувствую. Первые пару раз даже охаю и напрягаю зрение, пытаясь понять, жива ли рухнувшая обезьяна. Однако капуцины быстро вскакивают и возвращаются к товарищам, точно кости у них из резины. Оскар сказал, что провел здесь пять недель. Сколько проработала Джейн, понятия не имею. Думаю, дольше. Ее обезьяны не волнуют. Я стараюсь держаться поближе к ней.

– Вайра дикое животное, – говорит она через плечо. – Мы выпускаем ее из клетки, чтобы она могла ощутить хоть какую-то свободу, размять ноги, на время почувствовать, как живут пумы в родной среде, – и как по праву должна была бы жить она.

Быстро киваю. Вот что я усвоила: мы работаем со спасенными животными. Теми, кого нелегально отловили в джунглях, продали как домашних питомцев на черном рынке или сбыли в цирки и зоопарки. Их нельзя выпускать на волю. Я бы, наверное, сильнее пожалела бедных животных, если бы у меня в голове не метался единственный вопрос:

– А это не опасно? – шепчу я.

Джейн сначала не отвечает, но не сбавляет шага. Зеленые глаза приобретают бронзовый оттенок.

– Может, и опасно, – произносит она наконец. – Но каждый из нас сам для себя решает, стоят ли эти животные такого риска.

Она смотрит на меня напряженно, ссутулившись так, что плечи находятся на уровне ушей. Потом указывает влево, где два высоких ствола с ветвями, узловатыми, как лица ведьм, чуть выдаются вперед из общей массы. Они наклонены к солнцу, и от этого переливаются, точно шелковые.

– Просто запомни эти два дерева, – говорит Джейн так, будто они решают, кого пропустить, а кого – нет. – Нам туда. – Потом замолкает, плечи расслабляются. – Идем. – Девушка улыбается. – Она уже ждет.