Сергей Гарсия

Сергей Гарсия родился в 1980 году в Ташкенте. Учился в Красноярске и Москве. Журналист, поэт, прозаик. Публиковался в печатной прессе и электронных СМИ Норильска и Таймырского автономного округа, в корпоративных изданиях «Норильского Никеля», журнале «Крещатик» и других изданиях. Живет в Норильске.

Рассвет, иллюзия вокзала…

Мир беспокоен

 
Вместе мы смотрим «Крепкий орешек»,
Не понимаю, чего там смешного?
Мир беспокоен, велик и небрежен,
Чему ты смеёшься в экране смартфона?
 
 
Ты говоришь – мы устали, как дети,
Мало мы жили и много хотели,
Нам хорошо было только в постели
И получили почти, что хотели…
 
 
И будто бы скука виновна напрасная,
Впрочем, все это – не суть, не основа,
Зима на дворе, и погода прекрасная,
Встретиться бы, поболтать…
 
 
– Приедешь снова?
– Вот уж не знаю.
– Через день – выходные…
 
 
Как надоело это бессилие…
Да.
– Тут, знаешь, звонили твои родители.
И снова меня о чём-то просили…
 
 
Ты дала им мой номер? Притом без спроса?
Нет, я не расстроен, но пока – не время.
Я же не маг, чтоб показывать фокусы.
А им надо, чтоб я решил твои проблемы.
 
 
Вот дай им ответ, и притом без задержки.
Ох уж эти твои горе-родители…
Кстати, мы смотрим «Крепкий орешек»,
Я-то – в Норильске, а она – в Питере.
 
 
Скажу: Новый год был прекрасен и светел,
Мы наслаждались, а души – таяли.
– Как там твой муж? Он тебя встретил?
А то ведь мы рогов ему понаставили!
 
 
Ты говорила – заперт в больнице он?
Там лестницы штурмует,
То верх, то вниз, словно в колодец?
 
 
– Ну, короче, твой муж – почти Наполеон…
Правильно?
Хоть он наркоман, а не полководец…
 
 
Откуда он деньги берёт? Не знаете?
Ну, с этим вопросом остерегайся цепляться.
Ну вы ко мне наконец приезжаете?
Ну что снова не так? И чего опасаться?
 
 
Ну ты даёшь! Ты б его пожалела…
Впрочем, эмоции и… всё такое.
Мне эта жизнь осточертела,
Мне стыдно за прожитое и пережито́е.
 
 
Мы будем, как прежде, парой изгоев
В двух городах – ну у нас и терпение!
«Крепкий орешек» – фильм про героев,
Но мы убиваем пространство и время.
 
 
– На Таймыре – зима.
 
 
– Нет, зима отступает.
В Питере – солнышко
И потеплело…
«Крепкий орешек»… Есть продолжение?
 
 
– Тебе закачать?
– Да, давно не смотрела…
 

Прекрасной принцессе по имени Кира

 
Боже мой, боже мой, ради бога
ради самого быстрого сна
отдохни от стихов хоть немного
и зимой надышись докрасна.
 
 
Освещенная внутренним блеском
а не ровным мерцанием свеч
пусть смеется над этом гротеском
юной дамы прекрасная речь.
 
 
Ну а ты, друг, ложись и не парься
ты, как видно, устал от труда
не туда ты однажды собрался
не туда, не туда, не туда.
 
 
Пусть судьба за тебя все решает
вечность помнит прекрасный пример
и пусть птичкой прекрасной порхает
твоя юная муза, Мольер.
 

«Все письма прошлого хранятся только там…»

 
Все письма прошлого хранятся только там
Средь сообщений проституток в Telegram
Но иногда я опускаю руки
Когда-то всех любил, ну а теперь – никак.
Зачем мне брать вас на поруки?
Меж нами нет друзей. Один пустяк!
Зато вы все, покинув свои норы,
Кричите, будто все вы – кредиторы,
А я должник, кому-то не платил.
Но я ведь ни о чем вас не просил.
Я не ко всем душевно расположен.
Из многих выборов я сделал лишь один
Я много лет не раб, а господин,
Я сам решу, кому и сколько должен.
Я даже день свой перепутал с ночью,
Чтоб вас всех не видать воочию.
Но в голове от прошлого – бедлам
Желал я светом в памяти остаться равнодушных,
Но равнодушным – место только там:
Средь писем проституток в Telegram
 
 
И на другой планете,
Где получше.
 

Парафиновый генерал

 
В детстве родные гадали
И обещали узнать
Стану ли я солдатом, –
Родину защищать.
 
 
Гадали на парафине,
В полной воды тарелке…
Но получилось, что сына
Стал литературным клерком.
 
 
Ну что опять за награда?
Все кинулись рассуждать.
Нам генералов не надо
Надо, чтоб умел торговать.
 
 
Надо в семье проворной
Вовсе не принца растить
Чтоб он работал в «торге», –
Пользу в семью приносить!
 
 
Ох, погадали б на картах!
Они мне успех предрекали.
Но родственницы в пёстрых халатах
Карты не уважали.
 
 
…А дальше – больше.
Статьи-повести-сказки,
Стажёрство в столичной прессе
Я у картишек просил подсказки,
когда не находил себе места.
 
 
Неудачи в любви.
Всех забвению
предавал я милых-неверных
Глупая жизнь, недоверие.
А кому доверять, наверное?
 
 
Норильск, корпоративная пресса
Город в процессе тления
Норильск умирает от стресса
Всемирного потепления.
 
 
Прошла приватизация «Никеля»
С расправами прям на месте
Меня, норильского жителя
Глушат трубой в подъезде.
 
 
Оказывается, я был неугоден
Дружил себе с неформалами
В темном Норильском городе
Их оказалось немало.
 
 
Впрочем, и это закончилось
Мне уже сорок лет.
Испорченное здоровье
И даже работы нет.
 
 
Но жить в одиночестве просто.
Я помню, хоть был очень мал
В воде, в глубокой тарелке, –
Парафиновый генерал.
 
 
Он не был вполне настоящим
Но эта игрушка – я.
Гадала себе после пьянки
В пёстрых халатах родня.
 

Вокзал на двоих

 
Рассвет, иллюзия вокзала.
Такой вот, на двоих, вокзал…
 
 
Я вдруг сказал:
– Ты проиграла!
Сказала ты:
– Ты проиграл!
 
 
И утра свет стучит в окошко
Норильским снегом по стеклу.
Я – как собака, ты – как кошка,
И не понять нам, что к чему
 
 
Кружатся мысли, льются слезы
Одна есть на двоих печаль
Но нет ответов, есть вопросы:
И почему тебе не жаль?
 
 
Ведь я и правда вдруг исчезну
И не судьба меня вернуть
И ты стоишь над этой бездной
И впереди далёкий путь?
 
 
Решай и пробуй, всё исходно.
Начни с нуля, чтоб всё забыть.
Живи, как Господу угодно
Тебе помочь купе открыть?
 
 
С таким огромным грузом горя
Недолго в жизни потонуть…
Но вот вокзал, а степь – не море
И лучше всё забыть… Забудь.
 
 
И только небо может слушать
Молитвы, стоны, птичий крик…
А ты права, так будет лучше
Что не вокруг, а напрямик.
 
 
Вот, небо смотрит безутешно
Таких, как ты, найдётся рать
Таких, как я, не рать, конечно
Но тоже впору убивать.
 
 
И я скажу тебе на ушко:
– Забудь, что в жизни так темно.
Ведь мы не спим.
Твоя подушка
Осталась дома всё равно.
 
 
Забудь мечты, прими как реальность,
Иллюзию нельзя сберечь
Мы не венчались, мы встречались
Пока хватало этих встреч.
 
 
И, может, это след неврозов
Сползает тенью по стеклу?
Сто иллюзорных тепловозов
Ушли сим утром в полумглу.
 
 
Рассвет, иллюзия вокзала
Такой вот, на двоих, вокзал…
 
 
Я вдруг сказал:
– Ты проиграла!
Сказала ты:
– Ты проиграл!
 

Александр Рязанцев

Александр Рязанцев родился в 1998 году в Москве. Учился в РАНХиГС при Президенте РФ и НИУ «Высшая школа экономики», в настоящее время учится в аспирантуре. Первая литературная публикация (рассказ «Корона в огне») состоялась в апреле 2020 года в газете «Литературная Россия». В дальнейшем стал работать в «ЛР» в должности обозревателя. С 2020 по 2022 год на страницах еженедельника было опубликовано еще четыре художественных произведения и больше сотни литературно-критических материалов. Также печатается в «Учительской газете», «Литературной газете», «Независимой газете – Ex Libris», журнале «Урал». Живет в Москве.

Хлеб, вино и одиночество

1

Когда он за десять минут услышал слово «боль» в четырнадцатый раз, то не выдержал.

– Ну и долго мы ещё будем это слушать? – критик, небритый неряха в дорогих очках, со слабой надеждой взглянул на приветливую поэтессу, совмещавшую служение искусству с работой в торговой фирме.

– Должны ещё… м-м-м… четверо выступить. – Она сверилась с наручными часами. – Думаю, ещё полчасика. Я выступаю третьей.

– Нда-а-а, – критик хлопнул ладонью по столу, – не так я себе представлял вечер пятницы.

– Ты мог сюда и не приходить, – мягко упрекнула его поэтесса.

Критик недоуменно уставился на неё.

– Не понял? Как мог не прийти?

Поэтесса почувствовала привычный щипок тепла в душе, но усилием воли заставила себя не показать критику, что ей приятно. Легонько постучала безымянным пальцем правой руки по столу. Представила, как красиво бы на нём смотрелось кольцо с небольшим изумрудиком. Ждала, когда критик сделает такой красноречивый подарок, но он что-то не торопился.

– Ну тебе же не нравится, – поэтесса слегка провела пальцами по своим русым волосам и поправила шляпку на голове.

Критик отложил в сторону смартфон. Машинально тоже провёл рукой по волосам, с вызовом посмотрел сначала на стену, затем на поэтессу.

– Да, мне не нравится. Я не люблю плохие стихи. Не люблю плохой ритм, рифмоплётство, штампы. Но твои стихи, – он слегка запнулся, – оч-чень люблю…

Щипок тепла стал ещё приятнее.

– Тогда чего ворчишь?

Критик досадливо крякнул.

– А как тут не ворчать, когда вокруг одни графоманы?!

– Даже я?

Критик покраснел.

– Ну не говори глупости! Ты профессиональный поэт, а не графоман. В отличие от этих ребят, – он показал в сторону долговязого поэта в кожанке, парня лет сорока, читавшего немного детские стихи про любовь и яд:

 
Запомни, сердце у поэта
Безумно бьётся, душу освящая,
Но это же и яд, убивший многих,
Течёт во мне он, с дыханьем вровень.
О, ненаглядная, я умираю!
 

– Ё-ё-ё-маё, – критик схватился за голову, выдохнул и взглянул на поэтессу. Та развела руками, с улыбкой покачала головой, всем своим видом как бы говоря: «Ну что тут скажешь?»

– Вот о чём я и толкую, – критик придвинулся к ней поближе и приобнял.

Поэтесса никак ему не ответила.

Долговязый поэт в кожанке выдержал паузу, потом приложил слегка трясущуюся руку к сердцу и поклонился. Зрители, в основном очень молодые люди, даже оторвались от смартфонов, чтобы похлопать. Аплодисменты были слаженные, достаточно продолжительные, что наводило на подозрения в лучшем случае об отсутствии у зрителей вкуса, в среднем – о том, что поэт в кожанке подкупил нескольких заводил, чтобы те хлопали в нужный момент, в худшем – и о том и о другом.

– А ведь они слушают. Хоть и в экраны смотрят, – заметила поэтесса.

Критик состроил кислую мину, будто отправил в рот ягоду клюквы.

– Да им всё равно, что слушать, поэзию или матерные частушки, – он убрал руку с её плеча и выпрямился. – Им важнее где-то потусоваться, почувствовать себя приобщёнными к искусству – неважно, какого оно уровня, важен сам факт, что ты слышишь рифмованные строки. Всем хочется, чтобы выступающий был молод, бодр и свеж, остальное приложится. А есть ли у него имя, репутация, опыт, хороший материал – да без разницы. Зато мы культурные, зато мы поэзию слушаем!

Долговязый поэт в кожанке ещё раз поклонился и спустился со сцены, уступив место хмурому усатому парню с внешностью артиста. Тот откашлялся и начал читать:

 
Я возьму бутылку текилы
И пойду с ней на крышу, что там, в небесах,
Приложусь к бутылке нехило,
Чтоб забыть блеск твоих чёрных глаз.
 

Поэтесса не очень любила такие «народные» вечера, ведь если ты хороший поэт, то хочется, чтобы тебя и окружали хорошие поэты. Уверенные в себе люди, которых перед выступлением терзает лёгкий, пружинящий страх, или неуверенные, которые дают этому страху по морде и заставляют себя выступать, часто уделывая по всем фронтам опытных, расслабленных московских рифмоплётов.

Взять хоть Митю Беспалого – он служил с поэтессой в одной фирме. Плотный, лысый, в синем дырявом свитере, он боялся смотреть ей в глаза, когда здоровался, а в столовой отделывался неловкими фразами вроде: «Ну-у-у хорош сегодня харчо, а?» Спросив, Митя довольно кивал на её привычный ответ, проглатывал компот из красной смородины и спешно уходил. На летучках всегда молчал, а когда начальник его спрашивал, пучил глаза, но говорил на удивление спокойно, преодолевая природную робость. На сцене же Митя преображался: выходил с прямой спиной, улыбался, уверенно брал микрофон в руки, переминался с ноги на ногу, выбирая удобную точку опоры для своего крупного тела, молчал секунды три-четыре и читал так, что даже отбитые интроверты, не отлипающие от TikTok, начинали его слушать. Митя кайфовал как от самого чтения стихов на публике, так и от литературного похмелья, длившегося несколько дней, в том числе и на работе.

Однажды на летучке на вопрос начальства о поставках диодных лазеров на склад в Мытищах Митя искренне ответил четверостишием про то, как ему напевы жизни претят, а песни сердца – словно храп. Посмотрев на удивлённые лица сослуживцев и осознав сказанное, Митя побледнел. После, в столовой, очкастый бухгалтер за стаканом чая посоветовал ему в следующий раз не бледнеть, а краснеть: так раскаяние выглядит убедительней. Начальник, постаревший военный разведчик, был человеком справедливым и расценил нарушение Митей субординации как добрую шутку. Хотя его волчья улыбка и прищуренный взгляд словно говорили: «Митенька, так ведь ты не шутишь».

А ещё поэтесса понимала, что на фоне слабых стихотворцев она изначально оказывается в выигрышном положении. Критик это тоже знал, но, в отличие от поэтессы, не жаловал как многих новичков, так и профессионалов, находя графоманские нотки в каждом втором стихотворении, которое ему попадалось. Он уже больше десяти лет работал в редакции одной крупной московской газеты, отвечал за рубрики, связанные с культурой. Приглашал своих коллег по цеху написать материал за небольшой гонорар, по мере сил и возможностей помогал молодым талантам, сам много писал. Много места в своей колонке уделял поэзии – рецензии его были хлёсткие, разгромные, хотя критик не забывал и похвалить автора, но только по делу. Чаще всего его оценки были справедливы, особенно когда нечитаемые и понятные пяти-шести людям, мутные, как болотная тина, верлибры и наивные, неуклюжие вирши про лютики и колокольчики получали всероссийские, традиционно не очень щедрые, премии.

– Так графоманы – это твой хлеб, – поэтесса ткнула критика пальцем в бок.

Критик вопреки обыкновению никак не отреагировал. Как сидел, сгорбившись, словно горгулья, так и продолжал сидеть. Поэтессе хотелось, чтобы он её за этот палец взял, провёл по нему рукой и поцеловал. Давно этого хотела. Но критик то ли не понимал, то ли не хотел понимать.

– Нет, не мой. Это наш с тобой хлеб. – Охнув, он поднялся на ноги и нагнулся над перилами, чтобы рассмотреть толпу. Критик любил сидеть сверху, на втором этаже, чтобы его никто не видел. В таком положении было два плюса: меньше шансов встретить знакомых и больше шансов подлить красного вина в бокал из бутылки, тайком пронесённой в сумке с книгами.

Критик смотрел вниз, в полумрак. Он увидел высокого калмыка, судорожно перечитывавшего написанные от руки четверостишия. Потом взглянул на женственного греховодника, который, мило ухмыляясь, изучал золотую цепочку в ложбинке меж грудей своей спутницы, чуть не засунув нос ей в декольте. Неожиданно удивил косматый увалень в итальянском костюме, пивший холодное тёмное пиво из стакана и кивавший почти на каждое слово, произнесённое со сцены. Заинтересовала одинокая блондинка с правильными чертами лица, смотревшая то на сцену, то в смартфон и точно ожидавшая, что напротив неё сядет кто-то умный, интересный и спросит: «Что ты здесь забыла?».

– Нда-а-а, хлеб здесь хоро-о-ош, – протянул критик. – Все сорта есть: и булки, и батоны, и кирпичи. Даже колобок есть – вон, смотри, лысый, сидит там.

Он указал пальцем в сторону толстого мужичка, задумчиво жевавшего гамбургер.

Поэтесса громко отодвинула стул, встала, подошла к критику и, как тому показалось, захотела к нему прижаться, но усилием воли заставила себя сдержаться и не сделать этого.

– Что ты привязался к человеку? – голос поэтессы прозвучал как-то холодно, и критик решил, что это связано с её предстоящим выступлением: когда поэтесса нервничала, то начинала спорить и капризничать.

– Да это не совсем человек, а поэт, – он кивнул в его сторону. – Он же стихи читал, помнишь?