Работа по призванию

Время Роя: пора лихорадки, год от первого Воплощения 341

Время Людей: апрель, 1981 год

Прошло уже больше полумесяца с того дня, как недозрелая фея искусала механика Николаса Брома, что было и само по себе неприятно, и к тому же изменило всю его жизнь. Рваная рана на шее Николаса почти зажила, сон наладился, вернулся аппетит. Однако он по-прежнему не покидал свою комнату, где в инкубаторе для недоношенных детей дозревала во сне его фея. Дети Роя, жившие по соседству, не навещали его; удовлетворив свое любопытство, они лишь приветствовали его, если им случалось заметить друг друга в окне. Это не значило, что механик скучал; после первого визита детей Роя его чувствительность стала обостряться не по дням, а по часам, и поначалу он изрядно нервничал.

Через его комнату проплывали темные, дымчатые змеи, свитые в пульсирующий клубок, проходили (стены им были не указ) существа, не поддающиеся определению, проходили, не задерживаясь, следуя куда-то по своим делам. Однажды Николас проснулся от неприятного ощущения пристального чужого взгляда; это чувство знакомо прочти всем: сидишь себе в полном одиночестве, и вдруг пробегает по спине холодок, встают дыбом все волоски на теле, а то и легкой судорогой передернет – и кажется, будто на тебя смотрят в упор, пристально, недоброжелательно… только вот смотреть вроде некому. Оказывается, есть кому. Николас протер глаза и увидел, что у него в ногах сидит старуха, худая как гвоздь, одетая в черное глухое платье, с лицом сушеной рыбы. Она глядела на механика в упор, выкатив водянистые серые глаза, и будто что-то пережевывая безгубым ртом; костлявые пальцы с заостренными желтыми ногтями беспокойно перебирали кружевной носовой платок. Николас опешил. Пока он раздумывал, здороваться ли с гостьей или звать на помощь, старуха встала и удалилась, попросту растворившись в темном углу. Вечером того же дня механик полез под кровать, достать закатившийся туда карандаш. Оказалось, там был не один карандаш; шаря по пыльному полу, Николас успел разглядеть очень длинный крысиный хвост, торчащий из щели в полу, и не совсем целую кисть руки. Указательный палец, наполовину обглоданный, подпихнул карандаш к Николасу; механик машинально пробормотал слова благодарности, на что кисть сделала жест, означавший «не стоит».

Все эти существа и сущности не делали попыток повредить Николасу Брому или напугать его, они просто были рядом, и они были рядом всегда. Постепенно он привык к ним; было даже что-то забавное в том, чтобы наблюдать, как одна из медсестер, ставящих Николасу капельницы, морщится от боли в шее, да и как тут не морщиться, если на ней как уродское боа висит жирная гусеница, потеющая и сопящая. (Если бы Николас знал, что эта медсестра ласкова только с обитателями привилегированных домиков, а остальным дырявит вены почем зря, оставляя после себя кровоподтеки, которых не постыдился бы и дипломированный палач, то меньше бы жалел ее).

Вечерами Николас Бром наблюдал за домом напротив, это уже вошло у него в привычку. Соседи иногда замечали его, но в гости не напрашивались. И вот однажды Николас понял, что если вот прямо сейчас не выйдет из дома в холодные свежие сумерки, то свихнется, кого-нибудь убьет и пропустит через мясорубку. «Что она сказала тогда? Один влюбленный взгляд? Сколько это: десять метров, пятьдесят, сто? Откуда мне знать? Ну, не проверишь – не узнаешь».

Он накинула поверх больничной пижамы куртку, поверх куртки – плед, сунул ноги в ботинки и, не зашнуровывая их, зашаркал к дверям. Выйдя из дома, постоял на крыльце, привыкая к свежему воздуху и открытому пространству. И медленно зашагал по плиточной дорожке.

Нельзя было и предположить, что прогулка вокруг небольшого дома может оказаться столь восхитительной; после долгих дней взаперти, наполненных перевязками, уколами, болью и жаром, а потом еще и воплотившимся паноптикумом (который в этот день что-то совсем разошелся), просто идти и вдыхать хвойный аромат было настоящим счастьем.

– Николас! Где тебя носит? – механик удивленно обернулся: из дверей его дома выглядывала Джая. – Быстро вернулся, кому говорю.

– Ладно, иду, иду. – Механик не стал спорить и направился к бестии. – Знаешь ли, я уже просто головой опух взаперти сидеть. Да меня не было минут двадцать всего, неужели эта… проснулась?

– Дрыхнет твое счастье, не бойся. Не в том забота. Слушай, Николас, – бестия села на край кровати, пока механик снимал с себя плед и куртку, – а ты действительно такой хороший механик, как говорят?

– Кто говорит? – Николас подошел к инкубатору – так и есть, фея спит, только что не похрапывает.

– Люди говорят. И не переспрашивай меня больше!..

Николас посмотрел на бестию – она щурила на него налитые кровью глаза, лицо ее мелко и часто подергивалось, штопка у края губ поползла, открывая острые крупные зубы; бестия злилась и беспокоилась, стоило быть осторожнее.

– Те же люди могли сказать, что я заноза в заднице и перестраховщик. Джая, что случилось?

Слюна феи точно сильное снадобье; прежний Николас никогда бы так себя не повел. Он предпочел бы отмолчаться, получить точные указания и спокойно, обязательно в одиночку их выполнить.

– Он еще не готов? – в двери уже протискивался Виджая. – Джая, чего резину тянешь?

Николас готов был поклясться, что если бы не крайняя важность ситуации, бестия точно разорвала бы собрату лицо ответом на этот вопрос; но она только выдохнула со свистом, подтянула штопку и повернулась к человеку.

– Ну вот что. Ты нам нужен, Николас Бром. Так что одевайся, да по-рабочему, без всяких там пледов, и пойдем.

– Понятно. А как же Хэли? – механик впервые назвал фею по имени, а бестия, услышав неприятный вопрос, зарычала. – Джая, не надо… не сейчас. Думаю, если ты поможешь мне устроить ее в нагрудном кармане моего комбинезона, она прекрасно поспит и там. В общем, отвернитесь, дайте человеку переодеться.

Николас не без удовольствия избавился от больничной пижамы, натянул белье, носки, надел плотный хлопковый свитер, влез в любимый, видавший виды темно-синий комбинезон, защелкнул пряжки на лямках, зашнуровал высокие ботинки, вынул из шкафа сумку со своими инструментами. Потом он разорвал пополам пушистое белое полотенчико (их в ванной комнате было предостаточно) и положил его на дно большого нагрудного кармана. Пока Николас болел, его вещи вычистили, выстирали, даже выгладили, теперь к привычному запаху машинного масла примешивался еще какой-то дешевый цветочный ароматец.

– Джая, помоги, а? – Николас аккуратно поднял крышку инкубатора. Пока бестия держала край кармана, механик вынул фею и переложил ее к себе. Та даже ухом не повела, спала себе и спала сытым младенцем.

– Отлично. Смотри, у тебя все предусмотрено, – и Джая застегнула карман на пуговицу. – Теперь не вывалится. Пошли, Николас Бром, время не ждет. Тульпа?

– Я давно здесь. – Из-под кровати вытянулась тень, уплотнилась, встала во весь рост. – Здравствуй, Николас. И добро пожаловать в Рой.

Николас перекинул сумку с инструментами за спину и, неизвестно почему прикрывая ладонью нагрудный карман, шагнул навстречу кромешнику.

Время Людей: конец марта-начало апреля, 1981 год

«Тебе понравится, Маришка!» – говорили они. «Ты только представь, какое приключение!» – говорили они. И вот я сижу в какой-то драной сорочке на голом дощатом полу, а на щиколотке у меня толстый железный браслет, цепь от которого тянется к ножке кровати.

Все началось с папиного старшего брата, будь он неладен. Что с того, что он принял семейный бизнес от отца полудохлым, а уже через пару лет тот зацвел как яблоня весной. На него, между прочим, оба младших брата работали, тоже не деревенские дурачки. Моего отца так вообще из банка со слезами провожали, когда он отправился в крестовый поход за семейное дело. Нет, я ничего не хочу сказать против дяди Дэнни, он вкалывал будь здоров, вот только радости ему от этого никакой не было. Казалось бы, живи и радуйся, все у тебя есть, так нет – чем больше он зарабатывал, тем больше боялся, что разорится и умрет в нищете. Даже улыбаться перестал, как будто за улыбку платить придется по повышенному тарифу.

В общем, загнал себя дядя Дэнни, а как узнал, во сколько ему лечение язвы будет обходиться, так и вовсе сник. А тут и час воплощений случился. И обзавелся дядя Дэнни отвратительным паразитом; с виду ни дать, ни взять мясной мешок, синюшный, невесть чем бултыхающий. А потом мою маму накрыло. Папа на ней женился до начала совместного братского бизнеса, а потому по любви. Денег у мамы ни гроша не было. А дядья женились, чтобы семейный капитал приумножить. Мама, конечно, старалась, даже какую-то бухгалтерию для фирмы вела, но все равно чувствовала себя виноватой. Дешевкой. Я, конечно, заметила, что неладно с ней; сами посудите, станет счастливая домохозяйка мыть посуду в шляпе с пером, истерить по поводу вовремя выброшенных (да они засохли уже!) цветов, и плакать по утрам, едва проснувшись. До папы дошло, что маму болиголов доедает, только когда она снотворного наелась на месяц вперед. Видела я его, симпатичный парень, сволочь. Осмелился к маме в больницу заявиться; я его из палаты выперла… и при этом номер своего телефона дала.

Следующим на очереди младший брат оказался. Поехал очередную лесопилку проверять, как там оборудование, то да се… и попал белоглазу на обед. В закрытом гробу хоронили, и могильщики его играючи несли (дядя при жизни едва в дверь проходил, и майки его моя мама чехлами на танк называла). На поминальном обеде отец впервые за десять лет к бутылке приложился. Основательно так. На пару недель.

Про Город Света отец узнал от кого-то из больничных доброхотов. Рассказали на ухо, торопливым шепотом, что есть в лесах северных, глухих, место сильное, светлое, когда-то там дом спасения был, а теперь вот, снова… Тут, наверно, оглядывались и еще более тихо шептали. Есть один человек, ему слово Светлого было дано в откровении, он все нажитое бросил и в леса ушел. Поначалу землянку себе вырыл и принялся дом благодати отстраивать. Сила в нем чудесная обнаружилась, звери его не трогали, страсти человеческие не одолевали. Имя же ему стало – Валафар. Только в одиночестве он недолго оставался, люди к нему потянулись. Уезжали из шумных, суетливых городов, ставили себе дома рядом с валафаровой землянкой или покупали в соседней деревеньке. И через пару лет таких уже за сотню стало. И все прибавляется.

Представляю, как отец эту чушь слушал, это же как на губку воду лить, чтоб этому рассказчику самому сюда приехать! Пересказал он это нам с мамой и добавил, что живут в Городе Света дружно, одной семьей, кормятся тем, что мать-земля дает, и никакого мяса, никакого алкоголя, у каждой семьи свой дом, работают на огородах сообща, а воздух там! А красота какая! А благодаря Валафару и силе духа его – не властен над тамошними людьми час воплощения, еще ни разу его там не случалось.

За какой-то месяц мои родители и городское жилье продали, и в деревню эту треклятую перебрались. Даже не стали настаивать, чтобы я школу нормально закончила, хотя мне через год в колледж поступать. Приехали мы в Город Света по весне. Поначалу мне здесь даже понравилось; а что? Никаких тебе уроков, воздух и правда хорош, на огороде я не очень убивалась. Вот только молитвы доставали, каждое утро по два часа поучения слушать, да еще шесть раз в день по колоколу, да еще к дому благодати таскаться. Но я как-то мимо ушей все это пропускала. А вот мать с отцом нет.

Я ведь как думала? Отсижусь здесь годик, заниматься по книгам буду, оценки у меня отличные были, не поглупею же я разом. А потом уеду в город, поступлю в колледж. Родители как хотят, а мне жить хочется, а не молиться. Я ведь не знала, что они все свои деньги в общую казну отдали. И жить мне и негде, и не на что.

Ситуация прояснилась, когда у меня зуб заболел. Я сначала маме сказала, а она мне в ответ – встань пораньше, иди к роднику Валафара (это почти час по лесу) и прополощи рот. Я говорю – мама, конец марта на дворе, какие родники? А она смотрит на меня глазами прозрачными, благостными и повторяет – иди, доченька, иди, не спорь. Ясное дело, никуда я не пошла. А зуб еще сильнее разболелся. Я к отцу. Он сначала тоже про родник, ну, я ему объяснила, что я о таком лечении думаю. Он посмотрел на меня и говорит – это старые обиды твои выхода ищут, покоя тебе не дают. И ушел. Вскоре вернулся, не один, вместе с одним из старожилов. Они меня держали, папа и мама, а этот урод зуб мне вырвал. Клещами. Не прощу никогда.

На следующем молитвенном собрании меня вытолкали в первый ряд, чтобы Валафар (ежели он выйдет) меня особо благословил. Вот тогда я его впервые и увидела.

– Тульпа. Не подходи ко мне. Больше. Никогда.

Николас Бром стоял, держась рукой за монументальный ремень Виджаи, и выблевывал свои кишки. По крайней мере, ему так казалось. Он даже про фею забыл, так плохо ему было.

– Прости, Николас. – Судя по голосу, кромешник был огорчен. – Я должен был провести тебя в Рой быстро. А быстро всегда отвратительно.

– Будет тебе, человечек, – Виджая поднял механика, слегка встряхнул. – Дыши глубже, полегчает.

Николас кивнул, пару раз выдохнул с силой, провел ладонью по лицу.

– Пошли уже, где там ваша машина. Пока моя Хэли спит.

Бестии переглянулись.

– Что?!

– Да ничего. – Улыбнулась Джая. – Вот ведь тварь – даже не просыпаясь, она тебя привязывает. Идем, Николас.

Они спустились по узкой тропе, осыпающейся гравием, вышли на каменистую дорогу, вилявшую меж скал. Николас оглянулся – было тихо, в низком небе толклись пухлые облака, пахло… ничем не пахло. Еще нисколько минут, и дорога свернула на обширное плато, с которого открывался весьма впечатляющий вид. Далеко внизу простиралась унылая серо-сизая долина, и высились огромные, черные, каменные столпы, похожие не то на кости земли, не то на оцепеневших великанов, стоящих по стойке «смирно». Столпы были усеяны сотнями дыр, светящихся бледными огнями; впрочем, один сиял совсем не бледно.

– Ты смотри, что делается. – Виджая ткнул пальцем, похожим на батон колбасы, в сторону. Один из столпов был охвачен белым пламенем, вокруг него уже завивались реки лавы, и оттуда ветер доносил такие вопли, что механик поежился. Снизу донесся торопливый шелест шагов и через минуту Николас увидел запыхавшегося, взмыленного Иеронима.

– Где вас носит?! Быстрее не могли?! Ну что уставились, бегом к машине!

Не отвечая, они метнулись вслед белоглазу. Николас даже оглядеться толком не успел, как оказался перед входом.

Пещера не разменивалась на лазы и коридоры, а сразу щедро распахивалась огромной каверной. Посреди нее и размещалась машина, чьи размеры соответствовали вместилищу.

– Так. – Николас оглядел судорожно вздрагивающую, взрыкивающую махину. – Вот теперь вы меня напугали.

Вид у пастыря был что надо – легкие белоснежные волосы до плеч, глаза синие, улыбка добрая, одет в белую домотканую хламиду до полу. Посмотрел он на меня и говорит – выйди, мол, отроковица. Меня так в спину толкнули, что я не вышла – вылетела. Валафар руки мне на плечи положил, в глаза заглянул, потом по щеке нежно-нежно погладил и спрашивает, но уже не так благостно – кто те люди, что так дитятко мое обидели? И зырк глазищами на толпу. Кто, говорит, болью боль лечить посмел в моем доме? Мои лекари на коленях выползли. Тут Валафар их так отчехвостил, что мне даже полегчало, и отправил на самую дальнюю делянку лес валить. После собрания меня кто-то из валафарова ближнего круга попросту за руку взял и отвел в их жилище, с виду та же изба, но внутри намного удобнее нашего домишки, напоил травяным чаем, и уложил спать.