Кей Райан

Река Ниагара
Стихи

Перевод и вступление Григория Кружкова

Когда готовилась антология “Современная американская поэзия” (ОГИ, 2007), составленная американской стороной и впервые знакомящая российских читателей с творчеством сорока четырех поэтов послевоенных поколений, мне одному из первых предложили выбрать стихи для перевода. Я выбрал Кей Райан почти не задумываясь, инстинктивно почувствовав что-то близкое: не только то, что мы родились в один год и месяц, под одним созвездием, не только сразу попавшееся мне стихотворение о черепахе (мой тотем!), но и какое-то тихое упрямство, выраженное в этом гимне неуклюжести и тихоходности:

Ни единого шанса, чтобы горбатый
стал крылатым; и все-таки невезенье
черепаху вывезет (слово свято!),
ибо доблесть праведных душ – терпенье.

Эти строки оказались пророческими: действительно черепаху “вывезло": мало кому известная отшельница, далекая от поэтических тусовок, много лет преподававшая литературу в провинциальном колледже и лишь в последние десять лет достигшая некоторой скромной известности, неожиданно получает самые престижные литературные награды и становится в 2008 году шестнадцатым поэтом-лауреатом США – пост, который до нее занимали, среди других, Роберт Фрост, Энтони Хект и Иосиф Бродский. Что это, как не сбывшаяся сказка о Золушке?

Первым, кто всерьез заговорил о Кей Райан, был поэт и критик Дейна Джойа. Именно он был тем гонцом, который примерил неизвестной поэтессе хрустальную туфельку и нашел, что она ей точно по ноге. В своей статье 1998 года Джойа подчеркивал, что Райан – нехарактерный для американской литературной жизни продукт, что такой поэт мог возникнуть только вне обычной индустрии по производству новых поэтов, вне курсов “креативного письма” и нью-йоркской литературной толкучки.

Действительно, в поэтике Райан есть что-то европейское и отчасти старомодное. Не случайно ее “Черепаха” напомнила мне “Верблюда” Арсения Тарковского: “Горбатую царскую плоть, / Престол нищеты и терпенья/ Нещедрый пустынник Господь/ Слепил из остатков творенья”. А стихотворение “Парные вещи": “Кто бы знал, / что этот ширококрылый/ ворон печали, / приземлившись, / окажется простой/ неуклюжей вороной?” – конечно же, отзывается “Альбатросом” Бодлера.

В числе своих любимых поэтов Райан называет Джона Донна и Филипа Ларкина, а из американцев – Роберта Фроста и Уильяма Карлоса Уильямса. Но не эти имена первыми приходят на ум читателю ее стихов.

Говоря о Кей Райан, неизбежно вспоминают об Эмили Дикинсон. Правда, сама Райан не признает такого сравнения: “Это все равно, что сравнивать Микеланджело с провинциальным мазилкой”. И тем не менее, сходство есть. Ее стихи так же интровертны, замкнуты в себе. В отличие от трех царей, увидевших звезду на востоке, и от трех мудрецов, пустившихся по морю в грозу, Кей Райан не склонна к такого рода авантюрам, ибо море ненадежно, тропа терниста и верблюды упрямы. Она – тот “четвертый мудрец”, который, не выходя из дома, странствует по дорогам своего воображения.

Кто-то сравнил стихотворения Райан с яйцами Фаберже: изящные вещицы, внутри которых спрятан секрет. Сама поэтесса сказала проще: “Я бы хотела, чтобы мои стихи были похожи на полупустой чемодан, где лежат всего несколько вещей. Вы достаете их – и тут они начинают множиться у вас на глазах”.

Поэтический стиль Кей Райан аскетичен: она заключает свою мысль в двадцать строк или меньше того, редко когда больше. Стихи ее парадоксальны и как бы шутливы. Читая их, ожидаешь, что шуткой все и закончится. Но остроумие и легкость сочетаются у нее с глубиной и неподдельным лиризмом. Перефразируя Фроста, можно сказать, что эти стихи начинаются удивлением, а кончаются мудростью.

Ниагара

Как будто
река – это пол,
мы ставим на нее
наши столы и стулья,
едим и беседуем.
По мере того как
она движется, мы
замечаем – без паники,
спокойно, как будто
картины в гостиной
перевесили по<другому,
что пейзажи на берегу
меняются. Мы знаем,
разумеется, что это —
река Ниагара, но
трудно вспомнить,
что это значит.

Неудача

Словно тина
в протухшей
бочке,

цветущая всеми
оттенками
зелени
от лайма
до изумруда,

мокрая
и скользкая,
но не столь
эфемерная,

как удача,
цветущая
день или миг.

Чеширский кот

Остается не кот,
остается улыбка кота
и висит себе
в воздухе —
как бы так,
между прочим.
Вот с чем
трудно смириться —
что на первый план
вместо целого
выходит частица,
что нераздельное
делится, и мы
исчезаем,
и лишь остается
некая часть,
которая прекрасно
без нас обойдется.

Неудачный день

День на день
не похож,
рассуждает
эльфийский
портной.
Иногда
украдешь
лоскуток —
он подскажет
фасон и покрой.
А в другой раз
увидишь во сне
расчудесный жилет,
ищешь, рыщешь везде —
подходящей
материи нет.
А порой —
ни идеи в мозгу,
ни цветного клочка,
и весь день
маета и тоска…
Ох, и тяжко,
эльфийский портняжка!

Акульи зубы

Щепоть тишины
содержится абсолютно
во всем. Всякий шум
приобретает пикантность
благодаря этим
крупицам покоя —
вроде акульих зубов,
впившихся в него. Час
в городе содержит,
может быть, минуту
этих реликвий эпохи,
когда царила тишина —
скользкая и опасная,
словно акула. Порой
в парке можно
почувствовать
прикосновенье
ее хвоста или прохладного
плавника.

Ее деликатность

Раздражает
именно эта ее деликатность;
она ни о чем
не просит, ни на чем
не настаивает, ни к чему
не принуждает —
ненавязчивая гостья,
моя муза, – улыбнулась
и удалилась.
Уже лучше бы
бросилась,
лучше бы в горло
вцепилась.

Крен в голове

Порой в голове
приключается крен,
и те лужайки,
где кони пасутся,
встают на дыбы,
наподобие стен,
и коням приходится
пристегнуться,
чтоб сразу не съехать,
копыта задрав,
по ставшим горами
лугам, по которым
скакали вчера
среди зелени трав…
Они не привыкли
ходить косогором.

Против гравитации

Что нас движет
вопреки силе тяжести?
Откуда в нас
эти импульсы радости
или внезапной
прыгучести
и нашей одежды
летучести?
Может, как рыбок
в аквариуме,
нас какой<то насосик
подбадривает?
И мы просыпаемся
невесомыми,
как будто весь мир
нарисованный.

Терпение

Терпение
шире, чем можно
себе представить,
с лентами рек,
долинами
и хребтами,
с предпринятыми
и оконченными
трудами,
с дымом хижин,
с туземцами
в пестрых платьях.
Кто бы знал,
что терпение
практично
и может приносить
скромные
урожаи —
и что когда<нибудь
бриллианты
терпенья
станут неотличимы
от настоящих
по твердости
и по блеску.

Остров Пасхи

Люди, жившие на этом острове, воздвигли потрясающие каменные статуи, но в процессе их установки истребили весь лес. Не осталось дерева ни для постройки домов, ни для топлива; в отсутствие лесов почва подверглась эрозии, исчезли почти все виды животных…

Джон Кэрролл,
Сан-Франциско кроникл

Чтобы идолов
этих воздвигнуть,
пришлось извести
лес практически весь
на рычаги и катки.
И когда последнюю
каменную башку
вкатили по бревнам
и установили на берегу,
они встали лицом
к океану – хор
монолитных глыб,
готовых стоять до тех пор,
пока не поймут даже
волны и стайки сирен:
жизнь за прочную вещь —
подходящий обмен.

Намерение

Желание от ожидания
слаще не станет.
Сей овощ надо срывать
зеленым. Иначе
за считанные часы
станет мякоть
деревянной.
Грызть будешь
и плакать.

Отлив

Чем ближе к краю,
тем время больше
мелеет.
Время, бывшее
густым и тягучим,
как янтарь
с увязшими в нем
пчелами прежних
желаний,
выпускает их.
Слышится жужжанье
невоплощенных
замыслов,
недовольный гул
упущенных шансов.
Все хотевшее случиться,
но не случившееся,
снова трепещет
и мерцает, как рыба,
оставленная
отливом.

Корочка

Известность —
тонкая корочка
раннего льда
на пруду,
способная выдержать
только птичку.
Хрупкость
этой корочки,
птичий вес
Вордсворта.

Мир слишком тверд

Жизнь должна
оставлять по себе
глубже след:
во дворе, куда
она выходила
вынуть почту
или передвинуть
поливочный шланг, —
изрытые борозды,
перед мойкой на кухне —
ободранный пол.
Ручка ее фарфоровой
чашки должна быть
стерта до пористой
глины; выключатель,
который она нащупывала
в темноте,
должен был
раскрошиться
до основания.
Путь ее жизни
должен был бы сильней
процарапать
пространство,
ее смерть —
оставить заметнее
шрам. Но – увы! —
этот мир
слишком тверд.

Дэвид Седарис

Рассказы

Перевод и вступление Светланы Силаковой

"Трудно ли писать о глубоко личных вещах? Мне – ничуть. Я охотно пишу о своих мерзких, постыдных поступках. Думаю: а ведь отличный материал! Понимаете, когда описываешь мерзкие, постыдные поступки посторонних людей, получается не столь эффектно. А вот когда рассказываешь, какая ты сам сволочь, читатели относятся к тебе милосерднее. О себе писать проще. И, поверьте, во всех моих произведениях самый мерзкий персонаж – это я”.

Так признался в интервью Дэвид Седарис, уже будучи известным писателем. Но поверьте на слово: его книги дарят друзьям в качестве лекарства от хандры. Да и нет в его произведениях сугубо черного юмора – лишь самоирония, честность и трезво-философский взгляд на мир.

Гротесковый рассказ Седариса “Чем я обязан университету” – чистая правда. Только не подумайте, будто в Принстоне автор учился еще во времена идолопоклонства (собственно, студентом этого университета Седарис никогда не был, да и высшее образование получил с третьей попытки). Но, как и герой рассказа, он нашел себя в жанре сатирической автобиографии, и первое время его родственники, наверно, краснели, читая о чудачествах героев со своими именами.

Русскоязычные читатели называют Седариса американским Довлатовым. В его рассказах дистанция между повествователем и автором (корректнее будет сказать “предполагаемым автором”) – минимальная. Да и откуда ей взяться, если первоначально Седарис выступал со своими текстами на радио! Разумеется, в один прекрасный день появился дотошный журналист, который сличил биографию Седариса с его произведениями и раструбил на всю страну, что многие факты – о ужас! – гротескно преувеличены. “Ну и что? – пожали плечами слушатели. – Читали и будем читать”.

Параллели между Седарисом и Довлатовым тоже очевидны: оттенок аутсайдерства, повествование от первого лица, подтрунивание над своими вредными привычками и даже жизнь на чужбине – Седарис проводит много времени во Франции и охотно делится своими впечатлениями от этих странных французов и их фантастического языка. Но по настроению Седарис ближе к другому ленинградцу – лирику и ернику Виктору Конецкому.

...

8 9 10

Стандарт

(0 оценок)