14. Гахамел

Неистребимый запах школьных столовых.

– Что здесь едят? – морщит носик Илмут.

– Говядину с макаронами, которые называют ко л инками.

– Это блюдо как-то странно выглядит.

Ясно, что тема разговора просто надумана. На самом деле Илмут мучит что-то совсем другое.

– Согласен. Но кажется, обеим дамам это блюдо нравится.

Мария обедает с заместительницей директора.

– Пани заместительница уходит в отпуск в самом конце каникул, чтобы ее загар продержался как можно дольше, – объясняю я Илмут. – В нынешнем году она две недели была в Коста Брава, и ее кожа будет темно-оранжевой до самых Душичек^[23].

Илмут вежливо улыбается. Обе дамы между тем решают вопрос, как определить остроту перца и, если он слишком жгуч, как его готовить.

– Карел обожает фаршированные перцы, – уточняю я.

Тем самым пытаюсь намекнуть Илмут, что Мария по-своему думает о Кареле, – но Илмут, очевидно, оставляет мой намек без внимания.

– И у Марии не будет никаких предчувствий? – неожиданно вырывается у нее.

По возможности я принимаю более строгий вид.

– Предчувствий? Человеческие предчувствия – не что иное, как недоработка ангелов.

Илмут краснеет.

– У нас нет основания думать, что мы можем изменить ход событий. Скромная благосклонность к людям – вот максимум, на который мы способны, – подчеркиваю я. – Силы добра ограничены. И потому нам подобает смирение.

Илмут, как я и ожидал, отказывается смириться.

– Значит, мы ничего не предпримем? – отчаянно вскрикивает она. – Совсем ничего?

Ее активность одновременно и утомляет меня, и умиляет.

– Ты можешь спокойно ей все открыть, но пойми – это ничего не изменит. Ты только напугаешь ее. Она пойдет ополоснуть себя холодной водой, а после обеда в ближайшем книжном магазине купит брошюру о проблемах климактерия.

– Вы иногда рассуждаете, как Иофанел, – говорит Илмут разочарованно.

– Иофанел, к сожалению, иногда прав.

Илмут упрямо молчит. Мария встает с тарелкой в руке.

– Пойду за добавкой, – сообщает она заместительнице и отчасти ребятам за соседним столом. Заместительница в шутку шлепает ее по складкам на животе. Ребята смеются.

– Ярмила, будь добра, положи еще, – говорит Мария полной поварихе. – Как ты думаешь, я могу плюнуть на диету?

Ярмила сегодня не отвечает Марии, вид у нее огорченный. На полной шее на кожаном шнурке подвешен кусок хрусталя. Возможно, сейчас она окружена фиолетово-красным светом, который не пропускает ни одного вида дурной энергии и отпугивает все дурные существа, горестно думаю я. Менее чем через семь часов она потеряет единственного сына. Мария в ту же минуту потеряет мужа. Илмут думает о том же и впадает в отчаяние. Я понимаю ее.

– Бог… так хочет? – спрашивает она надломленным голосом.

– Не знаю, что хочет Бог, Илмут.

Заглушить отчаяние подчас невозможно. Я беру ее руку в свои сморщенные ладони.

– Смириться с тем, что мы можем сделать лишь самую малость, – твоя первейшая задача.

15. Эстер

Иогана занимается гимнастикой не более тридцати минут; потом объявляет, что спешит в редакцию на совещание. Эстер делает вид, что верит ей. Она осторожно наклоняется к подруге, чтобы поцеловать ее на прощание, но вдруг ей в нос ударяет острый запах Иоганиного пота. Она задерживает дыхание, не понимая даже, почему ей вдруг стало так невыносимо – ведь еще два месяца назад она перестилала постель Томаша… В следующий раз она пойдет заниматься одна, твердо решает она, хотя и немного стыдится своего решения. Да, теперь она всегда будет одна, следом мелькает мысль.

Размер бумажных подстилок поначалу ошеломил ее. Она подумала было, что продавщицы в магазине медицинских товаров просто разыгрывают ее. В самом деле, это выглядело плохой шуткой. В последний год ощущение розыгрыша часто посещало ее.

– Все надо принимать так, как есть, – сказала она Томашу.

Тогда у него еще были силы чуть приподняться, для того чтобы она могла подстелить под него пеленку. Позднее она только переворачивала его; но, прежде чем она обрела необходимую сноровку, эта процедура всякий раз стоила ей огромного напряжения. Но она не жаловалась – даже самой себе. Наложила запрет на любые свои жалобы. Научилась утешаться настоящим, каждым новым днем, каждым мгновением жизни. А сегодня она опасается, что начинает забывать про это.

Покончив с упражнениями, Эстер еще раз идет на беговую дорожку. Два тренажера заняты – и ей воленс-ноленс приходится встать на тот, что рядом с одним весьма странным типом. Они встречаются здесь слишком часто, так что неловко не поздороваться.

– Привет, Скотт.

– Bonjour^[24].

К счастью, долгого разговора не предвидится. Эстер разбегается. Летом он так настойчиво убеждал ее, что она похожа на стюардессу “Air France”, пока наконец ей не пришлось сказать ему, что она врач. Но, несмотря на это, он продолжает говорить с ней по-французски. Эстер чувствует на себе его взгляд, однако не оборачивается. Она попеременно смотрит то на Грёбовку, то на железнодорожный виадук.

– Тебе не нужна цифровая камера? – задыхаясь, спрашивает Скотт. – Или фотоаппарат?

Эстер, улыбаясь, отрицательно качает головой. Усиливает скорость дорожки и делает вид, что следит за дисплеем тренажера.

– Quel est votre nom, s’il vous plait?^[25]

Она старается не обращать на него внимания. Разве она не говорила ему, что ни слова не понимает по-французски?

– Я забыл твое имя.

– Эстер.

– Я не продаю. Я отдам тебе даром, Эстер.

Это уж слишком. Ей бы хотелось побегать еще пятнадцать минут, но, видимо, придется закончить.

– Я, правда, отдам их тебе. Даром, Эстер. Ты веришь в ангелов?

– Нет.

Эстер полагает, что из-за физического напряжения в его кровь поступают не эндорфины, а какие-то неведомые химикаты, действующие на мозг. Она дважды нажимает на кнопку “стоп”. Дорожка постепенно останавливается. Эстер вытирает лицо махровым полотенцем и, снова подняв глаза, видит, что за стеклянной дверью стоят две монахини и весело машут ей. Старшая из женщин держит в руке чемодан с инструментом. У Томаша такой же – был такой же, – мысленно поправляет себя Эстер. Монахинь она здесь не ждала.

– Вы из хосписа? – растерянно спрашивает Эстер через стекло.

Улыбаясь, они утвердительно кивают.

Горячий душ немного успокаивает ее. В безопасности своей ванной комнаты странные вопросы Скотта кажутся ей просто его чудачеством. С этим человеком явно что-то не то, решает она. Да еще и сестры милосердия приезжают, когда им вздумается, – на целый час раньше, чем было условлено. Младшая из них, конечно, на редкость красива. Мир – удивительное место. А как еще называют этих сестер? – раздумывает Эстер. Боромейками^[26], что ли? К стыду своему никакой другой орден она сейчас не может припомнить. Знает только, что определенной категории монахинь (Эстер виновато усмехается) не дозволено покидать стены монастыря, не дозволено разговаривать с посторонними или что-то типа того. Интересно, правда ли, что монахини должны принимать душ в рубашке, чтобы нагота не вселяла в них греховные мысли? Да, она признает, что ее знания Библии, истории религии, церкви и прочая в самом деле постыдны. Она наклоняет головку душа и направляет поток воды на свое межножье. После гимнастики она всегда ощущает свое тело больше, чем обычно. Она снова может касаться его с вполне осознанным удовольствием. Это хороший признак. Хорошо бы после душа остаться в халате, но она, конечно, оденется. Из гостиной доносятся звуки дрели, а возможно, этот инструмент называется иначе, коль он одновременно служит и дрелью и отверткой.

Эстер выходит из ванной. Она чувствует себя превосходно и собирается спросить сестер, не выпьют ли они по чашечке кофе. Однако на пороге комнаты застывает. И слова не может вымолвить. Медицинская кровать, на которой три месяца умирал Томаш, превращена в груду досок, трубок и шурупов. У Эстер перехватывает дыхание. Старшая сестра поднимается, подходит ближе и явно хочет обнять ее.

– Не делайте этого, – глухо предупреждает Эстер, – я начну реветь…

– Вот и на здоровье!

Звучит это почти озорно. Монахиня раскрывает объятия. Эстер, поколебавшись, подчиняется и утыкается лицом в коричневую материю. По спине ее гладит большая ладонь – так сильно, словно это ладонь Томаша. Что-то внутри ее расслабляется – она разражается рыданиями. И не в силах сдержать себя.

– Так, так. Хорошо. Поплачьте, поплачьте.

Эстер навзрыд плачет, и ей не стыдно. Она знает, что эти женщины, как никто, понимают, что довелось пережить ей. В отличие от Поганы они знают, что такое пролежни или опийные пластыри… Между ними чуть ли не сектантское братство. С рыданиями она рассказывает им, как Томаш, лежа на этой кровати, изводил ее из-за любой мелочи и в каком отчаянии она была.

Как он тщетно пытался управлять самим собой.

Как они напились за три дня до его смерти.

Как он однажды продиктовал ей завещание.

Как они обсуждали детали его похорон.

Как ее мучила совесть, когда он окончательно перестал есть и пить и только грыз кусочки льда.

Как в последние дни ее пугали судорожные движения его рук.

Как он умер.

Они слушают ее с сочувствием, но спустя некоторое время Эстер чувствует, что эта тема утомляет их. Она понимает, что сегодняшний день для них прежде всего поездка в Прагу – отсюда их почти девичье озорство. На полдня они избавились от смертельного хрипа страждущих – а сейчас снова должны выслушивать ее стенания. Она спохватывается и спрашивает:

– Я могу пригласить вас на обед?

16. Иофанел

Карел отвозит покупки домой, а потом пешком по Сезимовой улице проходит к ресторану “У Бансетов”, где его ждет коллега по имени Рихард (здание автошколы на один квартал дальше). Мне сдается, что Карел когда-то раньше слышал слово космополитический… Нам, еще вчера пребывавшим в Китае, а нынче вечером улетающим в Ливан, радиус деятельности Карела кажется довольно ограниченным, но мы не сетуем. Здесь зато все очень прозрачно, все как бы такое домашнее и всегда под рукой… Ха-ха! Я боготворю порядок на рабочем месте.

Карел отказывается ездить за границу. И жене и сыну уже многие годы твердит, что даже самая пустяковая перемена пищи оказывает на него смертельное действие. Но он явно преувеличивает. На самом деле, смертельное действие возымеет на него лишь трамвай номер семь. Счастливая семерка! Ха-ха! Возможно, мой юмор покажется вам безвкусным, но, пожалуйста, поймите, что я должен, подобно психиатру или воспитательнице в детском доме, быть сдержанным в своих чувствах. Но этого бедолагу я уже успел полюбить.

Рихард на целое поколение моложе Карела и, сверх того, недурен собой. За те семь лет, что он работает инструктором автошколы, на его рычаге переключения уже около двух десятков засечек — причем, по его выражению, он никогда не выжимает педаль. К чему лезть на рожон? Он занимает нейтральную позицию и преспокойно ждет: коли не идет само по себе, ну и не надо. Такие вещи требуют самодисциплины. Какой смысл прошибать лбом стену – все равно ее не прошибешь, а проблем не оберешься. Лезть на рожон, в основном, дело контрпродуктивное. Самое лучшее – все пустить на самотек. Как идет, так идет. Рихард отлично знает, что страх перед крутым спуском, нервозность при парковке или – идеальный случай! – утихающее возбуждение после заковыристой ситуации, которая лишь благодаря сдвоенным тормозам и Рихардовой находчивости не кончается катастрофой, часть работы проделывают за него. Потом стоит только бережно обнять и успокоить телку.

– Сделаешь один маленький шажок, которому всегда найдешь оправдание, – и телка буквально кидается тебе на шею!

Карел поддакивает. Он любит вести такие разговоры с Рихардом (ему мешает лишь то, что Рихард подчас забывается и говорит слишком громко), хотя, по сути, играет в них вторую скрипку. Он уже давно выложил Рихарду карты на стол, да и к чему вешать ему лапшу на уши: за пятьдесят два года у него всего три засечки. Или говоря по правде – даже две; что же касается третьего раза, он был излишне нервозен, дико мял его, сопел с деланым возбуждением, а результат был плачевный. От Рихарда он утаил это. В обоих предыдущих любовных заходах, которые – как сказал бы Рихард – состоялись при весьма благоприятных обстоятельствах (во всяком случае, дело обошлось без дождя), у Карела, напротив, была такая эрекция, что кожица на его баклажане напрягалась, точно кишочка на колбасе… И этим живет половина человечества! – думаю я. Счастье миллиардов людей зависит от количества крови в пещеристых тельцах! Ха-ха! Асексуальность порой – скучная штука, но, очевидно, и она имеет свои неоспоримые преимущества.

В обществе Рихарда Карел выражается только намеками, его фразы остаются недосказанными. Прямолинейность Рихарда смущает его, но, с другой стороны, он ценит, что Рихард умеет и помолчать, когда чувствует, что зашел слишком далеко.

– Какое авто, такой и мужик! – говорит Рихард с полным ртом. – Что скажешь, Карел?

Карел поддакивает – и это отнюдь не притворное согласие. Карел всегда считал авто неким входным билетом в мир взрослых мужчин. Разве когда-то с Марией он не проверил это на практике? Не будь у него авто, он точно не захомутал бы ее.

– Авто заложено в сексе, Карел.

– А то нет.

– Ты только вспомни, какие тачки мы выискивали по базарам в восемнадцать. Перво-наперво все искали крупного зверя.

Оба смеются. Карелу нравится, что Рихард говорит о далеком прошлом. Он не уверен, делает ли из него мужика маленькая красная “фелиция” (Рихард в прошлом году купил подержанный “мерседес”), так что, пожалуй, лучше чуть повернуть тему.

– Послушай, что я скажу тебе. Знаешь, о чем я мечтаю всю жизнь?

– Знаю, Карел, – отвечает Рихард, положив ему руку на плечо (таким жестом он подчас смягчает некоторую жестокость своих шуток). – Ты мечтаешь кого-нибудь трахнуть в четвертый раз!

– Нет. Я мечтаю о женщине, которая бы действительно нас понимала.

– Это я тоже.

Карел чувствует, что ему надо быть поконкретнее, чтобы Рихард сообразил, о чем речь.