Глава шестая

– Вы куда?

Уважайму встает в дверях пансиона, не давая врачу выйти. Сидониу быстро ставит на пол портфель, как будто спешит избавиться от опасной улики. Чиновник инквизиторским тоном вопрошает:

– Опять к механику?

Администратору все ясно: иностранец слишком много времени тратит на этих Одиноку. Португалец – единственный врач на весь поселок, эпидемия в разгаре, а у него, Уважайму – профессионального политика, – в разгаре предвыборная кампания.

– Вы хоть понимаете, в каком нелицеприятном виде выставляете меня, моих сторонников…

Однако спохватывается и сворачивает на более дипломатичную тропу: португалец не имеет права бросать на произвол судьбы стольких больных ради одного старика, к тому же неизлечимого.

– Этот Бартоломеу уже одной ногой в могиле стоит.

Позднее врач, пересказывая эту сцену своему пациенту Бартоломеу Одиноку, буквально будит вулкан, извергающий потоки злобы:

– Сам он одной ногой в могиле, этот ваш козел-бюрократ!

– Спокойнее, поберегите сердце.

– Знаете, я еще устрою, что этот Уважайму захлебнется собственным дерьмом. Вот увидите, что я сделаю.

Он достает из ящика комода флаг Колониальной судоходной компании, разворачивает его и несет к окну. Цепляет бело-зеленое полотнище на телевизионную антенну, а потом отступает на несколько шагов, чтобы хорошенько рассмотреть, как оно развевается на ветру.

– У него свое государство, у меня – свое.

Этот дом – и есть страна Бартоломеу. Такая огромная, что не помещается на карте. Все знают, что свой дом только тогда и свой, когда он обширнее целого мира. А уж теперь, под сенью этого флага суверенитет страны Бартоломеу упрочен, весть о нем прогремит на весь поселок.

– И пусть этот козел только попробует сорвать флаг!

В запале он машет руками и сам похож на тряпицу, прикрепленную к древку и оставленную на волю ветров. Как вдруг – приступ головокружения, старик хватается за грудь, будто пытаясь удержать внутренности, которые рвутся наружу. Врач подхватывает его, не давая упасть, укладывает на диван, просит успокоиться, велит дышать глубоко, потом берет указательным и большим пальцами его запястье, считает удары мятежного сердца.

В какой именно момент человек засыпает? Тогда, когда теряет связь с миром, опускаясь на дно собственной души? Когда в сознании его остается одна узкая полоска света, эхо голосов, доносящихся из такого далека, что чудится, будто это шелест ангельских крыльев?

Бартоломеу не нужно, чтобы его укачивали ангелы. Руки Сидониу Розы ему вместо ангелов. Старик соскальзывает в сон, пока врач меряет ему пульс. Голова Бартоломеу покачивается, как знамя, которое вот-вот свалится с древка-шеи.

Но через пару секунд он вдруг пробуждается как от резкого толчка. Кто-то, сидящий у него внутри, выпихивает его из сна. Он смотрит растерянно, медленно вытирает, будто тряпкой, лицо ладонью. Потом вдруг содрогается всем телом:

– Какой холод!

Бесприютно озирается, снова вздрагивает весь с ног до головы.

– Мне бы накрыться, а эта блядь утащила все пледы и позавешивала ими окна.

Все же он встает и отправляется на поиски маловероятного одеяла. Его шатает. Слова шатаются тоже. Комната потеряла очертания, он только угадывает какие-то тени и вслепую огибает знакомые предметы.

– Кому холоднее, спрашиваю я вас, мне или дому?

И снова ссыпается в постель. Сворачивается пустой скорлупкой и вкладывает всего себя в тяжелый вздох.

– Меня клонит в сон, доктор, но мне как-то странно.

– Почему?

– Не в человеческий сон меня клонит. В звериный. Боюсь засыпать.

Механик опасается забираться в глубины, где живут его внутренние чудовища. И потому просыпается всегда как от удара. Мутными со сна глазами смотрит он, как врач медленно убирает стетоскоп в портфель и понимает, что тот нарочно тянет время, чтобы как можно дольше не приступать к отчету о состоянии больного. Бедный доктор, он так заврался, что врать разучился.

– У меня к вам просьба. Только обещайте, что выполните.

– Посмотрим.

– Убейте меня, доктор.

– Извините, вы о чем?

– Я прошу вас убить меня, покончить со всем этим…

– Опомнитесь, друг мой.

– Заклинаю вас всем, что вам дорого. Бывают же такие ядовитые снадобья…

– Даже отвечать не стану.

– Ладно, если вы не можете, позвольте Мунде. Помогите Мунде исполнить наше общее с ней желание.

– Вы не понимаете, Бартоломеу…

– Пожалуйста…

Торопясь с отказом врач не сразу замечает, что старик плачет. Бартоломеу всхлипывает без слез и так неслышно, что и сам не сознает, что с ним творится.

– Вы не понимаете, Бартоломеу, что ваша супруга… Знаете, что она мне сказала?

– И слышать не хочу.

– Ваша жена попросила, чтобы, если вы умрете, я бы помог умереть и ей.

Внезапно старик поднимает глаза к потолку, пытаясь удержать слезы. Он думает, что не расслышал. Просит португальца повторить, растерянно мотает головой.

– Вранье!

– Клянусь, она меня об этом попросила.

Механик пытается соединить слова и смысл. Мундинья, вечно грубая и раздражительная, вдруг захотела разделить с ним…

– Вы это сказали, чтобы меня отговорить?

– Я просто сказал правду.

– Почему вы никогда не делаете того, о чем я прошу? Недавно я просил, чтобы вы помогли мне помыться, вы отказались. И вот я опять прошу, а вам хоть бы что.

– Я готов искупать вас с ног до головы, лишь бы вы отбросили эти дурацкие мысли о смерти. Я вас отмою, вы станете снова красавцем, пойдете на улицу, подцепите девицу…

– Когда я в прошлый раз вышел из дому, вы меня унизили.

– Я?

– Пошли меня искать, будто я вовсе беспомощный…

– Я только хотел помочь…

– И помешали, – твердо отчеканивает Бартоломеу.

– Больше не буду.

– Да вы не поняли. В тот раз я пошел не за любовными похождениями, не за малолетками.

– Тогда за чем?

– Хотел найти кого-нибудь, кто сослужил бы мне эту хренову службу.

– Какую?

– Прикончил бы меня.

Он резко подносит ладонь к горлу и, будто ножом, проводит ее ребром по адамову яблоку.

– Однако, – с иронией замечает врач, – исполнитель, похоже, попался забывчивый.

– Да нет, я никого не нанял. Вышел, все понял и вернулся обратно…

Он понял, что не может умереть как попало. Нельзя разбрасываться последним сокровищем, которое ему осталось – собственной смертью.

– Пусть меня убьет белый!

Португалец хотел было возмутиться, уличить больного в расизме, но промолчал. Нет времени спорить, надо еще зайти в лазарет, к жертвам эпидемии.

– Не делайте глупостей и не говорите чепухи.

– А знаете, зачем я хочу умереть? Чтобы узнать, чем моя жена всю жизнь занималась, изменяла ли мне. Мертвым все известно.

Голос старика звучит торжественно, но Сидониу Роза, выходя на улицу и направляясь в пансион, не перестает улыбаться. За стойкой темного дерева дремлющий портье машинально протягивает ему ключ. Не глядя, врач бросает:

– Не тот.

Портье задумывается, покачивая связкой ключей. Он оценивает сообразительность постояльца и одновременно пытается понять, не снится ли ему все это.

– Тогда это что за ключ? – спрашивает он сонным голосом.

Не дожидаясь, пока портье разберется что к чему, доктор выхватывает у него из рук всю связку и мчится вперед по коридору.

– Вы куда, доктор? Отдайте ключи.

Поздно: португалец уже проник в запретные глубины облезлого и запущенного здания. Портье, хромая, бросается следом. Португалец слышит за спиной неровные шаги и, кажется, даже мысли преследователя: “Козел, вонючий порту-галишка! Ведь устроился же я на такую работу, где меня не видно за стойкой, и вот – на тебе! – ковыляй теперь на покалеченных ногах за тобой, будто краб по битому стеклу…”

Но тут измышления доктора прерываются реальным жалобным воплем портье:

– Не делайте этого, доктор! Патрон, умоляю, не надо!

Доктор как раз остановился перед дверью таинственной комнаты, куда никто не осмеливается войти. Хромой, отчаянно жестикулируя, кружит около иностранца, будто ворон с перебитым крылом.

Португалец еще колеблется, но чувствует, что дверная ручка начинает поддаваться. Он замирает, повернув ее наполовину. Какой сюрприз готовит нехорошая комната? Кровавые брызги на стенах, тошнотворный запах покойника, ошметки растерзанного трупа?

Сидониу, собравшись с духом, но на всякий случай прикрыв глаза, резко толкает дверь. В комнате чисто, ничем не пахнет, ни следа насилия. Наоборот, здесь царит дух покоя и монастырского порядка: кровать аккуратно заправлена выстиранным и выглаженным бельем. Очки, браслет и блокнот ровненько разложены на прикроватной тумбочке.

– Кто здесь остановился?

– Никто.

– Как никто?

– Был жилец. Теперь нет.

– Уехал? Ушел?

– Ушел. Из жизни.

– Умер? Как это случилось?

– Не знаю. Спросите у патрона. У другого патрона, я имею в виду.

– И никто не приходил за вещами?

– Закройте дверь, доктор, и верните ключ, а то мне попадет из-за вас…

Далее беседа скатывается в метафизическое русло. Кто здесь жил? Портье, избегая прямого ответа, уводит разговор в сторону: “жил” – это неправильно. У глагола “жить” не бывает прошедшего времени.

Глава седьмая

Накануне шел дождь, и Сидониу нарушает полдневный покой сельской улочки, прыгая наподобие кенгуру через лужи в малодушном стремлении уберечь ботинки. Он обходит рынок и оставляет позади пансион, в котором остановился, как только прибыл в поселок Мгла.

Дону Мунду он обнаруживает на заднем дворе. Она развешивает белье. Врач идет, раскачиваясь и смешно пританцовывая, уворачиваясь от хлещущих на ветру простыней.

– Как вы думаете, доктор, будет еще дождь?

Доктор задирает голову, но бескрайнее небо не в его компетенции. Здешние тучи ему чужие, да и будь они даже лиссабонскими тучами, он не смог бы прочесть по ним прогноз погоды. Нет, он не из тех, кого в поселке зовут “толкователями туч”.

– Каждый раз, как развешиваю простыни, – доверительно сообщает Мунда, – этот подглядывает за мной из окна. Бедняга думает, что я готовлю ложе для нашей новой брачной ночи…

– А почему бы и нет?

– Ни за что.

– Но почему?

– У меня на то свои причины.

– Но вы все еще любите его. Видно же, что любите.

– Любовь тут не ночевала.

– Подумайте как следует, дона Мунда.

– Я хочу, чтобы он помер. Вот как помрет, буду спать с ним хоть все ночи подряд.

Врач гоняется за ней между развевающимися простынями, будто в салки играет.

– Но скажите, почему вы его так ненавидите.

– Ненавижу? Много чести.

– Но убивать-то его за что? Что он вам плохого сделал?

– Не так сделал, как еще сделает.

Бартоломеу не настолько труслив, чтобы быть злодеем. С какой стати ему замышлять что-то против собственной жены?

– Бартоломеу не причинит вам зла.

– Так отчего же, спрашивается, он мне каждый день угрожает?

Мундинья спускает по бедру таз с бельем, вытирает передником пот со лба.

– Я вам скажу: он грозится пустить слух по округе, будто я колдунья.

Такая судьба у женщин: всегда они во всем виноваты. А чем старше, тем – говорят – больше у них опасных умений. Доказательств не требуется. Суд бывает скорым, ни судьи, ни статьи. Приговор вынести проще простого: женщины приговорены заранее.

Последним, что наколдовала Мунда, могла бы стать, к примеру, хворь, повредившая рассудок солдат. Не армия ли во время недавней гражданской войны бросала вызов силам небесным? Малохолики теперь расплачиваются за грехи всего войска. А наворожила – Мунда.

– Тут неподалеку вдова жила. Так ее обвинили в том, что она ведьма, и забили камнями до смерти.

Убили как бы все и никто. Тысячелетние страхи и предрассудки узаконили подобные казни. Да вот ведь и сама Мунда хотела похожего: убить и как бы не убить мужа, дать ему яду под видом лекарства. Несчастная соседка была полной вдовой, она действительно овдовела. Мунда была всего лишь полувдовой. Ее ведьминские способности дожидались только смерти супруга, чтобы развернуться во всю ширь.

– Зайдите в дом, доктор. Успокойте этого. Он уж, верно, извелся весь, гадая, о чем мы тут разговариваем.

– Тогда я пошел.

– И скажите ему, что это белье не из-под солдат. Это чистое белье, чище, чем то, которое он каждый день марает.

Иностранец пятится, не отворачиваясь, наблюдая, как Мунда то появляется, то исчезает за хлопающими на ветру простынями. Он открывает дверь, ведущую во внутренний двор, когда женщина окликает его снова:

– Бартоломеу говорил мне, что вы собрались к старому кладбищу… Прошу вас, не ходите туда.

– Казарма как раз в тех краях, как врач я обязан…

– Не ходите, доктор, пожалуйста! Поклянитесь, что не пойдете.

– Ну, во всяком случае, мне придется подождать, пока земля подсохнет.

– Не ходите! Там нечисто.

– Ваш совет я обдумаю. А сейчас пора навестить моего привилегированного пациента. Мы потом поговорим, дона Мунда.

Сидониу Роза входит на кухню, чувствуя, что Мунда провожает его взглядом аж до мрачной утробы дома. Занавески, как всегда, задернуты. Декоративный папоротник в горшке на высокой скамейке давно уже засох, но его не выбрасывают. “Он еще оживет”, – твердит Мунда. Самообман: растение погибло окончательно и реанимации не подлежит.

Дверь в глубине коридора отворяется еще до того, как доктор успел постучаться, Бартоломеу спешит с вопросом:

– О чем это вы там вдвоем говорили?

Ни тебе здравствуйте, ни тебе добрый день. Веки дрожат, как листва на ветру. Лицо у Бартоломеу от болезни съежилось, а глаза увеличились до такой степени, что в них невозможно смотреть. Закон природы: даже когда тело человека дряхлеет, глаза остаются молодыми. Но у механика время и глаза сумело затуманить.

– Колдунья. Она точно колдунья, – заявляет больной.

– Не говорите так, это опасно.

– Вот-вот! Она опасна.

Что ходить за примерами! Однажды он подарил ей цветок, дикую лилию с большими белыми лепестками. Когда ее поставили в кувшин, она так светилась, что, казалось, и лампы не надо.

– Он мясом пахнет, этот твой цветок, – так она его поблагодарила. И все. Спасиба от нее не дождешься. На следующий день цветок превратился в человеческую руку. Жена напомнила:

– Я ж говорила: не рви цветов на том поле.

– При чем тут поле?

– Там цветы расти не должны. Это поле – кладбище немецких солдат. Оно проклято.

– С чего это оно проклято? Разве не там похоронен твой прапрапра- (не знаю, сколько раз пра-) дедушка немец?

Бартоломеу не знал, как быть. Выбросить цветок, то есть руку, в ведро? У него не хватало смелости сделать это и не хватало сил, чтобы не делать. В конце концов он просто стал обходить кувшин стороной. Но кто ж знал, что нерешительность очень скоро выйдет ему боком? На следующий день из руки закапала кровь. И вместо воды в прозрачном кувшине появилось что-то розовое. Дона Мунда предупредила:

– Дождешься: тут целое тело вырастет.

На этом месте Бартоломеу вдруг замолк, как будто сразу забыв обо всем на свете.

– Так что же случилось с рукой? – спрашивает врач.

– С какой рукой?

– С рукой, в которую превратился цветок, вы ведь мне сейчас об этом рассказывали.

Как подвешенный в вакууме, Бартоломеу Одиноку странно смотрит врачу в глаза и бормочет:

– В другой раз расскажу. Сейчас я очень устал.

Что мы видим? Цветок себе и цветок. Но это иллюзия: цветок – это ведь часть целого растения. Цветок живет в тонком стебле, тянется в глубину корнями; цветок – это земля вокруг, это вода, которую он впитывает и превращает в свой сок. Сорвать цветок на кладбище – значит потревожить землю, приютившую мертвых. Видимо, так и случилось: кладбищенский песок оказался на лепестках, комната стала порченой, а дом – проклятым. Но ничего этого механик не вспомнил. Он отвлекся и вообще жалел, что заговорил на эту тему.

– В другой раз расскажу. Сейчас душа слишком болит.

– Так почему бы вам не прилечь? Не успеете и глазом моргнуть, как будете уже спать без задних ног.

– Без чего?

– Без задних ног. Это такое образное выражение.

– Без чего я заснуть не могу, так это без таблеток.

– Вот увидите, сегодня ночью вы уснете сном праведника.

– Кого?

– Это еще одно образное выражение.

– Знаете что? Я чувствую, что мои печенки возвращаются обратно в брюхо. И это не образное выражение.

– Хороший признак. Печенкам и положено пребывать в брюшной полости.

– Лекарство, которое вы мне дали месяц назад, подействовало.