Ахав икнул, с удивлением посмотрел на Овадьягу, и вдруг тело его затрясло словно судорогой, и кровавая рвота овладела царем. Казалось, кровь шла у него из глаз и ушей, словно какая-то древняя мерзость, проклятие выходила из тела и падала оземь, разбиваясь на тысячи брызг. Это продолжалось недолго. Царь выдохнул воздух, снова вдохнул, и тряхнул головой. Утер карминной ладонью рот, выхаркнул свирепое слово:

– Веди!

***

Утро выдалось сухим и холодным. Элиягу шел быстро, и ноги его гудели от прохладной сухой земли, натруженные отвердевшие пятки разбрасывали мелкие камушки, хлестала по лодыжкам высокая высохшая трава по сторонам дороги. Утренний ветер выл, швырял в глаза острую мелкую пыль. Уже девятый день шел пророк неутомимо – зная, что вот-вот встретится ему царь Ахав, исполненный важности, на могучем чалом жеребце своем, в броне, на которой лучи утреннего солнца выжигают невнятные письмена. И будут за ним идти толпой голые в той или иной степени жрецы-заклинатели, и такие же непотребные размалеванные девки, и в руках у них будут плети и кинжалы, и они будут хлестать себя по спинам, и пить свою мочу – потому что воды в Исраэле уже три года как нет. Так и произошло, даже еще драматичней. И подбежал первым к Элиягу бивший себя кулаками в безволосую грудь мерзкий жрец, разрисованный татуировками, с подведенными по-бабьи глазами и закричал тонким голосом, показывая на железный обруч с рогами на своей голове:

– Избодаю тебя, как Баал славен, избодаю тебя, швырну тебя оземь, вырву твое сердце, выпью кровь твою, не быть тебе живым, не быть мертвым, кожу сниму с тебя, волосы оторву твои и бороду вырву!

После этого пророк упал на спину и стал кататься по земле и камням, так, что тело его вмиг покрылось рваными ранами и кровоподтеками.

Элиягу спокойно встал, глядя на катающегося у его ног бесноватого.

Подошел второй, с длинной седой бородой, заплетенной, словно женские волосы, в две косы, уставился горящими глазами, заорал дурным голосом на плохо понятном наречии:

 
Энума элиш ла Набу Шамаму
Шаплиш амматум шума ла закрат!
Абзу ма решту зерушун
Мумму Тиамат муваллидат гимришун!!!²²
 

Наклонился, схватил горсть песка, плюнул в него и размазал по груди Элиягу, тот, не отступив ни на шаг, неожиданно продолжил за бородатого:

 
Мешуму иштениш инекума,
Гиппара ле кушшуру шушала шеу
Энума Илу ла шупу манама!
 

Бородатый, не веря ушам своим, открыл рот и так и остался стоять, словно идол, посреди дороги, а Элиягу усмехнулся:

– Глупую речь прошедших идольских времен цитируешь, пес! Мерзость заблудших царей Бавеля²³. А знаешь ли ты, что говоришь? Или повторяешь, словно птица-сорока, бессмысленно и бездумно чужие слова?

Слуга Баала замахнулся на Элиягу палкой, ударил, палка с хрустом сломалась надвое. Удивленный жрец попятился. Налетели стражники, поставили обитые бычьей кожей щиты стенкой, уперлись остриями копий в грудь Элиягу, в шею, чтобы не двинулся пророк.

Ахав медленно подъезжал на сытом и откормленном жеребце, звякали пластины железной, искусно выделанной брони, сверкал на утреннем солнце шлем островерхий, рука покоилась на рукояти длинного серого меча. Царь пах острыми благовониями, цепко глядел в глаза пророку, усмехался чему-то про себя. Презрительно усмехался, недобро. Потом вдруг сказал:

– Ну что, пророк Элиягу. Напугал ты меня когда-то. А покажи-ка мне теперь, надо ли мне бояться тебя?

– Не меня бойся, Ахав, – спокойно заметил Элиягу, незаметным движением руки отодвигая острие копья, больно упершееся ему в плечо, – а бойся Создателя Земли, и кланяйся Ему во все дни жизни твоей, пока не наступят дни, которых ты не хочешь. Я приведу дождь. Только прошу тебя, покажи рвение свое, и отблагодари Бога Иудеев жертвами и обильным всесожжением, и прекрати распри свои с Иудеей!

Ахав с удивлением и нарастающим недоумением смотрел на седого худого человека, стоявшего за стеной щитов и лесом копий, направленных в его горло и спину. Этот старик ничего не боялся. Многих смелых ломал Ахав, неуступчивых делал покладистыми, ретивых – осторожными, отчаянных – тихими. Не привык он, чтобы глядели ему в глаза вот так, спокойно, словно бы не он возвышался над собеседником, а тот стоял с ним наравне. В груди запекло, где-то справа, чуть ниже соска появилась и пропала острая боль, змейкой скользнула потом ниже, дернула головой, укусила в правую ногу, и нога онемела. Ахав попробовал дернуть ногой – тщетно, та не слушалась. С волнением заерзал царь на спине иноходца.

– Вот сто пророков Баала! Это не заклинатели пустых холмов и не шепчущие в ночи – это истинные святые, их любят боги! И они тоже будут вызывать дождь, попробуй, поборись с ними!

С этими словами Ахав почувствовал, что боль отпустила, а толпа жрецов, стоявшая несколько поодаль, одобрительно загудела. Послышались крики и пронзительные звуки флейт. Царь махнул рукой – воины расступились, давая дорогу Элиягу. Тот вежливо подождал, когда шум несколько стихнет. Голос его прозвучал неожиданно звонко.

– Телку жертвенную мне, таких же – пророкам Баала. Ножи острые нам. И разложите кострища для всесожжения, но огня не зажигайте. Я буду молиться своему Богу, а вы молитесь Баалу, и кто есть Бог – тот даст огонь для жертвы!

Телки, молодые и грустноглазые, тоскливо глядели на жрецов. Их валили наземь, под пронзительное мычание, резали им шеи, снимали шкуры, рубили мясо для жертвоприношения. Жрецы обмазывали себя кровью, пили ее, бодали друг друга, бормоча и вскрикивая. Другие складывали принесенные сухие дрова в огромные поленницы, третьи накладывали на поленницы жертвенное, текущее кровью, мясо. Мухи жужжали в воздухе тучами, облепив морды живых и мертвых, потные и липкие от крови тела священников, жалили, садились на крупы царских коней.

Элиягу попросил у одного из стражников длинный прямой меч, держа его за спиной, подошел к своей телке, припал седой бородой к ее красивой глуповатой морде, что-то шептал на ухо, гладил жесткую шкуру, глядел в глаза. Неожиданно нанес удар – быстрый, незаметный, точный. В самое сердце. Что-то прошептал, подняв лицо к небу, а телка, чьи глаза недоуменно моргнули и помутнели, рухнула оземь. Кровь каплями сочилась из раны. Элиягу осторожно передал меч владельцу, вынул из сумки кривой острый нож, быстро и умело освежевал жертву, аккуратно разрезал мясо и сложил на дрова. После этого обратился во внимание.

А в стане Баала забили в бубны и барабаны, обтянутые ослиной кожей, взвыли короткие медные трубы, заныли дудки и заскрежетали трещотки. Жрецы затянули гимн, кто басом, кто надтреснутым тенором, кто пел, кто кричал, кто вопил, кто начал биться оземь и кататься по каменистому склону, некоторые крутились подобно волчкам, и их белые балахоны надулись колоколами. Некоторые раздирали на себе одежды, били себя по голове кулаками, прыгали и сталкивались друг с другом. Поднимали к небу руки и протягивали их к дровам, на которых лежало облепленное мухами жертвенное мясо. Воздух, горячий и сухой, дрожал от их воплей:

– О, Баал, Баал, ответь нам, дай огня жертвенного!

– Ашейра, мать народов, воинственная и прекрасная, спусти нам огонь с небес!

– Адад, восседающий в тучах, метни молнию, зажги костер всесожжения!

Солнце поднималось все выше и выше, наступил полдень. Жрецы продолжали скакать и надрываться у жертвенника. По лицу царя текли струйки пота, он потянулся к серебряному сосуду, выпил три глотка воды. Баал не отвечал, огонь не сходил с небес. Мясо уже портилось, начинало издавать сладковатый гнилой запах. Внутри нарастало беспокойство, сдавливало затылок холодной рукой, от нетерпения Ахав соскочил с коня, начал ходить взад и вперед, изредка подзывая к себе одного из жрецов, спрашивал его о ходе жертвоприношения, топал ногой. Элиягу скромно стоял в стороне ото всех, у небольшого своего жертвенника, спокойно взирая на бааловых слуг. Те скакали все медленней, некоторые в изнеможении валились в пыль и лежали словно рыбины на берегу, глотая воздух. Наконец последний из жрецов, самый ретивый и худой, в изнеможении опустился на одно колено, и музыканты перестали дуть в дудки и колотить в бубны. Наступила тишина, такая неожиданная, что зазвенело в ушах, только коротко заржала лошадь и слышно было жужжание мириад мух.

– Кричите громче, – раздался спокойный голос Элиягу, – ибо может быть бог ваш занят беседой, или он в отлучке, или в пути, а может он спит – так он проснется?

Царь с ужасом посмотрел в сторону пророка. В жгучих лучах полуденного солнца старик стоял как ни в чем не бывало, даже капля пота не стекла по его морщинистому загорелому лбу, только рука, сжимавшая тяжелый, почерневший деревянный посох, немного подрагивала. Ахав судорожно сглотнул ставшую горькой слюну, с трудом, давясь от отвращения, выпил глоток теплого кислого вина из фляги, которую вынул из складок плаща. Жрецы смотрели на царя преданными собачьими глазами, царь махнул им рукой. Вновь, с прежней силой взвыли дудки и трубы и заухали бубны. На сей раз в руках жрецов оказались мечи и копья, и они начали наносить себе порезы. Измазанные звериной кровью тела покрыла кровь человечья, крики сменились стонами и каким-то животным утробным ревом. Земля задрожала от сотен ударявших в нее ног, но сколько не бесновались они, не кричали и не потрясали окровавленным железом, а клонившееся на запад солнце озаряло смердящие куски мяса, праздно лежащие бурыми тряпками на дровах.

Элиягу подошел к Ахаву. Тот отшатнулся от него, словно увидел змею или скорпиона.

– Смотри, царь, – мягко и настойчиво сказал Элиягу – они не способны ни на что, жрецы Бааловы, потому что нет никакого Баала.

– А твой Бог есть? – спросил Ахав.

Вместо ответа Элиягу показал на двенадцать камней, которыми он окружил дрова с лежащим на них жертвенным мясом. Плоть выглядела свежей, словно бы только что пала телка от руки пророка. Вокруг камней Элиягу выкопал ров.

– Наполните водой четыре кувшина, вылейте их на мясо всесожжения и на дрова, – строго сказал пророк.

Слуги царя исполнили приказание этого странного старика. Двигались медленно, словно во сне, с ужасом глядя на прозрачные струи драгоценной воды, стекавшей наземь.

– Повторите, – вежливо и коротко бросил пророк.

Слуги повиновались, и второй, и третий раз лилась нагретая солнцем вода на жертвенник и на мясо, и стекала в ров, наполняя его. А потом слуги обступили жертвенник вокруг, и подошли солдаты, вставши рядом и положив на землю копья и щиты свои, и царская челядь осторожно бочком подобралась к жертвенным дровам, с опаской глядя то друг на друга, то на Элиягу. Жрецы Баала сгрудились кучкой на холме, наблюдая за происходящим издали, обессилившие, но глупо хихикающие и толкающие незаметно друг-друга кулаками.

Элиягу обошел жертвенник, внимательно осмотрел его, присел на корточки и опустил руку в воду. Нагретая влага ласкала пальцы.

– Господи, Боже Авраама, Ицхака и Исраэля! – звонким голосом воскликнул старик. – Да познают в сей день, что Ты – Бог в Исраэле, и я, раб Твой, сделал все по слову Твоему! Ответь мне, Господи, ответь мне! И будет знать народ этот, что Ты, Господи, – Бог, и Ты обратишь к Себе сердце их.

Огромное пламя взметнулось над жертвенником, из ничего возникло оно, желто-оранжевое, жгучее, с шорохом и гулом занялись дрова, языки огня взлетели к самому небу, пожирая куски жертвоприношения, и в треске и шуме исполинского костра с шипением испарилась вода из рва, и камни от жара побелели, а затем стали словно стекло. Огонь, сошедший с неба, был так силен, что от жара в небе птицы падали наземь, и столб дыма поднялся высоко-высоко над вершиной горы Кармель.

Столпившиеся вокруг жертвенника пали на колени, уткнулись лицом в землю. Многие рыдали, и это были слезы радости, словно свалилась с глаз пелена, и плотина, сдерживавшая их столько лет, прорвалась. Крик вырвался из сотен глоток, крик, который давно не звучал в воздухе Исраэля:

– Господь есть Бог! Господь есть Бог! – кричали в едином порыве царские слуги, челядь, конюхи, пожиратели жирной снеди и худых каш, грешные и глупые, обманутые и несчастные. И с ними вместе, набрав полную грудь воздуха, закричал царь Ахав:

– Господь есть Бог!

А потом с немым вопросом взглянул на Элиягу. Старик сдвинул брови, его лицо сделалось страшным. Он провел ребром ладони по шее, резко, приоткрылись сухие тонкие губы и раздался негромкий приказ

– Схватите пророков Бааловых, и не спасется ни один из них!

Жрецы Баала ничего не понимали. Их, властителей людских дум и желаний, волочили по земле, били ногами, им вязали руки, они даже не могли сопротивляться. Вокруг них танцевали лица, ранее подобострастные и улыбающиеся, они горели от ненависти и какого-то странного прозрения, овладевшего покорными еще вчера слугами. У потока Кишон, иссохшего совершенно, у его страшного, покрытого трещинами мертвого русла, жрецов поставили в ряд, и старый Элиягу, сделавшийся неожиданно молодым и сильным, вонзал острый нож в сердце каждому из них, и кровь струилась в сухое русло. Тела швыряли вниз, и те падали, еще теплые и бьющиеся, грудой безмолвной плоти. Окончив жертвоприношение свое, Элиягу посоветовал Ахаву есть, пить и ждать. Царь повиновался.

Тяжело было у Ахава на душе. Не оттого, что зарезаны были, как скот, жрецы – царь никогда не жаловал их. Не оттого, что не помогли казненным ни Баал, ни Ашейра. Ахав не верил до сего дня в заступничество высшей силы, да и пророкам Бога Иудеев их Бог не помогал, когда их, по приказу Йезевели, казнили и истязали. Но взявшийся непонятно откуда огонь словно вылизал языком своим горячим царскую душу, и стало у него в груди пусто, как было в русле потока Кишон, пока не бросили туда обезглавленные трупы. И пока царь с трудом проглатывал ставшие сухими куски хлеба и овощей, Элиягу, вскарабкавшийся на вершину горы Кармель, склонился к земле и прижался к ней лицом, встав на колени и вытянув руки на ее поверхности, как склонялся он когда-то над умершим и воскрешенным сыном Батбаал. Семь раз он склонялся над землей, и на седьмой раз мальчик-слуга, увязавшийся за старым пророком, испуганно пробормотал

– Дедушка-пророк, а, дедушка… Там, далеко, там такое, темненькое… Облачко, маленькое совсем…

– Скажи царю, чтобы запрягал коней в колесницу и спускался с Кармеля, чтобы дождь его не настиг! – сказал Элиягу, и в глазах его блеснули слезы. Он еще раз повернулся к небу лицом, запрокинул голову высоко-высоко, порывы ветра, холодного и сырого, развевали седую бороду, теребили волосы, пытались сбросить с головы шапочку. Но Элиягу было тепло, даже жарко. Он почувствовал, как с неба опустилась к нему огромная красивая рука, потрепала его по щеке, погладила по волосам. И в восторге закричал старый пророк голосом, в котором утонул шум приближавшейся бури:

Господь есть Бог!!!

Небо покрылось тучами, серыми, рваными, с тяжелыми краями, и дождь, о котором три года не было слышно в Исраэле, полил с неба, и его тугие струи, несомые сильным ветром, хлестали царя и его свиту по головам. Кони едва тащили колесницу, в которой холодный дождь стекал по стенам, образуя лужицы, грязь облепила колеса, те чавкали сыто по напоенной земле, скрипели оси, радостно шли, ступая по мокрой, пахнущей влагой грязи, слуги и воины, подымая лица кверху и ловя открытыми ртами чудесные сладкие и холодные водяные струи. И впереди царского кортежа быстрыми шагами двигался, словно летел, старый пророк Элиягу, утирая рукой со щек слезы, смешанные с дождем, повторяя скороговоркой и улыбаясь кому-то невидимому:

Господь есть Бог!!!