И Мартин объяснил. Только объяснение это мало что дало, и, когда он закончил, дело почти не продвинулось вперед.

Однажды, примерно месяца три тому назад (“15 февраля”, – подсказала миссис Рэнсом), он пришел на работу и, открыв двери, обнаружил всю их мебель в том виде, в каком она стояла в Нэсби-мэншнз и в каком стоит сейчас здесь: ковры на полу, лампы включены, тепло, запах готовящейся еды из кухни.

– Я хочу сказать, – сказал Мартин мечтательно, – настоящий дом.

– Но вы, безусловно, должны были понимать, что это, мягко говоря, нечто аномальное?

– В высшей степени аномальное, – подтвердил Мартин. – Обычно вещи кладут в ящики, упаковочные клети, потом в контейнер, его запечатывают и держат на задней площадке, пока не затребуют владельцы. У нас хранятся горы всевозможной мебели, но за полгода я не вижу ни одного кресла.

– Но зачем наши вещи свалили сюда? – спросил мистер Рэнсом.

– Свалили? – обиделся Мартин. – Вы это называете “свалили”? Это прекрасно, это поэзия.

– В каком смысле? – спросил мистер Рэнсом.

– Так вот, когда я в тот день пришел на работу, я увидел на столике в коридоре конверт…

– Я всегда кладу туда почту, – вставила миссис Рэнсом.

– …конверт, – повторил Мартин, – в котором было 3 000 фунтов наличными в уплату за два месяца хранения – выше наших обычных тарифов, призна́юсь вам. И еще, – прибавил он, – вынимая листок из папки, – там было вот это.

То был листок календаря “Кулинарные изделия Делии Смит” с рецептом жаркого, которое миссис Рэнсом готовила в тот день и оставила томиться в духовке. На обороте было написано: “Все должно быть в точности, как есть”. И в скобках: “Не стесняйтесь пользоваться”. То, что в скобках, было подчеркнуто.

– Поэтому что касается вашего пальто, шарфов и прочего, я полагал, – Мартин запнулся, затрудняясь в выборе нужного слова, – что у меня есть имприматур^[18]. (Он учился – правда, недолго – в Уорикском университете.)

– Но это мог написать любой, – возразил мистер Рэнсом.

– И вложить в конверт три тысячи фунтов наличными? – спросил Мартин. – Ну нет. К тому же я произвел проверку. Ньюпорт-Пагнелл не в курсе. Кардифф… Лидс… Я все проверил через компьютер – и всюду ничего. Я подумал: ну что ж, Мартин, добро уже тут. За все пока уплачено, почему бы тебе не пожить, как дома? Так я и сделал. Да, а что касается сиди-дисков, я позволил себе внести в коллекцию некоторое разнообразие. Я так понимаю, вы любите Моцарта?

– Я по-прежнему придерживаюсь той точки зрения, – произнес, еле сдерживаясь, мистер Рэнсом, – что вы могли приложить больше усилий, чтобы навести справки, прежде чем свободно распоряжаться чужим имуществом.

– Согласен, ситуация необычная, – не стал возражать Мартин. – Только зачем бы я стал это делать? Я обязан был почуять недоброе?

Мистер Рэнсом услышал и был возмущен этой – совершенно не к месту – вопросительной интонацией, с которой Мартин (да и вообще молодежь) часто завершали сказанное. Он уже не раз слышал ее от своего мальчишки-рассыльного, только не предполагал, что это дошло и до Эйлсбери. (“Куда вы идете, Фостер?”, “Так время ланча?”) Это звучало вызывающе, хотя трудно было сказать почему, и неизменно приводило мистера Рэнсома в дурное расположение духа (что, собственно, и побуждало Фостера это делать).

Мартин же, со своей стороны, вроде бы не замечал того раздражения, которое он вызывал у мистера Рэнсома, и его безмятежность, совершенно незыблемую, тот приписал наркотикам. Сейчас Мартин уютно расположился в кухне, и, пока мистер Рэнсом сновал по квартире, выискивая следы поломок, разрушений или хотя бы износа, с удовольствием болтал с миссис Рэнсом, которую он называл теперь Розмари.

– Ему бы немного повеселеть, – сказал ей Мартин, в то время как мистер Рэнсом с шумом рылся в буфетах.

Миссис Рэнсом не была уверена, что “повеселеть” и “расслабиться” было одно и то же, но ход его мыслей уловила и в ответ улыбнулась и кивнула.

– Это было все равно что играть “в папу-маму”, – признался Мартин. – Мы с Клио обычно снимаем жилье над химчистками.

Миссис Рэнсом подумала, что Клио, наверное, чернокожая, но решила не спрашивать.

– На самом деле, – сказал Мартин, понизив голос, потому что мистер Рэнсом пересчитывал винные бутылки в стеллаже кладовки, – благодаря этой истории между нами все тоже получшало. Перемена обстановки – знаете ли, способствует взаимоотношениям.

Миссис Рэнсом понимающе кивнула – в дневных телепередачах эту тему поднимали постоянно.

– Хорошая кровать, – шепнул Мартин. – Матрас – как это говорится? – принимает форму тела. – Мартин мягко вильнул бедрами. – Понимаете, что я хочу сказать, Розмари? – Он подмигнул.

– Ортопедический, – поспешила объяснить Розмари. – У мистера Рэнсома больная спина.

– У меня бы она, наверное, тоже заболела, если бы я поспал на нем подольше. – Мартин похлопал ее по руке. – Шутка.

– Чего я не понимаю, – сказал мистер Рэнсом – между тем рука Мартина все еще лежала на руке его жены (чего мистер Рэнсом тоже не понимал), – чего я не понимаю, так это того, как получилось, что перевезший сюда наши вещи, кто бы он ни был, точно запомнил, где что стояло.

– Вот уж не проблема, – Мартин вышел в холл и вернулся с альбомом для фотографий. Этот альбом мистер Рэнсом купил жене в подарок в ту пору, когда настаивал на том, чтобы она завела себе хобби. Он купил ей и фотоаппарат, с которым она так и не научилась обращаться, поэтому и аппарат, и альбом остались без применения. Только теперь в альбоме было полно фотографий.

– Снято на “Полароид”. Что может быть лучше? – похвастался Мартин.

В альбоме было по дюжине фотографий каждого помещения, снятых в тот самый богатый событиями вечер; общий вид каждой комнаты, обстановка, каминная полка крупным планом, все приборы и бумаги на письменном столе крупным планом; каждая комната, каждая горизонтальная поверхность были запечатлены самым тщательным образом, как если бы ассистент кинорежиссера – будь эта квартира местом действия фильма – готовился к съемке.

– А как же фамилия и адрес? – спросил мистер Рэнсом.

– Нет ничего проще. Откройте… – начал Мартин.

– Любой ящик, – присоединилась к Мартину миссис Рэнсом.

– Столько снимков, – задумалась она. – Кто бы ни были эти люди, денег у них куры не клюют. Какая красота получилась, правда?

– Но тут и правда красиво. Нам будет всего этого очень не хватать.

– И дело не только в том, что все наши вещи стоят на месте, – подтвердил мистер Рэнсом, – но и в том, что комнаты расположены в нужном порядке.

– Перегородки, – сказал Мартин. – Они запаслись перегородками.

– Но потолка тут нет, – возликовал мистер Рэнсом. – С этим они не справились.

– Зато справились с люстрой, – возразила жена. И в самом деле, люстра свисала с подвесной балки.

– Что ж, не думаю, что нам следует затягивать этот процесс дольше необходимого, – заявил мистер Рэнсом. – Я свяжусь со своей страховой компанией и сообщу им, что наша собственность нашлась. Они, в свою очередь, свяжутся с вами на предмет вывоза и возврата имущества. Вроде бы никаких недостач нет, но на этой стадии ничего нельзя утверждать окончательно.

– О нет, недостач нет, – сказал Мартин. – Может, не хватает одной-двух мятных шоколадок “Доброе утро ”, но это я легко восполню.

– Нет-нет, в этом нет необходимости, – запротестовала миссис Рэнсом. – За счет заведения, – сказала она и засмеялась.

Мистер Рэнсом нахмурился и, когда Мартин вышел за бланками накладных, прошептал миссис Рэнсом, что все надо будет отдать в чистку.

– Я и думать боюсь о том, что тут делалось. На твоем туалетном столике какая-то грязная бумага, я почти убежден, что на ней следы крови. И, сдается мне, они спали в нашей постели.

– Мы обменяемся квитанциями. Одна – для вас. Другая – для меня, – сказал Мартин. – Вы говорите “владелец”, если человек жив? А если он умер?

– После него остается собственность, значит, он собственник, – сказал мистер Рэнсом категорическим тоном.

– Собственность, – повторил Мартин. – Хорошее слово.

Мартин стоял во дворике, смотрел, как они уходят; на прощание он расцеловал миссис Рэнсом в обе щеки. Их сын был бы такого же возраста, подумала миссис Рэнсом, – если бы у них был сын.

– Я чувствую себя членом семьи, – сказал он.

Да, подумалось мистеру Рэнсому, будь у них сын, он был бы таким же. Действовал бы на нервы, вызывал бы недоумение. Давал бы понять, что он умнее. Они с женой не могли бы и шагу ступить без его ведома.

Наконец, мистеру Рэнсому удалось обменяться с Мартином рукопожатием.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – с этими словами Мартин похлопал его по плечу. – Удачи!

– Откуда нам знать, что он не в сговоре с остальными? – сказал мистер Рэнсом, уже сидя в машине.

– Он не того типа, – возразила миссис Рэнсом.

– Вот как? А что это за тип такой? Разве ты встречалась с чем-либо подобным ранее? Или слышала о чем-либо подобном? Какого типа человек требуется для такой ситуации, вот что хотелось бы знать.

– Мы немного превышаем скорость, – перебила его миссис Рэнсом.

– Я, разумеется, заявлю в полицию, – решил мистер Рэнсом.

– Они и раньше не проявили интереса, а уж теперь не проявят и подавно.

– Кто ты такая?

– В каком смысле?

– Я поверенный. А ты кто? Эксперт?

Некоторое время они ехали молча.

– Я, само собой, потребую компенсации. За моральный ущерб. За причиненное беспокойство. За неудобства. Все это имеет денежное выражение и должно быть учтено при окончательной оценке.

Мысленно он уже писал соответствующее письмо.

В положенное время содержимое квартиры вернулось в Нэсби-мэншнз. К одному из ящиков была прикреплена записка: “Не стесняйтесь пользоваться. Мартин”, – и в скобках: “Шутка”. Мистер Рэнсом настаивал на том, чтобы все вернулось на свои места; это было бы труднодостижимо, если бы не подсказки в фотоальбоме миссис Рэнсом. И все равно бригада, расставлявшая мебель, в тщательности не шла ни в какое сравнение с побывавшими тут грабителями, а уж о скорости и говорить нечего. Но вот квартира была убрана, приведена в порядок, покрывала выстираны, все, что нужно, побывало в химчистке или было пропылесосено – место действия постепенно приобретало прежний вид, и жизнь вернулась к тому состоянию, которое раньше миссис Рэнсом считала нормальным, – раньше, но не теперь.

В самом начале “восстановительного периода”, когда мистер Рэнсом ушел в контору, миссис Рэнсом решила испытать плетеное кресло-качалку и коврик в нынешних, куда менее спартанских условиях, перенеся и то и другое в холл; но, хотя кресло оставалось ничуть не менее удобным, чем раньше, все это казалось тут неуместным – у нее даже возникло чувство, будто она сидит в вестибюле торгового центра. Поэтому она перетащила кресло в комнату для гостей, где порой его проведывала: садилась поразмышлять о жизни. Но нет, по-старому не получалось, и в конце концов она отдала его сторожу, который с трудом, но все-таки втиснул его в свою комнатушку за котельной, где в настоящее время пытался постичь Джейн Остен.

Мистеру Рэнсому повезло больше, чем жене: хотя ему и пришлось возвратить страховой компании выданный ему чек, он уведомил компанию, что заказал новые колонки (которых не заказывал), за что ему полагалось соответствующее возмещение, что и было своевременно сделано и позволило приобрести поистине ультрасовременное оборудование.

В течение нескольких последующих месяцев следы недолгого пребывания Мартина и Клио временами всплывали на поверхность: пустой пакетик от презервативов, засунутый под матрас, косынка, застрявшая в щели у боковушки дивана, кусок чего-то твердого и коричневого в серебряной фольге, обнаружившийся в одной из стоявших на камине безделушек. Миссис Рэнсом осторожно понюхала его, затем надела резиновые перчатки и бросила в унитаз, решив, что именно там ему самое место. Прежде чем предмет нехотя соскользнул вниз, воду пришлось спускать несколько раз – миссис Рэнсом тем временем сидела на краю ванны, ожидая, пока вновь и вновь наполнится бачок, и удивляясь тому, как эта штука попала на камин. Розыгрыш, небось, но не из тех, какими стоило делиться с мистером Рэнсомом.

Кроме того, часто попадались чужие волосы – длинные и светлые, явно принадлежавшие Мартину, и курчавые, более темные, обладательницей коих, видимо, была Клио. Волоски встречались с разной частотой – распределение их между гардеробом миссис Рэнсом и мистера Рэнсома было неравным, ему, как она предполагала, они не попадались вовсе, иначе бы он не преминул доложить ей об этом.

Она же встречала их повсюду – на свои платьях, пальто, белье, то были и волосы Мартина, и волосы Клио, коротенькие и длинные; так что она не могла взять в толк, что они такое творили, выходившее за рамки половых различий и поведенческих норм. Надевал ли Мартин ее трусики себе на голову (на одной паре она обнаружила три волоска); были ли резиновые вставки на ее бюстгалтере и раньше так растянуты, как теперь (к лифчику пристали два волоска – светлый и темный)?

Сидя вечером напротив мистера Рэнсома (он был в наушниках), она без всякого раздражения и даже с легким волнением размышляла о том, что к ее белью прикасался чужой человек. А может, и два чужих человека. “Не хочешь же ты сказать, что это в самом деле был кто-то чужой?” – съязвил бы мистер Рэнсом, но то был лишний довод, чтобы держать язык за зубами.

Потом возникло еще одно напоминание о недавнем прошлом, которое они вынуждены были пережить, пусть и вследствие случайного стечения обстоятельств. Как-то субботним вечером после ужина мистер Рэнсом надумал записать трансляцию “Похищения из сераля” на Радио-3. Миссис Рэнсом, решив, что в субботний вечер по телевидению едва ли покажут что-то стоящее, села читать роман о каких-то малозанимательных любовных изменах, совершавшихся под сенью Котсуолдских холмов. Он вставил кассету, которую считал новой, но включив центр, с удивлением услышал раскаты безудержного смеха. Миссис Рэнсом подняла на него глаза. Он слушал достаточно долго, чтобы разобрать, что смеявшихся было двое, мужчина и женщина, и так как замолкать они явно не собирались, он решил остановить запись, но миссис Рэнсом сказала: “Не нужно, Морис. Оставь. Тут может крыться ключ к разгадке”.

Так они сидели и слушали, а смех все не смолкал и не смолкал, пока минуты через три-четыре он не начал ослабевать, затихать, и тот из них, кто все еще смеялся, стал прерывисто дышать, хватать ртом воздух, пока вздохи постепенно не превратились в стоны, вскрики; затем последовали ритмичные всасывающие звуки, столь же жесткие и целенаправленные, сколь расслабленными и бесцельными были прежние. В какую-то секунду микрофон явно пододвинули ближе, чтобы лучше запечатлеть происходящее: звук издавало что-то такое сырое и влажное, казалось, с человеком не соотносимое.

– Булькает, – сказала миссис Рэнсом, – как заварной крем на плите. – Но она-то знала, что крем тут ни при чем. Приготовление заварного крема требует гораздо меньше усилий, к тому же он не издает одобрительных возгласов, да и стряпухи не вопят, когда он наконец начинает вскипать.

– Мы не хотим слушать это, правда? – сказал мистер Рэнсом и включил Радио-3, попав как раз на почтительный шумок зала перед появлением на сцене Клаудио Аббадо^[19].

Позже, когда они уже легли спать, миссис Рэнсом сказала мужу:

– Я полагаю, нам лучше вернуть эту кассету.

– Почему? – возразил мистер Рэнсом. – Кассета принадлежит мне. Да это и невозможно. Я сделал запись поверх той.

Это была неправда. Мистер Рэнсом и впрямь хотел сделать запись поверх прежней, но понял, что, когда бы он теперь ни поставил кассету, он всегда будет вспоминать, что на ней было раньше, и это опошлит любую, самую величественную музыку. Поэтому он отнес пленку в мусорное ведро. Но, поразмыслив немного – миссис Рэнсом тем временем чистила зубы в ванной, – он вернулся и стал рыться в картофельных очистках и мокрых чайных пакетиках, пока, отодрав прилипшую к кассете помидорную кожицу, не извлек ее и не спрятал в книжный шкаф за томом, на корешке которого было написано Жюльен^[20] и что-то дальше мелкими буквами; то был тайник, где он хранил пачку непристойных фотографий: наследие некоего грязного бракоразводного процесса в Эпсоме, который он вел несколько лет тому назад. Книжный шкаф, как и все остальное, конечно, побывал в Эйлсбери, но был возвращен в первозданном виде: должно быть, Мартину обнаружить тайник не случилось.

На самом же деле тайник, конечно же, был обнаружен: как раз над этими снимками они с Клио больше всего и хохотали на той кассете.

Снимки эти не стали секретом для Мартина, не были они секретом и для миссис Рэнсом, которая как-то днем, обведя шкаф рассеянным взглядом, задумалась, что бы такое приготовить на ужин, и тут ей попался на глаза корешок Жюльен… Саккини, в названии ей почудилось что-то кулинарное: жюльен… цуккини, что ли? Она потом аккуратно вернула снимки на место, но каждые несколько месяцев проверяла, лежат ли они еще там. Удостоверившись, что снимки никуда не делись, она чувствовала себя спокойнее.

Поэтому теперь, когда мистер Рэнсом сидел в своем кресле и слушал через наушники “Волшебную флейту”, на самом деле то вовсе не была “Волшебная флейта”. Он бездумно глядел на свою читающую жену, а уши его были полны стонами и воплями Мартина и Клио, которые все не унимались и не унимались. Сколько бы раз мистер Рэнсом ни слушал кассету, он не переставал испытывать удивление: то, что два человеческих существа могут отдаваться друг другу и своему чувству так безраздельно и так откровенно, выходило за пределы его понимания; фантастика, да и только.

Слушая запись так часто, он выучил ее наизусть не хуже Моцарта. Научился узнавать долгие втягивания воздуха, которыми Мартин отмечал завершение некой неведомой позиции (Клио, опираясь на ладони, стояла на коленях, Мартин пристроился сзади), после чего томное andante (тихие мяукающие женские звуки) разгонялось до ударного allegro assai (оба кричали во весь голос), сменялось еще более неистовой кодой, а затем внезапным rallentando (“Нет, нет, еще нет, – кричала она, а потом: – Да, да, да”), после чего слышалось сопение, пыхтение и, наконец, наступал сон. Мистер Рэнсом, человек, начисто лишенный воображения, пришел, однако, к выводу, что, собрав коллекцию подобных записей, можно было бы составить из них сексуальный аналог “Каталога Кёхеля”^[21], воссоздав стилистическое развитие сексуального акта, его раннюю, среднюю и позднюю стадию, и весь терминологический аппарат моцартовского музыковедения можно было бы использовать для этих новых, бьющих наотмашь ритмов.

Вот о чем думал мистер Рэнсом, сидя напротив жены, которая совершала вторую попытку одолеть Барбару Пим. Она знала, что Моцарта он не слушает, хотя никаких внешних признаков этого не было и, уж конечно, ничего столь вульгарного, как вздутие в районе ширинки. Нет, просто на лице мистера Рэнсома было написано напряжение (то есть нечто, совершенно противоположное тому выражению лица, с которым он слушал своего любимого композитора) – то была сосредоточенность, как будто он надеялся, что если будет слушать очень внимательно, то сможет открыть нечто новое – то, что раньше от него ускользало.