Владимир Лидский

Окончил ВГИК, сценарнокиноведческий факультет. Поэт, прозаик, драматург, историк кино.

Автор романов «Русский садизм», «Избиение младенцев», «Сказки нашей крови», повестей, рассказов, сборников стихов, киноведческих книг.

Лауреат Русской премии (2014, 2016), премий «Вольный стрелок: Серебряная пуля» (США), Премии имени Алданова (2014, 2015, США), «Арча» (Киргизия), премий журналов «Знамя» и «Дружба народов», премий имени Бабеля, имени Левитанского, имени Ф. Искандера, «Антоновка. 40+», премии нижегородского литературного фестиваля «Данко», конкурса имени Короленко, драматургических конкурсов «Баденвайлер» (Германия) и «Действующие лица», финалист «Национального бестселлера», Премии Андрея Белого, Бунинской премии, Волошинского конкурса, лонг-листер «Русского Букера», премии «НОС» и др.

Проклятие простофили

…граф вскочил, завопил, выставив руки, запричитал, заплакал, забился в истерике, но ассистент, словно не слыша, держал ружье против лица соперника и тяжело сопел, – набычившись, смотрел в лицо Мулера и сопел, – как бык, готовый кинуться на тореадора, – не убивай, сказал Мулер, я тебе еще сгожусь, – но пан Войтек сопел и дрожал в пароксизме мести, едва сдерживая себя, а Мулер, разглядев кровь на руках, стал машинально отирать руки, пытаясь стереть кровь, взял белье и медленно отирал руки, но не вытирал, – размазывал, и такой запах крови стоял округ, что обоих мутило и головы их рвались от отчаяния; пауза все длилась и Мулер уже хотел отойти, видя, как ружье дрогнуло, опустившись, но пан Войтек заметил это, поднял ствол, вновь уставил его в лицо визави и прижал пальцем крючок спуска… дело было, как случается, из-за бабы, той самой, которая с простреленным животом лежала уже возле Мулера, не дыша, – виноват был Мулер, потому что дам он любил больше дела, а дамы, чего уж там, любили его, – Давид Мулер владел фотографией, которую основал в Лиде его отец аж в конце того века, в котором был изобретен дагеротип, – отец отца, то есть дед Давида, был химик и как раз занимался дагеротипами по уже известным человечеству схемам, но процесс был настолько дорог, что дед лишил семью средств и едва не пустил жену с детьми по́ миру; габай просил деда бросить химию, ребе просил бросить дагеротипы, заняться, что ли, торговлей, открыть лавку хоть скобяных изделий или продавать муку, но тот не хотел муки, не мечтал гвоздей, а только химикатов, реактивов, разных жидкостей, порошков и не пойми чего ради получения нестойких изображений сожителей и соплеменников, – так от него и осталось с десяток мутных картинок, на которых чинно сидели какие-то канувшие в бездну истории лидчане, – картинки ныне в Минском областном краеведческом, да две, говорят, в Лидском музее, – я не видел, мне сказывали, верю, впрочем, где же еще? – Давидов дед передал страсть Давидову отцу, и Давидов отец, не будь дурак, поставил дело как следовало быть: добыл ростовых денег и арендовал флигелек с крышей из стекла, пристроенный к «Гранд-отелю» Беньямина Ландо – на Виленской, недалеко от костела, и так его прибрал, то есть флигелек, что он засиял невиданной красой: дальнюю стену занимал задник, изображающий гладь моря с пальмами на берегу, пред ним стоял ампирный столик, рядом со столиком – римская ваза с кариатидами, разумеется, псевдоримская, на окнах – тяжелые шторы темного золота, на одной из стен – бронзовый канделябр со свечой, а на полу – ковер, изображающий траву; в прихожей была конторка с образцами тисненых паспарту, где юный Давидик брал заказы; конторская суета была ему невмочь, потому, способствуя отцу, стал он прибиваться к делу и, поднаторев, добился места копировщика, то есть печатал фотографии, и заодно делал подсобную работу – монтировал фоны, бутафорию, двигал мебель, камеру, менял объективы и даже чистил зимой стеклянную крышу после обильных снегопадов; позже Давид стал ретушером и с удовольствием правил отцовы негативы; тут он считал себя художником и знакомым дамам говорил гордо: я художник, а скоро стану фотографом, – и стал – по смерти отца; похоронив отца, а вскоре мать, перенял студию и уже водил дружбу с Беньямином Ландо, с другими пафосными панами Лиды и даже с городским старостой Леоном Висмонтом, который приходил запечатлеть себя ради истории веков, – являлся на съемки с дочкой Беатой семнадцати годов, красавицей, на которую Давид сразу глаз и положил, – вздыхая по ней, думал: чужого поля ягода, не по зубам будет, хороша, мол, Маша, да не наша, и эта Беата на него даже не смотрела, да зато другие смотрели, и он утешился, потому что ему, может, и не важно было, кто именно смотрит, а другие смотрели да поощряли – взглядом, прикосновением, вздохом, и так смотрели, что сердце ухало, томясь, и все тело томилось, сжигая в томлении разум и один только ориентир оставляя слепым чувствам: ладони парня делались влажными, мысли расслабленными, голос приобретал бархатные нотки и весь вид его говорил о стремленье обольстить, подчинить, завладеть, и женщинам это нравилось, – они специально приходили в студию, чтобы увидеть Давида, перекинуться словом и отдаться в его мастеровитые руки; став полноправным хозяином студии, завел он особую манеру общения с дамами: сажая их в кресло, поворачивая так, сяк да еще эдак, невзначай касался их рук, поправлял пряди волос под шляпками, разглаживал складки платьев и осторожною ладонью выпрямлял их слегка ссутуленные спинки; дамы млели под его нежными руками, краснели и смущенно опускали ресницы, а он, чувствуя власть, снова вертел их под камерой, кружился вкруг штатива, не давая опомниться, – ставил свет, менял объективы, ходил туда-сюда в поле съемки, завораживая, гипнотизируя этим ритуальным танцем, и дамы в изнеможении ощущали приливы счастья, порой буквально, а он все не мог успокоиться, танцевал, вертелся, снова и снова ставил свет, поправлял прядки, складки платьев, трогал пухлые ручки и наконец, взволнованный, завершал процесс, сделав снимок… дамы, облегченно вздохнув, в крайнем возбуждении покидали студию, чтобы спустя время явиться вновь за впечатлениями; мужчин и детей он не обхаживал, в них был модельный интерес, не более того, но женщины… женщин он обожал, и многие женщины обожали его; за съемочным павильоном была у Давида каморка, где он поставил кровать, повесил над ней сиреневый полог, а в углу поместил украшенный резьбою столик, на котором всегда были фрукты, фужеры и бутылка с вином, – здесь он принимал ангелочков, которые благоволили ему; место было тайное, дамам не резон было болтать, а сам Давид и вообще был не в интересе; в 1909-м поехал он в Германию, бросив женщин, – в Шарлоттенбург к Адольфу Мите, который только вернулся из Египта; три месяца Давид постигал в его фотомеханической школе азы цветной фотографии, надеясь сразить новыми навыками не только Лиду, но и Минск, а может, чем черт не шутит, даже Петербург, не зная, впрочем, что Петербург уже и сражен известным маэстро Прокудиным-Горским; Мите так любил Давида, что снабдил его чертежами камеры для цветной съемки, обучил всем тонкостям процесса, и вскоре нагруженный бесценным багажом знаний ученик благополучно возвратился в Лиду, где, как говорил классик, начал продолжать