© С. Красаускас. 1962 г.

На 1-й странице обложки рисунок Екатерины Горбачевой «Летние сумерки»

Поэзия

Виктор Волков – сложившийся поэт. Он молод. Ему 23 года. Учился в университете, в Санкт-Петербурге. Служил в армии. Живет в Муроме. Стихов у него много. И он никогда не печатался. Поэзия Волкова – сплав лирики и своеобразной эпичности. Сокровенное и трагическое, душевные порывы и непростая нынешняя повседневность, фантазия и документальность, хранимая в сердце тайна и оправданная откровенность в этих динамичных, выразительных, ярких, порою яростных по накалу мыслей и чувств, очень личных, со своим собственным взглядом на мир, со своим голосом, своим лицом, сразу же узнаваемых, всегда выстраданных, смелых, даже отважных стихах словно сплетены в некий энергетический, светящийся шар. Волков, по всему строю, по словарю, по структуре стихов, поэт очень русский. Он прямой продолжатель линии Леонида Губанова в нашей поэзии. В его стихах, как это было и у Губанова, есть то, что с такой силой высветилось когда-то у Бодлера, – ранимая и беззащитная прямота решительных и суровых определений, радость сквозь боль, готовность принять и понять все многообразие и все сложности жизни, умение смотреть прямо в глаза яви. Замечательно, что дебют Виктора Волкова состоится в обновленной, притягательной для талантливых молодых авторов «Юности».

Владимир Алейников

Виктор Волков

Баллада отправления

 
Мой припозднившийся вагон
Казался городу врагом,
Когда с везучим интересом
Разгуливал по мокрым рельсам.
Он – пустоватый ветеран —
Ветрами окна вытирал,
Сопел, выплевывал двуглазых
По нескольку десятков – разом.
 
 
На все с опаской черный город
Смотрел, насторожив перрон:
На то, как вновь, вдесятером,
Кричали пассажиры: «Скоро?
Когда посадка, и куда ж
Поедем в этот раз, мерзавцы?»
Многоколесный экипаж
Им не хотел добром казаться.
 
 
Он стрелами безумный гуд
Пускал, шутник, в кого ни попадя,
Он обволакивал всех в копоти,
Без разницы, как обзовут,
Как наговняют в нужнике,
Что выкинут от злости в тамбур…
Отплясывал на рельсах танго
Вагон веселый, налегке.
 
 
Я ждал его, весь не в себе,
Мне мнилось, что неподалеку,
Да-да, в каком-нибудь селе
Он в омут, словно снайпер, с лету,
Мог угодить, что не спасут
Его мерзавцы-пассажиры,
Что зря мы без него тут живы,
Что недалек и Страшный суд.
 
 
Там, там, без возмущенья спросит,
Причесывая градом проседь,
У всех и сразу Мировой:
«Что скажете?» И грустный вой
Подымется в стране снежинок.
«Помилуйте! Мы – пассажиры.
Мы не дождались гордеца…»
И Бог смахнет слезу с лица.
 
 
Вагон же, где-нибудь, вдали,
Да не в селе, да не скандально,
Полюбит любоваться далью.
(А мы – бедняги – не могли.)
Без опасенья на трубу
Бред намотает, мглой уколот,
И въедет наконец-то в город,
И я к приезду подгребу.
 

«Я затевал игру…»

 
Я затевал игру:
Высказывал в лицо,
Что больше не умру,
Не стану подлецом,
Что, догорев дотла,
Собой украшу печь,
Что ночь меня могла
Однажды не сберечь,
А выкинуть рукой,
С оттяжкой даже – за борт,
Что ты мне рассказала,
Кто я, зачем, какой.
Лица же злой анфас
Смотрелся безучастным.
Такое в первый раз
Со мною (было часто).
Его не удивил
Запальчивый рассказ мой
О юности прекрасной,
О трудностях без сил.
Потом уже глядели мы
С презреньем друг на друга
Неделями, неделями,
Неделями… По кругу.
 

«Оступился у ржавых балясин…»

 
Оступился у ржавых балясин,
Утыкаясь в знобящую сырость.
Если смысл был раньше не ясен,
То теперь все вполне прояснилось:
И безродные строки в альбомах,
И комар, укусивший под локоть, —
Все ростки вдохновения в робах
Устают по подъездам волокать.
Так и станешь совсем безъязыким,
По верхам, по низам в беготне той.
Я упал говорливой кометой
В шаловливые руки музыки, —
Нам бренчать изверженья мелодий,
Нам клубиться разбуженной рясой,
Ожидая в последнем приплоде
Не исторгнутый маткой слой мяса,
А подсчет всем грехам и заплатам,
Коих было, по совести, сотни.
Будет голос дарованный отнят, —
От кометы останется атом,
Но сморкнется в безликую грусть он,
Как в платок, что в кармане лежит,
И восстанут, смеясь, чертежи,
Разлетевшись по всем захолустьям.
 

«Горностаевым страхом прижат к траве…»

 
Горностаевым страхом прижат к траве,
Отстрадав оскорбленья, ползу я в глушь.
Если хочешь – сама убедись, проверь,
Если хочешь – побег нарушь.
 
 
Когти дико впиваются в молочай,
Зубы точатся о слюну.
Если хочешь – на том берегу встречай, —
Я обратно не поверну.
 
 
Не Психея вынудила к тому,
Не бастард напугал острием.
Если хочешь – останься. Отдашь кому
Все добро, все добро свое?
 
 
Челобитные – слышу – уже звенят:
Неугоден побег Творцу.
Если хочешь – выдай толпе меня,
И доставь без сил ко дворцу.
 
 
Только зяблик подмигивает из куста:
Целомудрен, вертляв, пернат.
Мы бежим. Объявляют по всем постам,
Как я глуп и как ты верна.
 

Игорь Касько

Поэт, переводчик, публицист. Член Союза российских писателей. Один из организаторов литературной группы «Кавказская ссылка» (Ставрополь). Дипломант Международного Тургеневского литературного конкурса (2018). Участник литературных фестивалей (Санкт-Петербург, Пермь, Красноярск, Коктебель). Автор трех книг и многочисленных публикаций в газетах и журналах.

Переводчик тишины

 
Я – просто переводчик тишины,
которая стучится в наши души
со всех фронтов: от мира до войны,
сквозь перемирий плен, что был нарушен
миллионы раз под тяжестью вины.
 
 
Я – просто переводчик тишины
с небесного на русский. Без ошибок
никак не обойтись. Они видны
всем тем, давно достигшим глубины,
что более меня одарены,
чей стих прозрачен, ясен, легок, зыбок,
как птиц полет по краешку весны.
 
 
Я – просто переводчик тишины,
толмач, каких немало в этом мире.
Я – воин рифм в застиранном мундире.
Но капли крови все равно видны…
 
 
Я – просто переводчик тишины…
 

Одиночество в Коктебеле

 
Сентябрьский дождь штрихует Карадаг
и шелестит волной.
Полночный Коктебель – как саркофаг:
угрюмый, неземной.
Сидит рыбак на пирсе. Вымок весь,
согнулся запятой.
Засеребрилась вдруг морская взвесь
под лунною пятой.
На миг один спустилась красота
с небесных палестин.
…И снова дождь. И снова темнота.
Рыбак опять один.
 

Мне было четыре

 
Мои корабли бороздили херсонские степи,
и их якоря целовались в засос с целиною.
Я помню, водил корабли на бахчу к водопою:
гремели, змеясь по пылюке, железные цепи.
 
 
Мне было четыре. Не века. Не жизни. А гóда.
Я помню поселок. На ферме работала мама.
И степь для меня была домом, и садом, и храмом.
А крышей – бескрайняя твердь небосвода.
 
 
Мои самолеты влетали в соседские окна,
гонимые жгучими вздохами пыльного ветра.
Старуха Петрова по-свойски, но авторитетно,
меня называла залетным. Ее хлесткий окрик
 
 
летел из окна вслед за брошенным вниз самолетом.
Ей вторил петух. Разносилось его «кукарéку»
стремительным эхом вдоль улиц за школу, за реку.
А я наслаждался беспечным, как детство, полетом.
 
 
Мне было четыре. Я жизнь запускал, словно птицу,
и верил, что если все время лететь, не садиться,
то через сто лет залетишь аж за самый за край
«не знаю чего». Но то место похоже на рай.
 

Татьяна Стоянова

Поэт, инициатор, вдохновитель и куратор литературных проектов и событий. Автор сборника стихотворений «Матрешка». Родилась в 1990 году в Кишиневе. Училась в Московском государственном университете печати. Публиковалась в «Литературной газете», журналах «Нижний Новгород», «Наше поколение», «Русская жизнь», альманахе «Я и все». Участник студии литературного творчества «Я и все» под руководством В.Д. Майорова. С 2014 года занимается продвижением современной русской литературы в издательстве «Редакция Елены Шубиной» («АСТ»).

Любовь во время чумы

 
эту чуму придумали для нашей с тобой любви
чтоб шли корабли до точки конечной без остановок
смотри капитан он тоже с любовью здесь заодно
он тоже забрал в последний заплыв свою тайну страсть
там где-то живые люди они нас боятся верят
мы сами сказали что с нами идет в их дома чума
они закупили маски чтоб спрятать лицо от Бога
они закупили оптом бутыли святой воды
я знаю когда пристанет корабль к тому причалу
где ждет всех патруль и даже ввели комендантский час
то нас разлучат закроют как первых врагов народа
как тех преступивших главный из списка земных грехов
давай будем так скитаться по белым ничейным рекам
давай не пойдем к причалу останемся здесь вдвоем
мы слишком стары чтоб верить что выживем в карантине
мы слишком узнали поздно как нежить ласкать любить
что можно вот так губами как будто ты полумертвый
вдруг пьешь из руки господней глоточек живой воды
 

20 марта 2020 года

Смирительная рубашка

 
ровно год назад
мы стояли с тобой в обнимку
пили на кухне вино и курили
ты смотрел в раскрытое окно
и говорил что мы пытаемся
выбраться из этого мира
как из комнаты
через форточку к богу
потому что здесь на земле
слишком больно
что мы пытаемся прорваться к нему
своей яростью
свой дерзостью
своей похотью
что мы свободны потому что вместе
и так похожи что смерть
походит за нами кругами
не распознает кто есть кто
и замкнется в себе
мы не попадемся
в очередной раз сбежим улизнем
ты говорил что есть что-то большее
чем эти панельки
ипотеки
распорядки
ты говорил что любовь сильнее смерти
и я верила тебе
пока однажды она не постучалась
в нашу жизнь в белом
защитном костюме и маске
пока однажды она не надела на тебя
смирительную рубашку
и ты не написал мне
что не хочешь ничем рисковать
потому что уже в зоне риска
и это не красная зона нет
серая
безвоздушная
обездвиженная
и тогда оказалось
что никого не спасут
ни форточки ни заговоры ни побеги
потому что ты добровольно
запер себя в четырех стенах
а я осталась на свободе
квартиры очень похожи
на футляры или гробы
и каждый раз когда мысленно
прохожу мимо твоего дома
я вижу тебя лежащим в ящике
в белой смирительной рубашке
ты не можешь дышать
тебе душно и страшно
и ты просишь меня
подойти к окну
и открыть форточку
с обратной стороны
но я никогда не смогу
до нее дотянуться
 

14.05.2020

Эпилог

 
я нашла страницу с этими стихами, написанными от руки, на дне шкафчика у моей постели.
медсестра сказала, девушка, которая лежала здесь до меня, умерла два дня назад.
 

28.05.2020