Радоница на острове Кего

Название чудно́е, но, говорят, исконно северное.

Кего…

Слышалось в крике чаек.

Кего…

Перешептывались на причале.

И вот я уже в толпе. Жду буксир, который идет на Кего.

На Двине вовсю ледоход.

Смотри-ка, льдины тоже с характером. Упрямые барахтаются, трутся друг о друга, изредка потрескивают. Растерянные упираются в берег, сдавшихся медленно растворяет вода, утягивая на дно. Уцелевшие рано или поздно поддаются течению настырной реки. Но это все так, редкие осколки. Бо́льшая часть сразу заняла самое горизонтальное положение и устремилась, куда велела большая вода. Величественное шествие в никуда из ниоткуда.

Май на дворе, а зарядил мелкий град.

Мало льда по сторонам, еще и сверху лупит.

Кего…

Гудок зовет на остров – пора.

За спиной остается Архангельск. До неприличия голый – ни одного зеленого листочка. Только стеклянные новостройки заслоняют его наготу.

Буксир упрямо разрезает лед и уверенно идет на Кего.

Остров проступает сквозь тучи почти земляного цвета. Град и не думает отступать.

Еще издалека вижу девочку на пирсе.

Она громко зовет кого-то, радостно оповещая:

– Буксир из города!

Красный капюшон как маяк. Вытаскивает нас на сушу.

Остров подозрительно плоский – как его не затопило в разгар ледохода. Хотя… сколько таких островов в дельте Северной Двины. За каждым не уследишь, каждого не затопишь.

Пока я тут рассуждаю, одна нога уже по колено в воде. Гнилая доска пирса подвела. Ладно, терять нечего. И так сухой нитки нет.

Иду и хлюпаю посреди гробовой тишины.

Куда делись пассажиры, где местные жители.

Передо мной три дороги, если можно так назвать полосы густого грязевого месива. Мысли о сырой хлюпающей ноге улетучивались, предстояло испытание похлеще.

Не каждый день в году встретишь такую грязь. Снег окончательно отступает, и грязь буквально пышет жизнью, бурлит и захватывает улицы. Впитывает все, что таилось под снегом. Даже бедное небо угодило в извилистые ямы, в которых сошлись и вода, и земля, и сама синь, казалось, неуловимого воздуха.

Дорога по центру сманивает меня домиками. Грязь тут же перестает пугать – пугают и завораживают дома. Казалось бы, ничего не может быть темнее этой свежей, очнувшейся земли. Град рябит и рябит в глазах. Из-за него промокшие до черноты дома видятся призрачными, неразрывными с землей – полноправной хозяйкой этих майских дней.

Некоторые крыши поросли зеленым мхом – хотя бы он смутно похож на весну. Изредка вспыхивают веселенькие занавески в цветочек, даже мерещатся силуэты за ними. Заборы – эти еле живые скрещенные вертикали и горизонтали – затягивают вглубь острова Кего.

* * *

Снова девочка в красном капюшоне.

Она заприметила желтые цветы и женщину. Желтые цветы и правда приметны – будто вопреки граду и нулевой отметке выскочили наводить весну.

Женщина оказалась ее мамой. Об этом девочка оповещает весь остров Кего.

Красная и коричневая куртки шагают по небу, вязнущему под сапогами. Лиц не разглядеть – слишком сильно затянуты капюшоны. Зато издалека видны руки в черных перчатках, которые слились крепче самых прочных корней.

Мама, дочка и желтые цветы идут уверенно прямо. Я за ними. Они непременно должны знать, где же на острове Кего прячется весна.

И правда – из ниоткуда высыпают цветы. Красные, желтые, даже синие.

Их несут коричневые, а иногда даже светло-бежевые люди, которые собираются в один стройный поток.

Впереди – свет.

Сияет тоненькая деревянная мостовая. Вот она – дорога к весне.

Мерещится ли – целое поле цветов впереди. И как же людно – вот где прячутся жители острова Кего.

Слышен колокольный звон.

Кего-ке-го-ке-го-ке-го-о…

* * *

И тут град рассеялся.

Я стою на кладбище посреди лиц. Они смотрят на меня с памятников и фотографий, из-под капюшонов и зонтиков. Будто спрашивают: что ты здесь делаешь? У меня тоже не было ответа.

Радоница сегодня на острове Кего.

Девочка снимает красный капюшон. Какие же солнечные у нее волосы. Как желтые цветы, которые она заботливо втыкает в землю рядом с фото пожилой женщины.

Проводи меня, девочка. Укажи дорогу назад.

А хочешь, пойдем со мной, пока твоя красная курточка не стала коричневой от дождей и грязи. Я куплю тебе белые туфли. За рекой есть места, где даже можно ходить босиком. А кораблей, сколько разных кораблей, вовсе не один пыхтящий буксир, который ты бегаешь встречать, наверное, каждый день.

Проводи меня, девочка. Укажи дорогу назад.

Я расскажу о вашем острове.

И кто-то обязательно услышит в крике чаек знакомое —

Кего…

Значит, Кего все-таки существует.

И может быть, даже радуется.

Светлячки вернутся на север

В белые ночи сна не видать.

Хоть глаза зашейте, не спится – и все.

Анделы, как светло – беги да второй раз день проживай. Бабушка говорит, коли хороший день выдался – еще раз ему порадуйся, а ежели худой – поправить можно, чур быть, и не зря прожит будет.

Лежу да ворочаюсь, с боку на бок катаюсь. Казалось, каждое перышко в подушке пересчитала да перещупала, а сон так и не нашла.

Смотрю в потолок, а на побелке будто день вчерашний проглядывает. В самом центре трещинка – длинная такая – это наша речка. Три раза до нее сбродили, вода еще не прогрелась, но мы с сестрой закаленные, все лето в воде просидели бы. А нет, еще мы ягоды разные любим. Все бочки на огороде вычерпали на клубнику да смородину, ведер сто чехнули не жалеючи, чтобы ягодки скорее поспели. Так уработались, что на потолке грядки мерещатся – большашши, много ягод будет. Пирогов напечем, лепота. Вон, в углу у паутины – будто целый противень пирогов из печи вылезает. Может, съесть что-нибудь, быстрее усну…

Пробираюсь на кухню.

И тут слышу запах – будто сама белая ночь вместе с комарами в открытую форточку прошмыгнула. Как тут не выйти ей навстречу.

Дома, сараи, бани, даже мой любимый магазин, куда завтра привезут мороженое, – все растворилось. Осталась только черемуха. Улица белой черемухи – как ей идет это мягкое небо. Ветки все ближе и ближе. Подхватывают меня, несут к самому небу, на котором нет солнца, но оно, ночное июньское небо, все равно теплое.

Как я люблю кататься на ветках. Все обожают велики, самокаты, а мы с сестрой только и ждем, когда нас подхватят ветки. Одна ветка передаст другой, затем нас подхватит следующее дерево, за ним соседнее. И так понесут – далеко, близко ли, – к лесу, на реку или даже в небо. К облакам часто нельзя, больно они стеснительные, но однажды я все ж разглядела у одного голубые глаза и нос картошкой.

Спускаюсь и вижу внизу еще одно небо. Это наша река. На берегу ни души. Только черемуховая, речкина и моя. Снимаю шлепки и хожу по воде. Наша речка такая тихая, такая гладкая, что я на цыпочках, еле слышно хожу – может, хотя бы наша речка сегодня спит.

Интересно, какие сны снятся нашей речке. Может, она вспоминает детство – у нашей речки все не так, как у нас. Это мы с сестрой делаем черточки на стене под выключателем, чтобы каждое лето смотреть, на сколько мы подросли. Как дорастем до выключателя, значит, совсем большие стали – мне буквально мизинчик остался, а сестре где-то кулачок. А наша речка не растет, наоборот, год от года становится только меньше. Бабушка говорит, раньше по ней корабли ходили. Большашши, с музыкой, танцами и целыми ящиками мороженого. А сейчас – ящиков десять поперек влезет и все, только если паровозиком…

А может, нашей речке снится море, к которому она все бежит, да никак не прибежит. Море Белым называется. Я никогда его не видела, но думаю, оно похоже на большашший-пребольшашший тазик с водой, сплошь усыпанный лепестками черемухи. Не зря же его Белым назвали.

У меня сна ни в одном глазу, от холодной воды даже зевать перестала.

Сижу на траве да травинки разглядываю – рассвет дожидаюсь. А травинки оказались совсем не одинаковые – совсем разного зеленого цвета. Это как глаза у моей семьи. Бабушка, мама, я и сестра – у всех глаза зеленые, но совсем не одинаковые. У мамы скорее яблочные, а у бабушки похожи на свежую капусту. Глаза сестры точь-в-точь как леденцы, то ли мятные, то ли арбузные. А свои… свои особо и не рассматривала, говорят, просто – зеленые глаза.

И тут между травинками вижу – что-то светится. Думаю, вдруг рассвет в траве запутался, выручать надо. Пригляделась несколько раз… точно ли… Да, точно – светлячок в траве спит.

Бабушка говорит, если увидишь спящего светлячка в белые ночи, нужно обязательно его разбудить, а то он все лето проспит, а может и совсем не проснуться. Вот почему светлячков на Севере почти нет. Увидеть светлячка – большая редкость, а значит – ответственность. Я не могу подвести бабушку, да и Северу без светлячков совсем худо. Как там… присказка есть:

 
Светлячок-светлячок,
Поделись со мной сном,
Полетай над рекой,
Покружи над травой.
 

Поглаживаю светлячка да приговариваю. Шепотом приговариваю, речку-то не хочу будить. Спела ему разочек-другой, он и просыпается потихоньку. Глазки вылупил, а я давай их рассматривать. То ли трава отражается в них, то ли он тоже – зеленоглазый немножко.

Долго не думал светлячок, проснулся да полетел над рекой. В волосах моих чуток запутался, но ничего, быстро дорогу нашел, шустрый такой.

 
Светлячок-светлячок,
Ночкой не спи,
Летай над рекой,
 

Кружи над травой.

Бабушка говорит, если разбудить светлячка, он обязательно тебя выручит в самый нужный момент. Ты уже забудешь, а он все равно прилетит.

Надеюсь, бабушка сейчас спит и не знает, что я посреди ночи бужу светлячка. Конечно, она обрадуется, что я нашла своего светлячка и даже смогла разбудить его, но вначале сто раз повторит, что сильно волновалась, как это делают все приличные бабушки.

* * *

И вот я уже сама бабушка – стукнуло семьдесят, шутка в деле. Светлячка моего я больше не видела, и этому очень радуюсь. Всю жизнь помнила, что у меня есть мой светящийся оберег. И если он пока не прилетел, значит, еще увижу белые ночи.

Татьяна Золочевская

Родилась в г. Выборге. Окончила Педагогический университет имени А. И. Герцена, Институт кино и ТВ в Санкт-Петербурге. Выпускница магистерской программы «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ, училась по обмену в университете Ка’Фоскари в Венеции. Работала редактором, продюсером, ведущей радио и ТВ-программ.

Первые рассказы написала на курсах BAND, Creative Writing School. Публиковалась в сборниках современной прозы «Эксмо» и «Ридеро». Финалист Международного литературного Волошинского конкурса (2018), премии «Московский наблюдатель» (2020), конкурса «Открытая Евразия» (2020). Обозреватель интернет-портала «Rara Avis. Открытая критика».

Дотторе Песте

Крикнул. Его не слыхали,

Он, оборвавшись, упал

В зыбкие, бледные дали

Венецианских зеркал.

Н. Гумилев. Венеция. 1913

1

Дождь начался внезапно. Редкие, крупные капли упали на серый уличный камень, и поначалу никто из туристов не обратил на это внимания. Люди все так же глазели на светящиеся витрины, останавливались на горбатых мостиках у каналов сделать фото. Через считаные минуты возгласы, смех, отдаваясь эхом под сводами тесных венецианских улочек, стихли. Послышались глухие хлопки раскрываемых зонтов, возникла суета: кто-то на кого-то налетел, кто-то вбегал в двери магазинов. Робкая разведка дождя сменилась мелкими частыми зарядами. Воздух отяжелел, налился влагой, на открытых перекрестках повеяло сквознячком.

Двигаясь от San Marco к Rialto, она плыла вместе со всеми, привычно улавливая обрывки чужестранной речи: певучего итальянского, каркающего немецкого, сонного английского – то мокнущая под раззадоренным косым обстрелом, то защищенная краем чужого зонта. Свой она не взяла. Все три недели, с момента приезда в Венецию, было солнечно. Итальянский февраль оказался неотличим от русского апреля. Каждое утро в ее узкой десятиметровой комнате на San Polo сквозь прикрытые ставни бил в глаза золотой луч. Не имея достаточно места, зажатый деревом, он сочился, полз, ширился, пока она наконец не вскакивала, чтобы распахнуть ставни и выпустить его на свободу.

Вот и Campo Bartolomeo. Под навесами облепивших со всех сторон площадь кафешек и баров как ни в чем не бывало сидели люди – за бокалом вина, пиццей. Неожиданно толпа, несущая ее в протоке, расступилась и поредела. Мокрая площадь зарябила под ногами оцинкованной стиральной доской. Она водрузила на голову рюкзак, спасаясь от неумолкающего дождя. Пробегая мимо Гольдони, прыснула: с бронзовой треуголки вода стекала ему на руку, держащую трость. Манжет клевал голубь – и казалось, у трости живой набалдашник, а сам драматург вот-вот ринется по лужам.

Rialto кишел, как муравейник. Рывками она двинулась по невысоким ступенькам наверх, быстро достигла середины моста. Небо и канал сомкнулись, занавесив Венецию серой мятущейся шторой, расшитой по краям шафранной нитью. Дождь усилился, немилосердно стуча по плечам, зонтам, парапетам, словно высказывая наболевшее. Кроссовки чавкали, набравшись воды. С San Marco донесся колокольный звон, тревожно и сладко разливаясь в теле.

Шесть вечера. Надо поторопиться. В общежитии, как здесь говорят – студенческом доме, – ужин: она не предупредила, что задержится. Впереди примерно половина пути, если поспешить – можно уложиться и в четверть часа. Вот бы сейчас чая, и сесть у окна – слушать дождь. А лучше на террасе, с кофе! Может, даже сегодня. Одолев мост, она заспешила дальше, на ходу доставая мобильный, чтобы заглядывать в карту города, работающую офлайн.

Миновав пару улиц с витринами, где под козырьками прятались толпы людей, она углубилась в переулки. Натертые до блеска серые камни были светлее неба. Она прибавила шаг, таращась в полумраке по сторонам. Не пропустить бы желтый указатель Alla Ferrovia, ведущий к вокзалу, возле которого она живет. Вперед, вперед, вот и Coop, продуктовый, значит, теперь налево. Господи, почему так мрачно, и люди исчезли.

Внезапно она перестала понимать, куда идет. Несколько раз выручавшая ее карта не грузилась. Она встала на приступку дома, вжавшись спиной в стену, брр. Вокруг никого. Барабанные дроби дождя, ледяные пальцы. Венеция поймала ее в каменный мешок, как трофей. Она беспомощно озиралась и не могла припомнить ни одного дома вокруг. Дождь лупил по щекам. Она снова бросилась в узкий проем. Пролетев буквально сто метров, замерла: тупик. Кинулась назад, свернула в другую сторону, следуя интуиции.

Но интуиция подвела. Через пару проемов – страшных, черных, с заколоченными окнами и нежилыми дворами, – она снова остановилась. Венеция, словно прячась от дождя, вывернулась наизнанку и пугала ее. Она схватилась за телефон, набрала подругу – тишина, сигнал не проходит, как это уже бывало здесь, в средневековых лабиринтах. Надо вернуться, начать заново. Снова назад, теперь против дождя и ветра, немилосердно плюющего в лицо. Зажглись фонари, в завесе дождя дающие рассеянный свет. Розовато-блеклые, они повисли мутными опалами отдельно от невидимых в темноте опор. Окна и стены домов влажно засеребрились.

Она вернулась почти к Rialto, в знакомый квадрат проходного двора с колодцем посередине, похожим на керамический цветочный горшок. Показался прохожий, бегущий под полиэтиленовым пакетом.

– Эй. – Пока она соображала, что спросить, он промелькнул, словно призрак.

Стало страшно. Чтобы не стоять и что-то делать, она глянула на мобильный и вздрогнула от резкого: «Поверните направо». Господи, слава богу. Пошла, вслушиваясь в команды женского электронного голоса. Колокол на San Marco отмерил получасье. Ужин, она опоздала. Раскаты грома. Ливень. Спринт по воде. Голос повел другой дорогой: наконец она опознала белый бок San Toma со статуями святых на фронтоне. А рядом еще один студенческий дом: терракотовый фасад, решетчатые ставни. Ей надо – между, и потом левее.

Обрадованная, она припустила, угадывая сквозь пелену воды округлый мостик через канал. Смеясь и держась за руки, мимо нее проскочила пара подростков, накрытых одной курткой. Оказавшись на другом берегу, она подумала: «Этот город не для детей, венецианцы рождаются взрослыми. Как можно шутить с таким обилием воды. И это еще не acqua alta». На расстоянии руки темнел канал, тут же стена здания: людям не разойтись, не помешав друг другу.

Вдруг она за что-то запнулась, стукнувшись лодыжкой, и медленно заскользила по илистым ступеням. Темный провал приблизился, вода приветливо замерцала, сердце захолонуло. Вот и все… И тут чья-то сильная рука подхватила ее, дернула, поставила на ноги и оттащила от края воды. Ее била дрожь. Кто это? Джинсы, слипшийся атласный плащ, длинный залакированный клюв. Зловещая маска Доктора Чумы, белеющая в темноте. Глаза скрыты мокрыми окулярами, на голове шляпа – капает с полей. Она отшатнулась.

– Решили искупаться? – съязвил незнакомец на чистом русском.

Она промолчала и пошла вперед, стараясь оторваться от незнакомца. Он нагнал, взял под локоть.

– Ну уж нет. Не бойтесь, Дотторе Песте проводит вас. – Подлаживаясь под ее шаг, засеменил рядом.

Она старалась смотреть вперед, но боковым зрением видела клюв, похожий на костяной рог для вина. Дотторе Песте? «Чумной Доктор» по-итальянски? Сумасшедший. Нашел время карнавалить. Они дошли до кондитерской Tonolo. Название улицы она забыла, но знала, что минут через десять они окажутся у дверей ее жилья. Они добрались быстрей. Полукруглые высокие окна, затянутые тюлем, светились, сквозь них были видны легкие тени девочек. Дождь, устав бесноваться, почти затих, подсыпая сущую мелочь. Колокол базилики Frari возвестил, что уже семь.

Она вырвала руку – ей пора.

– Да что вы такая резкая? Как вас зовут?

– Снимите маску, – шепотом.

– Александр. – Проигнорировав просьбу, он вытащил бумажный платок и подал ей. Поправил плащ, из-под которого выглядывала красная куртка.

Она устало обтерла лицо, пробормотав:

– Ната.

2

После дождя стоял туман. Утро в Венеции, подернутое густой вуалью, тонуло в каналах. Исчезли линия горизонта, очертания домов, колонн, мостиков и людей. Вода и воздух слились, смешались, стали целым, голуби нахохлились и перестали летать. Репетируя карнавал, Венеция нарядилась слепцом и победила до срока гонку на лучший костюм.

Туманная толща воды не давила, а растворяла взгляд, побуждая к тишине и одиночеству. Вязкий, тягучий, таинственный туман захватил город, вполз на улицы и в переулки. Закутывал, заворачивал, скрывал все, чему еще вчера радовался взгляд. От этого зрелища было не оторваться, Венеция болезненно хотела внимания.

Ната сидела на итальянском в аудитории на Giobbe и не могла сосредоточиться. Грустно тянуло душу, хотелось бесцельно бродить, сидеть у воды, попивая Spritz