2. Страшная месть

Дверь распахнулась с ошеломляющей легкостью. Это было первое, что меня порадовало, – первое за последние три месяца. Даже не то, что дверь оказалась незапертой, а насколько легко мне удалось ее открыть. Да, подумал я, для непрофессионала ты на редкость ловко взялся за дело. Потому что лазить ночью по квартирам не моя профессия (во всяком случае пока). И взламывать двери тоже (хотя, собственно, я ее и не взламывал вовсе, она как-то сама открылась). Я даже подумал: ну до чего же ты, брат, сообразительный (такая мудреная вещь!), и ведь никто ничему не учил – меня действительно никто не учил взламывать двери, так, по телику насмотрелся.

Но радовался я недолго, потому что, как только я проник в квартиру, мне вспомнилось печальное зрелище, свидетелем которого я оказался по дороге сюда, где-то эдак с час назад. Я увидел одноногого парня на костылях: пустая штанина джинсов под культей узлом завязана. Жутко больно и грустно было на него смотреть – парадокс, потому что сам он несчастным не выглядел: молод, хорошо сложен, если не считать увечья, и даже собой ничего, насколько я мог судить. Но это его видимое равнодушие к такой вопиющей несправедливости (потому что ведь такое несчастье могло бы приключиться со стариком, скажем, или с каким-нибудь больным, ну в общем с кем-то, кому нечего особо ждать от жизни, но никак не с парнем двадцати лет, совершенно полноценным, у которого, как говорится, вся жизнь впереди, но теперь до этого “впереди” допрыгать можно только на одной ноге). В общем, что меня больше всего расстроило, так это его равнодушие, потому что, выходит, он смирился, перестал воспринимать собственную жизнь как окончательную неудачу, а равнодушие, оно пришло постепенно, в ответ на взгляды, к нему обращенные, полные жалости, или на слова, отвратительно-слащавые, которые ему все время приходится слышать в свой адрес. Но все это, разумеется, видимость, потому что невозможно на самом деле смириться с такими вещами. “Ты можешь сломать мне ногу, но этим меня ты не сломишь”, – сказал Эпиктет. Вранье! Это же надо все время делать над собой усилие, нечеловеческое усилие, да и все равно оно только видимость создает, в глубину боль загоняет, а освобождать не освобождает вовсе. И несчастье ваше изнутри начинает вас глодать. Если боль не выплескивать, а внутрь прятать, так она изнутри точит, и никакое лекарство тут уж не поможет – да и нет для этого никаких лекарств.

В общем, я его обогнал, и постукивание его костылей начало уже затихать за моей спиной, и тут я стал думать о моем собственном положении, и таким пустячным оно мне вдруг показалось по сравнению с тем, что я увидел, – ну прямо стыд взял, что я ходить могу нормально. Впрочем, что-то общее между нами все же есть, потому что я тоже поначалу кричал, и с ума сходил, и наружу свои страдания выплескивал, хотя причина-то их смехотворная была – так, капризы избалованного ребенка. Потом я кричать перестал, но боль не ушла, просто я ее внутрь загнал и против себя направил, а внешне все было в порядке (кроме вечеров, когда солнце садилось, и я себя чувствовал особенно одиноким и покинутым). Не знаю, что несуразней, сравнивать мое положение капризного ребенка с положением этого несчастного парня или утверждать, что мне не на что жаловаться, ведь с некоторыми людьми случаются вещи и пострашнее. Я как раз думал над этим вопросом (что же в конце концов несуразней) и даже начал было размышлять о более глубоких вещах (в частности, о правомочности сравнения разных несчастий, как если бы любая боль не была самодостаточной), когда дверь с легкостью открылась.

Если я и старался не шуметь, то не только потому, что так делают в фильмах, а потому, что знал: в квартире кто-то есть. Я не стал дожидаться, пока там никого не будет, чтобы влезть, – прежде всего из-за того, что у меня не было возможности это выяснить, а во-вторых, мне не хотелось ждать бесконечно долго. Эта непреднамеренность помогала мне сохранять спокойствие, отсутствие которого обычно приводит к тому, что вы, стараясь не шуметь, в результате производите слишком много шума (это я тоже видел в фильмах). Я просто тупо повторял себе, что в это время (три часа ночи) они спят глубоким сном.

На ходу я мельком заглянул в ванную и сразу же пошел на кухню, а сам продолжал думать о том, что в три часа ночи может делать на улице одноногий двадцатилетний парень. Все же это было странно – не то чтобы одноногие не имели права шататься по улицам среди ночи, но как-то по ночам они обычно редко встречаются. Я машинально открыл кухонный шкаф и достал оттуда стакан. На разделочном столе стояла полупустая бутылка мартини. Я налил себе мартини и огляделся.

После ужина они не стали мыть посуду: в раковине громоздились кастрюли, пара тарелок, столовые приборы. Было тихо, только холодильник урчал. Я прислонился к стене и сделал глоток мартини. Окно выходило на крыши соседних жилых домов, тускло освещенных издалека огнями ночного города. В этот час обычно никто не смотрит в окно, разве что какой-нибудь ребенок, которому не спится (я и сам был таким когда-то, в детстве), или мечтательная влюбленная девушка. Я чувствовал себя совершенно спокойным. С чего бы начать?

Мне ничего не приходило в голову, и я начал думать, что единственной моей целью было просто проникнуть в эту квартиру. Вот видишь, говорил я себе, есть люди несчастней тебя. Да собственно, все вокруг несчастней тебя, так что хватит себя жалеть. Что все твои несчастья рядом с тем, кто потерял ногу? Да, но у меня тоже как будто что-то ампутировали.

Не выпуская стакана из рук, я прошел в гостиную. Они теперь были совсем рядом, в соседней комнате, и даже не подозревали, что за стеной какой-то тип хлещет их мартини. Мирно спали, может быть, обнявшись, хотя нет, она, должно быть, в невинной бессознательности глубокого забытья повернулась на бок, лицом к стене, а он, скорее всего, раскинулся на спине, одеяло сползло до пояса, нога выставлена наружу. Я поднял стакан в направлении спальни и выпил за их здоровье.

Интересно, что они ели на ужин? В гостиной витали какие-то кухонные ароматы, но распознать их было трудно. Немного пахло сигаретами. Что касается вина, то установить истину было проще простого: бутылку (пустую) они оставили на столе. Бургундское, и недурное. Я провел рукой по столу и нащупал сухие хлебные крошки. Ужинали тут. Разговаривали мало – устали после рабочего дня, к тому же за день не произошло ничего из ряда вон выходящего. Она, наверно, сказала ему, что зарплату повышать ей пока не собираются. Он, скорее всего, думал в этот момент о другом (возможно, он встретил на улице одноногого парня, чей вид его смутил, но как ей рассказать об этом и будет ли ей это интересно?) Он в ответ обронил, что, мол, нестрашно, в конце концов ее старания увенчаются успехом (она уже слышала все это от коллег и предпочла бы от него услышать что-нибудь другое). – Тебе не очень-то интересно, что я рассказываю, – заметила она. – Напротив, очень интересно. Но это действительно его нисколько не интересовало, он, должно быть, думал о том, каково это – потерять ногу в двадцать лет, когда вся жизнь впереди и рассчитана на тех, у кого ног две. Интересно, подумал я, а почему бы ему не носить протез? Дорого, наверно. А она перестала думать про повышение, которое никого не интересовало, и задумалась о своей жизни, о том, как сложится все в дальнейшем и будет ли это похоже на жизнь теперешнюю, когда она еще молода и на двух ногах, но этого, оказывается, недостаточно для счастья. Вот так вот, подумал я, у него даже денег нет, чтобы купить себе протез, а ты на судьбу жалуешься. Она смотрела в никуда и прикидывала: а может, завести любовника? Но собственная банальность показалось ей удручающей. Что хочешь на десерт? Я по-прежнему цедил свой мартини.

Обогнув в полутьме стол, я подошел к камину. Аккуратно поставил стакан на полку, невольно подумав: осторожно, на мраморе могут остаться круги. Мне показалось, из спальни донесся шорох. Это мужчина повернулся на бок, но не на тот, что женщина, и теперь они лежали друг к другу спиной. С ума сойти, какое значение некоторые придают такого рода вещам, например, повернуться друг к другу спиной, хотя в отношениях между мужчиной и женщиной это еще ни о чем не говорит, так ведь?

Я приметил на стенах несколько картин и задумался, какую унести? Времени у меня было предостаточно. И тут я вдруг сообразил: лопух, я не взял с собой сумки! Ну не идиот ли? Ведь во всех фильмах воры непременно приносят с собой сумки, обычно спортивные или дорожные, черные (это выглядит более профессионально), очень тонкие и прочные. Я расстроился. Что толку в фильмах, если в первый же раз делаешь такой вопиющий ляп! Придется складывать прихваченное добро в пластиковые пакеты из универсама “Монопри”, которых у них навалом. Только всякий профессионал знает: эти пластиковые пакеты шуршат так, что мертвый проснется, – короче, придурок! Я вытащил из-под стола стул и уселся на него.

Вот именно здесь, напротив нее, он сидел за ужином, а когда закончил, положил салфетку на край стола и сказал: было очень вкусно. А она улыбнулась и ответила: спасибо, я что-то очень устала, я, пожалуй, пойду ложиться. И он кивнул в ответ, потому что говорить, в сущности, было уже не о чем. Оставалось только убрать со стола. Я встал и снова пошел через гостиную на кухню. Посуду он оставил на завтра. Мусор выбросил в ведро у раковины. А она отправилась в ванную смывать косметику и чистить зубы.

Я задался вопросом: как поступают в подобных случаях? Надо пересмотреть все виды деятельности, требующие наличия обеих ног, и навсегда от них отказаться. Ужас! У вас не ногу ампутировали, у вас жизнь ампутировали! У вас остался только куцый обрубок жизни, в котором столько всего не хватает, – жизнь, в которой ампутированы все возможности. Свой стакан я принес с собой и налил в него еще мартини. Моя жизнь тоже стала куцая. Пальцем я перебирал лезвия ножей, подвешенных над плитой на мощном магните (опасная штуковина, рано или поздно все равно поранишься). Тут были ножи всех возможных размеров, предназначенные для резанья чего угодно, но в основном употребляемые не по назначению. Да, есть чем отхватить кусок.

Тут я второй раз за вечер обрадовался, что у меня не возникло желания ими воспользоваться и что моя карьера вора-взломщика, в которой я сегодня дебютировал, не влечет меня по скользкому склону к мерзости и преступлению, какими бы безнаказанными они ни казались. Чего проще – схватить один из тесаков, прокрасться в спальню и рубить, рубить эти сны о щедрых любовниках и зимних видах спорта. Радовало то, что меня удерживал не страх наказания или морального осуждения, а самое элементарное отсутствие желания, а это значило, что внутри меня еще теплилась доброта, какое-то непобедимое нравственное чувство. Время от времени полезно проверять себя на этот счет, потому что, как правило, мы сами про себя не знаем, на что способны. Вздохнув с облегчением, я вышел из кухни и двинулся в ванную, где она чистила вечером зубы, смывала косметику и готовилась ко сну, в котором ей теперь являются всемогущие любовники и выдаются баснословные прибавки к зарплате.

На бортике раковины валялись вместе тюбик крема для рук, сережки и упаковка аспирина, потому что она не только устала, но в придачу у нее разболелась голова. Я вспомнил, что мне нельзя ни к чему прикасаться, чтобы не оставить отпечатков – это любой персонаж любого детектива знает. И у меня возникло пьянящее чувство, что благодаря этим предосторожностям (совсем забыл о стакане мартини, на котором я оставил все мыслимые и немыслимые отпечатки!) я окончательно перешел рубеж и оказался по другую сторону жизни’, у меня теперь настоящая, захватывающая жизнь взломщика. В зеркале, висевшем над раковиной, точно в том месте, где и она, я поместил свое изображение. И почему мне все время встречаются такие люди? – подумал я. Почему попадаются одни только убогие? Почему вместо этого несчастного на костылях и с завязанной штаниной я не встретил… ну, скажем, отца семейства, возвращающегося со своими чадами с костюмированного бала? Разумеется, в три часа ночи отца семейства не всякий раз встретишь, но разве этого объяснения достаточно? Нет, просто я всегда сталкиваюсь с нищетой и убожеством, это, видно, мой крест. Обстоятельства всегда вынуждали меня думать об убожестве и, в силу этого, нести его на своих плечах. Поэтому друзья считали меня грустным, они так и говорили: ну этот (не стану называть мое имя), он грустный тип. Просто им никогда не встречались такие персонажи, как мне, а я их встречал на каждом шагу, и чем дальше, тем больше, так что в конце концов совсем нос повесил. Дня не проходило, чтобы я не увидел слез у кого-нибудь в глазах, или увечья какого, или пренебрежения в чей-то адрес, или лохмотьев, или скорбно склоненной головы. Это ж каким надо монстром быть, чтобы после этого ходить веселеньким, вот я и приходил домой чернее тучи и вконец всех достал. И даже вечером, когда я шел в ванную чистить зубы и смотрелся в зеркало, это была моя последняя печальная встреча за день – не самая страшная, но, пожалуй, самая неприятная, самая, я бы сказал, трагическая.

Выйдя из ванной, я наткнулся на кота, который смотрел на меня горящими, лишенными выражения глазами. Брысь, Цербер, прошипел я. (Цербер! Это ж надо коту такое имя придумать!) Настроен он был вполне дружелюбно, но я вспомнил, что многие взломщики, самые что ни на есть ушлые, нередко выдавали себя неосторожным движением – к примеру, наступали коту на хвост (а он при этом взвывал так, что мертвый проснулся бы). Некоторое время мы смотрели друг на друга, после чего он лениво отвернулся и отправился к своей миске грызть корм, потому что ночная жизнь у кошек вовсе не такая загадочная, как мы думаем. Короче, ничего страшного, только надо было что-то предпринять.

Не знаю, что сделала она со своей одежкой, ложась спать, но он повесил все на стул в гостиной: штаны, рубашку, пиджак. Ботинки под стул поставил, а носки свернул и внутрь засунул. Она-то вещи, должно быть, в шкаф убрала, в тот самый, который я собрал своими руками, так, впрочем, и не дождавшись особой благодарности. Другое дело, шкаф и в самом деле вышел не очень, сразу видно – любитель делал по выходным, но все же можно было бы как-то повнимательней… Ты не находишь, спросил я у кота, который взялся бродить за мной по пятам, что можно было и повнимательней?.. Нет, куда там, совсем наоборот! Этот шкаф даже в расчет не пошел, когда мы начали выяснять отношения, и, хотя я все усилия прилагал, чтобы сделать мир вокруг нас лучше, я все равно оставался и навсегда останусь (так она мне заявила) унылым типом.

Но скажи ты мне (я продолжал говорить с котом), ты действительно считаешь, что она нашла кого-то получше? Хмырь, который кладет салфетку на край стола, в точности, как это делал я сам, и произносит “было очень вкусно” (ну, может добавить еще “дорогая”), чем этот хмырь лучше меня? В сущности, других-то нет – все кладут салфетку на стол и добавляют, что было вкусно. Разница лишь в том, как скоро этот жест начинает раздражать, ну и потом еще, сколько проходит времени, прежде чем она заснет, мечтая о далеких любовниках, не держащих в руках салфетку. Только всего этого она еще не знала, когда решила со мной расстаться. Она не знала, что другой будет вешать свои вещи на стул в точности, как это делал я, и носки тоже будет сворачивать и в башмаки запихивать. Он что, действительно не такой грустный, как я, этот тип? Если бы я пришел сюда несколько месяцев назад, может, я нашел бы его шмотки разбросанными по всей комнате, а может, они оба побросали бы одежку как попало, в порыве страсти, которая влекла их в спальню, повергая в ужас кота. И вот теперь ее вещи аккуратно висят в шкафу, который я сделал своими собственными неуклюжими руками, а его – старательно разложены на стуле в гостиной. Я чувствовал, что теряю спокойствие.

Она не придумала ничего лучше, как выпереть меня вон под предлогом, что я унылый тип (да она бы в тысячу раз грустнее была, если бы встречала тех, кого встречаю я!), и немедленно заменила меня абсолютно таким же типом, только чуть менее унылым. И вот теперь я снова здесь, я вернулся. А этот хмырь спит себе и в ус не дует, ему-то что, он ничем не рискует, он не поймет жестокость и абсурдность этого мира, повстречавшись в три часа ночи с калекой на одной ноге. Дрыхнет себе, не подозревая даже, что его предшественник тут, совсем рядом, что я проник в эту чертову квартиру, проник легко, потому что она забыла отобрать у меня ключи, и поэтому – теперь уже можно признаться – дверь так легко поддалась, мне даже не пришлось ее взламывать. А я, даже после трех месяцев безотрывного смотрения телевизора, все равно не в состоянии открыть замок с помощью шпильки, и тем хуже для меня, хотя вначале я испытал моральное удовлетворение. А этот придурок, ему все просто задарма досталось: и моя любимая, и квартира, а он спит себе, и ему плевать, что в этот момент под его окнами ковыляет парень без ноги, и ему невдомек, каково это, когда у вас отрезают что-то, что является частью вас, – потому что она была частью меня самого.

В общем, мне надо было что-то сделать, чтобы восстановить справедливость. Я взял его штаны, аккуратно висящие на стуле, и накрепко завязал узлом правую штанину на уровне колена. Этого мне показалось мало, и тогда я, стараясь не шуметь, открыл окно, взял его правый ботинок и зашвырнул на соседнюю крышу. Он упал очень удачно: его можно было видеть, но невозможно достать. После чего я закрыл окно и вышел из квартиры, представляя себе, как завтра утром этот урод будет напяливать свои завязанные узлом штаны и напрасно искать свой башмак.