© С. Нрасаускас. 1962 г.

На 1-й странице обложки рисунок Александры Дудки «Автобиография»

Тема номера: путешествия

Михаил Гиголашвили

Бархатный сезон

Родился в Тбилиси, окончил филфак Тбилисского университета, кандидат филологии, автор монографии «Рассказчики Достоевского» (1991). Лауреат премии «Большая книга – 2010» (за роман «Чертово колесо»), финалист премии НОС-2013 (за роман «Захват Московии»), лауреат премии «Русская премия», финалист премий «Букер» и «Большая книга» (за роман «Тайный год»). Сейчас живет в Германии, преподает в университете города Саарбрюккен.

Позади – тряска автобуса, освоения номера в пансионате и первый выход на пляж. По дороге ноги занесли в магазинчик. Чем-то похож на деревенский. Навалено всего понемногу, в основном пляжного, летнего и спиртного. Это и понятно: я – километрах в ста южнее Барселоны, на пляжной полосе между городками Камбрильс и Салоу, где в ядерной мирной реакции тянутся друг за другом отели, апартаменты, гостиницы, санатории. Где-то тут и мой пансионат. В сентябре людей меньше, солнце – добрее, море – теплее. Побережье называется Costa Dorada («коста» – берег, «дорада» – золотой). Берег с позолотой. Золоченый берег. Эльдорадо, словом.

У входа на пляж бродят капричос Гойи. Квадратная женщина с прямоугольным лицом. Колобок на нитяных ножках. Гном-старик ковыряет палкой в мусоре. Увидев меня, он приосанивается и виновато-сокрушенно поднимает плечи – «ничего нет стоящего»! Я в ответ тоже сочувственно пожимаю плечами – ясное дело, кто же стоящее оставит?.. Он бредет восвояси, я иду своим путем.

Песок пляжа желто-коричнев и бугрист – будто стянули шкуру с варана и разостлали сушиться под неторопливым солнцем. Песок изъеден тысячами следов. Чьи они?.. Кто их оставил?.. Мавры, инквизиторы, мараны, конквистадоры, идальго, доны, гранды, тореро?.. Ходили, ходили, готовились и собирались, отплывали и прибывали, грузились и сгружали, прощались и плакали… Уходили на поиски нового неба, а привозили вместо облаков бочки золота и слитки серебра.

Пальмы, крики, песни, гитара и лавр, которым, действительно, пахнут ночи. И непонятная быстрая речь:

– Хр-хр-хр… алау, улау, оля… лоп-хоп…

Над пляжем – облака с полотен, будто тут стоял Веласкес, весь в красках, обласкан и ласков. На песке – дети, собаки, люди. На зеленой глади моря – белые парусники, цветные моторки и яркие матрасы. Спокойные люди загорают под неторопливым солнцем. Через дорогу от пляжа, за забором, возится испанская семья. Слова непонятны, но интонации ясны. Вполне можно не понимать смысла, но постигать суть. Можно воображать какие угодно диалоги. Меньше понимать – больше знать.

В щель зеленого забора видно: шумливые испанские дети играют с толстым щенком. Плотная мама 56-го размера возится с детьми. Заросший волосами папа в майке ковыряется в машине. А бабушка в черном орудует на летней кухне, из-под навеса которой уже ползет запах жарящейся рыбы. На плите, в сковороде размером с покрышку, желтеет паэлья – народное блюдо (морские продукты с рисом и курицей).

Испанцы ни на каких чужих языках говорить особо не расположены, но доброжелательны и вежливы. Чем-то напоминают прежнее население нашего Черного моря. Коренасты, шустры, невысоки, волосаты с обеих сторон, коротконоги. Вылитые кавказцы по виду, жестам и манерам. Частят испанской скороговоркой. Слова – как в цепочке, звена не вытащишь, плотно пригнаны и надежно связаны. На приезжих смотрят вежливо, но как-то пусто и мимо – так, очевидно, хозяин стада смотрит на своих овец, которых ему предстоит стричь, доить и кормить. У многих испанцев за тридцать явно намечены животы (любят подолгу сидеть в ресторанах).

Зато все российские мужики, встречаемые на пути из Камбрильса в Салоу, были с необъятными брюхами. Видимо, эти два понятия – «деньги» и «брюхо» – неразрывно связаны. Еще Тургенев писал, что любой русский мужик, став старостой, тут же начинает воровать и жиреть. Даже если мужика переименовать в «господина», суть его останется прежней – мужицкий ум короток, но упрям, как кабаний член: мне, мне, мне, а там пусть все горит огнем, летит кувырком, идет пропадом и сгинет под топотом.

Впрочем, на море не только старосты, но и все остальные едят день и ночь по принципу «завтрак никому не отдавай, обед рубани сам, полдник укради у товарища, а ужин съешь втихомолку под одеялом». Например, в моем пансионате расписание приема пищи такое: «завтрак – с 8 до 11, обед – с 1 до 4, ужин – с 7 до 11», и как ни пройдешь мимо жевальни, обязательно видишь через стекло, как шведский стол переходит в испанский ужин.

Ходят юные Кармен в пляжных костюмах. Прекрасные смуглые лица. В ушах и носах – железки. На плечах – татуировки: синяя кошка жмется, жеманится в такт движениям, тюльпан складывает лепестки при ходьбе. Розочки на ягодицах строят рожицы, капли росы норовят упасть в трусы.

Испанки в массе миловидны. А верхний этаж почти у всех – очень даже ничего. Глядя на эти налитые бюсты, можно понять, почему поза, в народах известная как «между грудями», в Европе именуется «по-испански». Теологическое объяснение такое: после инквизиции испанки стали такими набожными и сдержанными, что максимум, что могли выделять своим донжуанам – так это ложбинку в бюсте.

Ну и за это спасибо. Ложбинка – это очень даже немало. А тем худым доходягам, у кого бюст мал и в ложбинку никак не укладывается, Игнатий Лойола продавал индульгенции. Рот стоил дешевле зада, но был дороже бедер. Торквемада знает, как надо. Он избавит от ада, хоть «Молот ведьм» еще не вылит в медь.

Ночь была – глаз выколи. А утром пляж причесан, как жених. Очевидно, у небесного дворника есть большая метла, которой он каждую ночь прибирает за людьми, журя их в сердцах, однако не гневаясь – какой смысл сердиться на детей?.. Так, разочек полыхнет – и улыбается себе в сталинские усы.

За спиной – перебранка трех официантов в пляжном кафе. А ощущение от интонаций такое, что это корабельная команда из убийц и мародеров делит не добытое еще золото, и один бородатый кабальеро уже даже убит ножом, хотя до золота еще далеко, океан коварен, капитан бредит в опиумном сне, а сама каравелла скоро потерпит крушение на рифах.

Негры-офени заняты продажей всякой дряни, носят на головах ящики с псевдогуччи, лжевранглером и туфта-ролексами. Натаскавшись со своим жухлым скорбным скарбом, они собираются под большой пальмой и лепечут о своем. Им загорать не надо, и так черные.

Стволы у пальм – точно слоновьи ноги, будто обернуты плетеными циновками, перепоясаны волосатыми ремнями. Пальма генетически знает, что человеку нужна тень. Негры-лентяи собираются под ее стволом и лопочут между собой. А нога пальмы покачивается, трясет листьями – рада, что пригодилась хоть этим разносчикам барахла и бактерий.

День начался. Барыги с мешками, полными «Босса» и «Дакосты», потянулись вдоль пляжа. Два капричоса уже роются в мусоре. Один – низкий, хромой, вровень с урной. Вылитый Пикассо в кепке. Другой – высокий, желчный, загорелый Дон Кихот. Ему легко заглядывать в урны. Он уже допивает молоко из пакета и закусывает огрызком булки. А Пикассо в кепке тщетно вертит плоской головой – он еще ничего не нашел себе на завтрак.

В Барселоне на главном бульваре – толпа со всего света. Шуты и клоуны вертятся среди туристов. Вот маскообразный белый живой манекен сидит на золотом унитазе, откуда время от времени доносится урчанье воды. Восторг зевак. Дудит в берцовую кость абориген, похожий на одетого в джинсы орангутанга. Он воет заунывно, как на похоронах, постукивая об асфальт камнем в такт неизвестному ритму, хранимому в закоулках сумчатой души. Какие-то подсолнухи на ходулях танцуют твист.

Очевидно, бог был прав, создав вавилонский лингвохаос. Меньше контактов – меньше конфликтов. На пляже народ со всего мира, языково разобщен. И слава богу, ибо всем ясно, что совпадение симпатий, языка и ситуации если и желательно, то мало реально.

Шустрые азиаты играют на банках с водой. Факиры лопают огонь и плюются серой.

Дома барселонских богачей – в мозаике, резьбе, скульптурах и инкрустациях, с балкончиками и щедрой позолотой. Много узорных решеток, скульптур, мраморных вставок, врезок, колонн, перемычек. Странные, удивительные строения, поражают силой камня. На площади – статуя Командора, открывшего секрет земного шара. Он указывает вечным пальцем: «Двигаясь на запад, попадешь на восток. Двигаясь на восток, попадешь на запад». Под его чугунной рукой продают попугаев, черепах, варанов, канареек. Художники вырезают профили, пишут анфасы. Кто-то плетет африканские косы. Танцуют фламенко, бьют чечетку, вертятся колесом.

Одна пожилая женщина в плаще-болонье наяривает на аккордеоне «Катюшу». Лицо родное, советское. Между песнями спросил у болоньи:

– Откуда, родная?

– Из Воронежа.

– Каким ветром?

– Дочка замужем была, да муж выгнал. Вот и побираемся. – Она честно посмотрела на меня.

Дал ей денег:

– «Сулико» можешь сыграть?

Понимающе хмыкнув, она поправила баян и громко объявила, удивляя посетителей кафе:

– Посвящается Иосифу Виссарионовичу Сталину!

Любимая песня вождя мирового пролетариата и грозы империалистов, чтоб им всем пусто было! – добавила она тише и потом долго и неумело играла «Сулико», перемежая ее «Подмосковными вечерами» – очевидно, вождь их тоже любил.

Вечером над пансионатом низкие, крученые облака. Деловито куда-то ползут. Хоть бы ночью небесный сторож не забыл поставить на вахту беспечный ветер. Тогда облака уйдут прочь и откроют желтую улыбку солнца. А пока – сидеть на балконе, пить виски и смотреть на море.

Внизу играют интеллигентные западные дети. Никто не орет, не пищит, не визжит, не плачет и не дерется. Все чинно-благородно роются в песочке или за столиками вместе со взрослыми тянут через соломинку кока-колу, глазеют по сторонам, постигают с детства этикет этики. Это им потом в жизни очень пригодится.

А после долгого прослушивания испанских песен стало ясным: если надо чисто и аккуратно убить человека, то лучше всего привязать его к динамику и заставить слушать громкое и заунывное, без начала и конца, испанское пение под загробный стук кастаньет, будто скелеты танцуют ламбаду.