Урок истории

Время Роя: пора лихорадки, год от первого Воплощения 341

Время Людей: апрель, 1981 год

Николас Бром, механик, вот уже неделю лежал в кровати, не имея сил встать и сделать что-нибудь более осмысленное, чем поесть и снова лечь. Рядом с его кроватью стоял инкубатор для младенцев, это устройство невесть где в рекордно короткие сроки раздобыл директор санатория, Линдеманн. За прозрачными стенками, в тепле, на подогреваемой подушке сладко посапывала фея, которая немедленно после заключения договора с Николасом отправилась досыпать до весны. И о ней, и о механике заботились так, будто они были любимыми внуками директора. Стоило Джае сказать пару слов Линдеманну, как все вокруг забегали, засуетились… Николаса поселили в одном из директорских домиков, приставили к нему личного врача, перевязки делали почти неощутимо, отменно кормили и даже пытались делать массаж. Фею устроили рядом, со всеми возможными удобствами.

Джая, заглянув к механику вечером того же дня, осталась довольна увиденным.

– Неплохо устроился. Ты теперь с полмесяца никуда не годный, так что лежи тихо. На завод мы сами сообщим, чтобы тебя не ждали и более на тебя не рассчитывали. Жить будешь здесь, этот дом как будто для тебя строили. Все, довольно на сегодня. Бывай, Николас Бром.

Весь следующий день и еще нескончаемых пять суток механик провалялся в кровати; температура подскочила до предела, все тело ломило – Николас горел заживо под действием феиной отравы. А она спокойненько дрыхла рядышком в инкубаторе, знай с боку на бок переворачивалась. Ее нареченный спутник в моменты, когда жар и боль становились совсем невыносимыми, поглядывал на нее с ненавистью и недоумением. «Ну и сопля, – думал он, – тоже мне, дитя Роя. Привалило счастье, ничего не скажешь. Знал бы, там бы в лесу и…» На этом месте он обрывал себя, поскольку очень не любил пустопорожних размышлений и сослагательного наклонения. Что случилось, то случилось, и если его судьба – сопящая в инкубаторе малютка-кровопийца, то так тому и быть.

Тяжелее всего было по ночам; днем находились какие-никакие занятия: то повязку на шее придут сменить, то капельницу поставят, то попытаются накормить. Хоть какое-то развлечение. А вот ночью, когда «Тихая заводь» засыпала, Николас не знал, куда себя деть. Сон бежал от него; спал он урывками и все больше днем. Когда темнота сгущалась, механик с трудом вставал с постели, отодвигал штору и садился в кресло у окна. Неподалеку стоял еще один дом, побольше, в два этажа, окруженный живой изгородью; его-то Николас и рассматривал в долгие ночные часы. Поначалу дом показался ему нежилым; все двенадцать фасадных окон безучастно темнели, никто не выглядывал из них, не открывал изнутри. Вход был расположен с противоположной стороны, которой Николас не мог видеть, поэтому он не мог с уверенностью сказать, что никто не входит в этот дом и не выходит из него. Может, дом держали для каких-то важных гостей, наезжающих изредка, кто его знает. Николас недолго задумывался об этом, он просто глядел на темный, тихий дом, возможно потому, что других зрелищ ему не предлагали.

Кажется, это случилось на седьмую ночь его болезни. Одно из окон – третье слева во втором этаже – засветилось ровным светом. Стали видны наполовину закрывающие его занавески в сине-зеленую клетку, и чья-то тень прошла пару раз туда и обратно. Николас удивился и даже обрадовался; хоть какое-то разнообразие. Вскоре засветились еще три окна: крайнее слева (вообще без занавесок) и два крайних справа (затянутые рулонными шторами) на первом этаже. Фея что-то неразборчиво пропищала сквозь сон из инкубатора; Николас подошел к ней, поглядел, исправен ли терморегулятор, и вернулся на свое место.

Окна напротив все так же светились, а одно (то, что не было занавешено) было открыто настежь в сырой холод мартовской ночи, и на подоконнике кто-то сидел, свесив ноги в подтаявший сугроб. Николасу был отчетливо виден его силуэт, словно вырезанный из черной бумаги. Через несколько минут механик понял, что не остался незамеченным – сидящий свесился вниз, зачерпнул снега и запустил снежком в окно Николаса. Стекло звякнуло, задрожало, прилипший комок медленно пополз вниз. Николас помахал рукой, неизвестный ответил тем же. А потом легко спрыгнул вниз и, нимало не проваливаясь в рыхлый снег, зашагал к домику механика. Теперь Николас видел, что он очень высок ростом, узок в плечах, что у него плавная неспешная походка, довольно длинные волосы; когда он подошел вплотную к окну, стало различимо и его лицо – скорее выразительное, чем красивое, и глаза – совершенно белые, похожие на пару вареных яичных белков, не имеющие даже намека на зрачок.

Незваный гость учтиво наклонил голову и вопросительно приподнял брови; Николас, приложив палец к губам, кивнул в сторону спящей феи. Гость понимающе кивнул и потер руки, изображая холод, потом он так же бесшумно потек в сторону входа в дом механика. Через минуту дверь в комнату отворилась, и Николас встал, приветствуя второго встреченного им выродка леса.

– Иероним, – негромко представился белоглаз и сел на стул напротив механика.

– Николас Бром. Чем обязан?

– А сами как думаете? У нас только и разговоров, что о вашей персоне. Сестричке здорово повезло, что вы оказались точь-в-точь там, где надо. Точное попадание, иначе не скажешь.

Николас промолчал, подумав, что его личное везение в этот момент, судя по всему, издохло.

– Вы неплохо держитесь, – белоглаз улыбнулся, – и, хотя сейчас вы совсем не склонны мне верить, я скажу, что дела ваши не так уж и плохи. Скажите, Николас, что вы знаете о Рое?

Механик пожал плечами.

– Немного. То, что в школе рассказали. Я никогда не интересовался историей, какой толк в науке, которую переписывали сто раз. До правды все равно не докопаешься. То ли дело механика.

– И то верно. А как насчет… личного опыта? Час Воплощений вас не затронул, это очевидно, а в семье как?

– Было. – Николас взял с подоконника стакан с водой, отпил глоток. – У бабушки. Панические атаки, ночные кошмары… вот и удостоилась креатуры.

– Чего же так боялась ваша бабушка?

– Откуда мне знать. Вот креатуры она точно не боялась, шугала ее шваброй, даже прикрикнуть могла.

– Видимо, не очень страшная креатура была.

Николас хмыкнул.

– Если вам по нраву волосатые пауки размером с овчарку, то просто загляденье. Не кромешник, конечно, но напугать могла будь здоров. – Николас поморщился; он неловко качнул головой и от этого рана на шее заныла.

– Болит? – Сочувственно спросил белоглаз. – Разрешите, я посмотрю?

– Это зачем? – Николас знал о детях Роя немного, но даже этого хватило, чтобы не доверять им.

– Медсестра могла неудачно наложить повязку, или рана начала воспаляться…

– Или ты попросту проголодался, – спокойно предположил механик.

– Исключено, – выставил перед собой раскрытые ладони белоглаз. – Во-первых, у вас есть хозяйка. Во-вторых, она мне родня. А в-третьих, я здесь не за тем, чтобы подкрепляться.

– Утешительно слышать. Но шею мою все-таки не стоит трогать. Могу я узнать, зачем вы пришли?

Иероним кивнул.

– Николас, в последнее время вы почти не спите.

– Откуда вы знаете?

– Из личных наблюдений. Я вижу вас в окне каждую ночь, да и не я один.

– Постойте… вы живете в доме напротив, так? Но я никого там не видел…

– Это не означает, что там никого не было. Просто ваше зрение меняется, Николас. Вас предупреждали об этом, ведь так?

Механик согласно качнул головой и снова поморщился.

– Ну вот что, оставим все церемонии. Я должен вам помочь, какой толк от разговора, если вы только и думаете, что о своей шее. Свет мне не нужен, я прекрасно вижу в темноте.

Иероним подошел к механику, аккуратно отклеил повязку.

– Ох. Можно подумать, вы повздорили с бестией из-за обеда.

Легкими холодными пальцами белоглаз ощупал шею человека, слегка надавил на края раны.

– Но все не так плохо. Рана чистая, уже затягивается. Поэтому вам и не по себе; потерпите еще немного.

Как ни странно, от этих манипуляций Николасу полегчало, холод пальцев ослабил неприятную горячечную пульсацию в ране, шею перестало сводить на одну сторону.

– Благодарю. – Буркнул он.

– Не на чем. Повязку я пока сниму, пусть рана подышит. – Иероним вернулся на свой стул, сел, вытянув скрещенные ноги. – Теперь вы сможете меня слушать, ибо у меня есть, что вам сказать. Николас, когда и почему случился первый час воплощений?

– Ого. Ну и вопрос. Откуда мне знать. В темные века, кажется, а из-за чего – так это вам виднее.

– Ну разумеется. А все-таки… неужели никогда не задумывались? Счастливый вы человек, Николас Бром. А что вы знаете про темные века?

– Ничего хорошего. Сначала войны, нашествия варваров с заокраинных земель, потом голод, болезни, неурожаи. Да еще эти, светлые братья, с их домами благодати, я так понимаю, от них больше вреда было, чем добра.

– Для вас так точно. Николас, ваше общество давно отказалось от веры в пользу знания; вы хотите понимать свой мир и уметь преобразовывать его по своей воле, это для вас намного важнее, чем духовные поиски и радость смирения. Дома благодати вы превратили в лучшем случае в музеи, а дома спасения так и вовсе уничтожили. Что же было такого… весомо враждебного в тихих светлых сестрах, в странствующих носителях живого слова, которые измеряли все дороги этого мира своими израненными, босыми ногами, чтобы принести своей темной и страждущей пастве утешение?

Белоглаз помолчал, а потом сам себе ответил.

– Вот только никакого утешения они не приносили, Николас. Светлый брат, не разъяснивший подопечному, что он полное говно, – вещь такая же небывалая, как красивая фея. Это с одной стороны. А с другой – весьма заманчиво, несмотря на свое ничтожество, оказаться в числе избранных, осененных благодатью (хотя бы в невнятной перспективе), только потому, что твердишь три раза в день никому не понятную абракадабру, определенным образом складываешь при этом пальцы рук, ну и худо-бедно следуешь нескольким запретам. А то, что кажется недостижимым, очень удобно объявить греховным. В эту же кучу свалить все непонятное, редкое, чужое…

Иероним замолчал, досадливо пожал плечами.

– Даже не знаю, с какого конца браться. Боюсь тебя запутать.

– Не хотите обо всем по порядку – расскажите про самое интересное, про первый час воплощения, например, – попросил Николас. – Чтобы знать, с чего все началось.

– В том-то и все дело, что началось все гораздо раньше, а первый час – это закономерный итог ваших упорных трудов. – Иероним помолчал, прикрыв глаза. – Итак, прежде люди верили, что над ними есть Единый – воплощение всех совершенств, начало начал, предел пределов и все такое прочее. Его окружает светлый круг, ваши бессменные надзиратели. А еще есть Отверженный, воплощение всяческой скверны, тоже, разумеется, не без придворных мастеров. В общем, слово за слово, развлечения ради эти два первоначала занимаются перекладыванием людских душ каждый в свою копилку.

– Вообще-то исповедующие культ Единого никогда не признавали Отверженного как равного, – заметил Николас. – Он всегда был лишь его обезьяной.

– А ты знаешь гораздо больше, чем я думал, – улыбнулся в темноте белоглаз. – У Единого были свои слуги и на земле; тех, кто не мог определиться сам, они весьма ловко ставили в стойло, стращая тем, что посмертие будет точь-в-точь как земная жизнь. Конечно, приходилось при этом пускать пыль в глаза – пышная обстановка в домах благодати, горловое пение, дурацкая одежда. И пара табу, глупых и вредных, но обращающих на себя внимание. Например, не любить женщин и не есть животной пищи большую часть года. Отличный способ выделиться, а также защититься от собственного ничтожества.

– Чреватый, я бы сказал. – Хмыкнул механик. – Давно известно, что неумеренное воздержание вызывает истерию. Представляю, какие слуги были у Единого.

– Возможно, он и не подозревал об их существовании, – серьезно сказал Иероним. – Во всяком случае, к его кругу они себя сами причислили, так сказать, в порядке инициативы.

– Зачем они вообще были нужны? Почему люди шли в эти, как их… дома благодати, да еще деньги свои туда несли?

– От страха. И от одиночества. Вот ты, Николас Бром, когда тебе страшно, что делаешь? Правильно, ищешь причину страха, размышляешь… а они, в страшном большинстве своем, размышлять не были приучены. А еще им очень хотелось найти виновных во всех ужасах, преследовавших человека по пятам всю его короткую и жалкую жизнь, причем таких виновных, которых они могли бы покарать, не рискуя при этом собой.

Иероним замолчал и пожаловался в сторону:

– Как же утомительно изрекать прописные истины. Николас, мы еще не один раз вернемся к вашему славному прошлому. Давай, сегодня я расскажу тебе…

– Сказку.

Оба собеседника вздрогнули и обернулись к двери. Она оказалась открытой, а на пороге стоял еще один ночной посетитель:

– Что ты знаешь о нашей истории, корнеплод?..

– Разумеется, ты знаешь гораздо больше, вот только донесешь ли ты свое знание, или оно выльется из тебя вместе с тем, что заменяет тебе мозг, – это еще вопрос.

Пока дети Роя обменивались любезностями, Николас во все глаза смотрел на нового гостя. В слабо освещенном дверном проеме темнел контур человеческой фигуры, какой-то первозданно черный. Казалось бы, что тут страшного, но от силуэта веяло необоримой жутью; не находилось даже слов, чтобы передать это ожидание притягивания, сближения и поглощения, за которым будут только холод и мрак.