Обычное второе

 
Пустое, большое, похожее на
самобичевание, нырок в глубину.
Вижу, ныряю, за окном вышина —
падение снега в самую мглу.
 
 
Я застываю, недвижим, смотрю:
Шторы, сумрак и холод окна,
Так единица стремится к нулю,
температура, цифры, слова.
 
 
Если усну, но как я усну.
Если, какое дурацкое если.
Серый волк встретил луну —
Во дворе орут пьяные песни:
 
 
Про коня и про рыбу мечты.
Про движение по вертикали.
Высока глубина у зимы,
Через трубы теплоцентрали.
 

Обычное третье

 
Сны – это да!
Сны – это ад.
В них – я такой
параллельный, чужой.
В них – я брожу.
Шаги – не слышны,
В них – я живой,
В реальности сны:
там – про меня —
работу менять,
жизнь на измене
и прочая хня.
Там, на столе,
Ваза – цветы,
Там, не во сне,
развернуты сны.
Я – заплутал,
Я – кто и где?
Сплю и не спал,
Ночь как бы день.
 

Проза

Анастасия Сопинова

Родилась в Воронеже в 1995 году. Училась на филологическом факультете Воронежского университета, окончила магистратуру СПбГУ по специальности «редактирование и литературная критика». Обозреватель журнала «Прочтение» публиковалась в журналах «Нева» и «Звезда». Директор и идейный вдохновитель книжного магазина «Во весь голос».

Сестра

Собака была маленькая и злая. Показывала крохотные зубки, тявкала, прыгала выше своей головы. Лена шагнула обратно в подъездную тьму, неуклюже подняв локти в красном пуховике.

– Да это он радуется, – улыбаясь, объяснил крестный. – Мы привыкли уже.

Крестный взял пса на руки, чмокнул между обросшими ушами и куда-то понес. Сланцы издавали громкое «флип-флап»; сплющенные и гладкие, как ласты, стопы били линолеум.

Обеденный стол перетащили в зал и поставили напротив дивана. Блестели уже подсыхающие оранжевые икринки на бутербродах, в салатнице из толстого хрусталя возвышалась селедка под шубой. Тетка даже скатерть застелила и включила цветную гирлянду. Кто-то в телевизоре хлопал в ладоши и гоготал, и Лене стало уютно и хорошо. Родители елку дома давно не ставили, даже верхний свет по вечерам редко включали.

У балконной двери чах старый лимон: одна его ветка уперлась в потолок, а остальные поникли. Мертвые листья падали на стол крестного, и без того заваленный паяльниками, отвертками, шурупами, учебниками по радиоэлектронике с рассохшимися корешками. На самом видном месте в комнате стояла ореховая стенка, будто замок с двумя башнями шкафов и цветным окном телевизора. Тут и там было много белиберды: рамки с фотографиями и игрушечки, две лягушки в обнимку, два снеговика на качелях, ежик в тумане с узелком и удивленным ротиком буквой 0. Над расписными тарелками высились фужеры с заводской наклейкой, покрытые дымкой голубоватой пыли.

– Ах ты, маленький! – Мама плюхнулась на диван. – Ну-ка, иди сюда.

Собака послушно запрыгнула к ней на колени и подставила голову, чтобы чесали.

– Наташка ругаться будет, что мы ему разрешаем… И так разбаловали всего. Да? – Тетка тоже протянула руку к теплому шерстяному затылку. – Да, мой хороший? Как же тебя не баловать, такого сладкого…

– Где ж звезда? – Мать оправила свитер, на которые уже легли рыжие собачьи шерстинки. – Спит, что ли?

– Не спала вроде… Наташа-а-а! – нараспев протянула тетя Валя. – Только тебя ждем.

Дверь в комнату сестры помещалась тут же, в проходном зале; планировка всех старых хрущевок, ничего не попишешь. За дверью было тихо, но снизу пробивался свет – значит, правда не спит. Мать обиженно выпятила губу и развела руками.

– Наташа, – устало повторила тетя. – Все остынет.

Есть хотелось ужасно. Дома все кончилось еще третьего числа, оставалась только картонка яиц да пачка майонеза. Тактика матери была беспроигрышной: либо она вставала к плите на полдня, и из-под ее рук выходило пюре с хрустящими отбивными, кружевные тонкие блинчики в масле, все самое вкусное, воздушное, нежное. «Кушайте, не обляпайтесь», – говорила она и устало плюхалась на диван, не притрагиваясь к еде. Но чаще мать отказывалась готовить что-нибудь сложнее омлета, жевала один хлеб с розовой «Докторской» колбасой и запивала растворимым кофе. Тетя Валя много чего умела, ее коронным блюдом были нежные пирожки, теплые яблоки в розовом тесте, но и она бросила хлопотать, как только Наташа уехала в Петербург.

Первое Ленино слово было «Валька». Стыдно признаться, но в детстве тетка казалась лучше матери – ласковее, слаще, заботливей. Жаль, что Наташа этого не понимает: когда сестра еще жила дома, тетка часто приходила к ним, низко опустив свою белобрысую голову, и оставалась в бабушкиной комнате ночевать. Проходя мимо, Лена слышала громкие всхлипы и причитания: «Никому, никому не нужна, хуже всех, хуже всех». Ссорились мать и дочь часто, Наташка никогда не просила прощения. «Как мне извиняться, если я даже не в курсе, за что?» – фыркала она. Вальку было ужасно жаль, и непонятно, как у нее, мягкой и улыбчивой, получилась такая дочка. Нет, сестру Лена тоже любила, но не за доброту: Наташка была интересной, в голове у нее гнездились целые миры, миражи, сокровища. «Да, – хлюпала носом Валька, – но что толку, если она бессердечная. Вся в их породу», – имела она в виду крестного и его родню. «Терпи, – пожимала плечами мать. – Свое дерьмо не воняет».

Послышался скрежет, и дверь наконец открылась. Из комнаты, как на сцену, под зеленым светом гирлянды вплыла Наташка – спокойная, печальная и уставшая. Выглядела сестра плохо, не в пример хуже, чем прежде: одета в старый мохеровый свитер, истершийся на локтях, волосы всклокочены, а громадные линзы очков делают похожей на огромную рыбину. Вместо приветствия Наташа кивнула всем и уселась на низкую табуретку во главе стола, загородив собой телевизор. Лена заметила, что под глазами у нее легла тень, как у человека, который или много спит, или плачет, или все сразу. Сестра осторожно сняла очки, взявшись за серебристые дужки, отложила их на край стола и закрыла глаза, массируя переносицу.

С появлением Наташки в комнате будто выкрутили на минимум звук. Крестный поднял стакан и чокнулся со всеми, не сказав никакого тоста. «Да», – неизвестно что подтвердила Валька. Наташа скучающе разглядывала потолок. Она ничего не пила, только положила себе салата и взяла кусок серого хлеба. По левую руку из-за скатерти показались жалобные песьи глаза, скачущие с Наташки на ее хлеб и обратно. Сестра отломила крохотный кусочек и положила псу на нос. «Ждать, ждать, ждать». Собака страдала, переминаясь с лапы на лапу. На его круглых, как блюдечки, глазах выступили настоящие слезы. Крестный подпер щеку рукой и тяжело вздохнул. За последние пару лет он заметно обрюзг, глаза стали масляными и мягенькими, пальцы рук подрагивали.

– Можно, – наконец сказала Наташка.

Пес подбросил в воздух хлеб и тут же поймал его, издав громкий щелчок челюстями.

– Зубы смешные, – тихо сказала Лена про пса, чтобы завязать разговор.

Наташа усмехнулась.

– Может, это у тебя смешные? Ходишь к стоматологу, отдаешь бешеные тысячи. А он ничего не делает, и гляди: белые, ровные, крепкие.

Пес ощерился и подпрыгнул. Лена смущенно покрутила вилку в руке. У стоматолога она не была уже давно: не хотелось, и страшно было, и дорого очень. А Наташка будто их обожала, пару лет назад даже поставила брекеты. Мучилась, не могла есть ничего, плакала иногда от боли. «На хрена бы оно все нужно, – повторяла мать. – Этим в детстве надо заниматься, а теперь-то что…»

Собака была Наташкина. Подарил муж – или уже бывший муж, мать так говорила. Пес был дорогущий, с родословной чище, чем у английской королевы. На фотографиях он казался круглее, на щенячьей морде застыло доверчивое выражение. Теперь они с сестрой, пожалуй, похожи: большие глаза, по-балетному вывернутые тонкие лапы, лохматая голова – какая-то бедовость и неприкаянность у обоих. Еще Наташка по-другому говорила: зал она зачем-то назвала гостиной, а сланцы крестного – шлепанцами, «г» было твердое. «Ломается, – подумала Лена. – Словно чужая».

После салатов тетка поставила чайник. Пока он вскипал, крестный отправился на балкон курить и утянул всех за собой – показывать то ли помидорную рассаду, то ли стрелки зеленого лука. «Это надолго, – сказала сестра и предложила померить кое-какие свои вещи. – Почти новые, просто больше не нравятся, а тебе подойдут».

С приездом Наташки ее комната преобразилась: стало чисто, торжественно, театрально. Пестрые обои сестра содрала, а вместо них во всю крашенную белым стену влепила много рамок. Лена подошла ближе: ни на одной из фотографий не было ни Наташки, ни ее бывшего мужа, ни крестного с теткой.

– Это я в Будапеште купила, – сказала сестра, кивнув на левый угол. Лена вгляделась: там был какой-то замок и два обнявшихся щуплых подростка, которые улыбались и смотрели за кадр. – В антикварном за два евро.

Лена не знала, что ответить, и просто кивнула. Когда сестра жила в Петербурге, тетка и крестный пользовались ее комнатой как кладовой. Еще летом саксофон крестного был навален на связки школьных учебников, зимние сапоги валялись вперемешку с изъеденными молью шубами, катались по полу пустые банки, которые нужно вернуть на дачу, сгрудились у стены комплекты постельного белья на перламутровых пуговках и сумки CD-дисков, которые больше не на чем слушать.

Наташа открыла шкаф и принялась выбрасывать на диван вещи: платье в черных, как у вороны, перьях, белые и розовые рубашки, клетчатая юбка до пят. Лене ничего не нравилось, но обижать сестру не хотелось – и она молча принялась стаскивать свой жаркий свитер с горлом. Наташа деликатно отвернулась к двери, повернула замок и поспешно закрыла шторы; вид на гаражи затянулся красным потрепанным бархатом. Лена вспомнила, как хохотала мать, говоря с теткой по телефону: «Занавески! Она забрала у него занавески! Ай да Наташка, не одной козе хвост драла».

– Ну как ты? – спросила сестра, все еще стоя к Лене спиной. – Как учеба? Когда экзамены?

– Так прошли уже, – ответила Лена, борясь с воротом вороньего платья. – Работаю.

– A-а, точно. Где работаешь? Прости, мама говорила, а я все забыла.

– Да это, – Лена замялась, – на почте. Отправления сортирую, ничего особенного.

– Главное, чтобы тебе нравилось, – сказала Наташа.

– Мама говорит, другого сейчас не найдешь…

– Мама пусть говорит, – перебила сестра. – Сама ты чего хочешь?

Нет, платье было невозможным: узкое горло, жесткий, как наждачка, подклад из синтетики. Лена почувствовала, как по позвоночнику стекает тонкая струйка пота. Устав бороться, она в одном лифчике села в продавленное компьютерное кресло, стоявшее здесь со школьных Наташкиных лет; оно издало резкий жалобный скрип. Сестра удивленно повернулась, на секунду остановила взгляд на Ленином животе – но ничего не сказала, а тоже устало плюхнулась на пуфик у двери. За пуфиком высилось старое трюмо и спускался со стены абажур с желтыми кисточками. Наташа повернулась под лампой, и на макушке блеснул седой волос. И еще один. И другой.

Сестра никогда не задавала вопросов про «мальчик-то есть», но с работой и учебой доставала всегда, сколько Лена себя помнила. «Какие у тебя планы на жизнь? Что тебе нравится делать? Неужели ты хочешь остаться здесь навсегда, остаться здесь навсегда!» Она понижала голос, будто говоря о чем-нибудь неприличном. Ничего Наташка не понимала в их жизни, думает, что мотаться по Будапештам любой дурак может.

Лена хотела в ответ спросить, не собирается ли сестра назад в Петербург, но вовремя прикусила язык. Наташа хоть и не показывает виду, но из-за развода переживает – вон какие синяки наплакала под глазами. Бывшего этого мужа, который подарил пса королевских кровей, Лена видела лишь однажды, на дне рождения тети Вали. Наташка сидела вся белая и терзала губы до крови, а он хорошо держался, спокойно слушал анекдоты про армию и евреев. «Эх, – осоловевший отец обнял мать и Лену с двух сторон, – козявки мои». Наташа буркнула, что плохо себя чувствует, и они быстро ушли, успели только подарить Вальке телефон, который она до сих пор носит. Больше Наташка с ним не приезжала, оставляла мужа в Петербурге.

Послышался скрип двери, по ногам пошел холод – курильщики вернулась с балкона.

– А я тебе говорю, у него как встанет, так почти как у меня…

– Тише ты! – фыркнула Валька.

– Все про собак да про пиписьки лишь бы, – гнусаво протянула мать. – Ленуся, вы где?

Наташа встала и повернула дверную ручку. В комнату просунулась голова матери, и Лена стыдливо закрыла руками грудь в застиранном белом лифчике.

– Что это вы тут делаете? Ох, а ты чего от матери закрылась? Звезда. – Мать фыркнула. – Папка наш звонил, собирайся. Надо скорее ему чего-нибудь принести в клювик, а то потом будет выступать весь вечер, визга не оберешься.

Лена кивнула и потянулась за свитером. Воронье платье упало на пол, но никто не стал его поднимать.

– Ой, занавески! – заметила мать, уже закрывая дверь. – Етить, какие. – Она цокнула языком. – Да, Наташка, красиво жить не запретишь.

После плотной еды тяжело было держать равновесие на гололедице, от мороза клонило в сон. Не давал уснуть колкий и мокрый снег, бил в лицо, попадал в нутро зимних ботинок. Мать уцепилась за локоть Лены и надвинула капюшон.

– Наташка-то совсем стала суходрищ, – сказала она на светофоре. – Это ты у меня кровь с молоком.

Лена опустила голову и промолчала. Мать поняла это по-своему.

– Ты на нее не смотри. У нее характер такой. – Мать скрючила палец и расковыряла им воздух. – Потому этот интеллиго и сбежал, наверное. А годков, чай, не шешнадцать. Еще злее станет, вот поглядишь.

– Может, в Петербург летом поехать? – неожиданно для себя самой спросила Лена.

– Чего? Что ты говоришь? – Мать сощурилась и вдвинулась глубже головой в капюшон.

– В Петербург давайте поедем. – Лена повысила голос. – Красиво.

– Что-то ничего я не слышу в куртке. Ой-ой, сейчас занесет…