Из книги Говорухи-Отрока

<…> Стоял Фрунзе в Гурьеве те дни, и пришла ему весть от калмыцких кочевий, где были верные ему, что поднял Багряный знамя свое, и призвал под него кочующих киргизов, обещав отдать им степь от Аркалыка до Царицына. И многие встали под знамя его, и разоряли кочевья калмыцкие, отбирая скот, людей же каких уводили с собой, думая продать в Герат и Бухару, каких убивали тут же. И исполнилось скорбью мучений сердце Фрунзе, и созвал он совет начальников, бывших под ним, и было их тринадцать человек, вышедших от Астрахани. И стали говорить они – и говорили разное: «Срядимся же в поход и уймем недостойного, ибо он как прыщ на лице гноящийся!» – говорили одни; «Невелики его силы – по плечу это дело одному кому-нибудь из вождей опытных, ибо что толку в степи войско большое против нескольких всадников!» – возражали иные в черед свой. И согласился Фрунзе с этим, и наказал Фоме Солдату взять до сотни всадников, испытанных боем, – чтобы добыть Багряного. И сделал Фома Солдат так, как сказал Фрунзе, – следующим утром, и ушел в степь. И случился в степи ветер, несущий песок, и застил глаза людям отряда этого, и когда кончился он, было с Фомой лишь до двадцати человек, – прочие же отбились и блуждали по степи. И увидели люди его киргизское кочевье, и подумал Фома Солдат: «Стану здесь и подожду своего отряда – что толку искать врага малым числом!» И когда расположились люди его, то стали отнимать у киргизов овец, потому что потеряли в бурю все припасы свои. И узнал об этом Багряный от гонца, посланного киргизами к нему тайно, и сказал: «Видите! Вот идет к вам гость желанный – и это лишь малая его толика!» И сказали киргизы тогда: «Убьем этих людей, что будет нам тогда?» И ответил им Багряный: «За этим будет еще один, а за ним – третий. После же не станет Фрунзе посылать против вас лучших людей своих и оставит за вами степь, как издревле было». И сделали киргизы по словам этим и убили людей Фомы Солдата ночью, когда те спали. Самого же и немногих из бывших при нем, связав, привели к Багряному, чтобы тот поступил с ними, как пожелает. И насмехался Багряный над попавшими в руки его, говоря: «Что ж, разве не сбылись мечты ваши? Разве не меня вы искали?» И велел отпустить людей Фомы Солдата назад, бив перед тем плетьми, – самого же Фому пытал каленым железом за брата своего, Моисея Черноуса, которого тот не любил. Когда же наскучила Багряному пытка, велел он киргизам зарыть Фому Солдата живым возле юрт своих. И сделали они по слову его. Когда же вернулись в Гурьев отпущенные Багряным и рассказали, как было с ними, окуталось гневом сердце Фрунзе, – велел созывать он охочих добыть Багряного живым ли, мертвым ли, – ибо нет места шестому пальцу на руке и надо его отсечь. И явились охотники, немалые числом, главным же над ними Фрунзе поставил Ефима Дугу, воина проверенного, известного своей хитростью. И отправились они в степь тем же днем, не мешкая. И был добрый знак Ефиму Дуге, пока он ехал степью, – танцующие змеи; к вечеру достиг он калмыцкого кочевья, частью разоренного киргизами, и спросил, где искать Багряного. И указали ему на другое кочевье. И так ходил он от кочевья к кочевью шесть дней и еще три дня, прежде чем дали знать ему, что Багряный близок уже. Тогда оставил он отряд свой и поехал дальше один, куда указали ему. И встретили его люди Багряного и спросили, кто он. И назвал он себя. И спросили тогда, не Фрунзе ли его послал. И ответил он: «Так». Тогда спросили его, знает ли он, что стало с Фомой Солдатом, и ответил он, что знает. И спросили его, чего же он хочет тогда, и он в ответ сказал, что Фрунзе хочет его головы, как хочет он головы Багряного. Тогда отвели его к Багряному, и спросил тот в свой черед, усмехаясь: «Что ж невзлюбил так начальствующий полковников своих?» И ответил Ефим Дуга: «Должно – многие тревоги одолели разум вождя: не тот он, что прежде, – то яростен без повода, то в тоске без причины. Что ж до нас – то не стало покою нынче: всюду рыщут соглядатаи его – разнюхивают измену или только запах измены». И услыхав это, сказал Багряный: «Так говоришь, я ожидал подобного. Что же думаешь ты теперь, Ефим Дуга?» И ответил тот: «Вот я, недалеко отряд мой – поедем же и примем его под знамена твои». И поверил ему Багряный, потому что жаждал такого в сердце своем. И поехали они туда, где стояли бывшие с Ефимом Дугой, и спросил их Багряный, хотят ли встать под знамя его, и ответили, что – да, потому что были научены прежде того. Тогда велел им Багряный идти в ставку свою и быть там среди людей его, и сделали по слову его, как говорил он. И спросил Ефима Дугу один из людей его втайне от прочих, не пора ли, возмутившись, отдать клинкам Багряного и людей его за то, что сделал он над Фомой Солдатом, и ответил тот, что не настал еще час, но чтобы готовились вскоре. По прошествии двух дней отправился Багряный охотиться на сайгаков и взял с собой Ефима Дугу, думая на пиру охотничьем услышать что-либо, прежде им затаенное. И были они вдвоем в степи, отроки же Багряного поотстали; тогда окликнул Ефим Дуга Багряного, и когда обернулся тот – сшиб его стрелою охоты: прошла стрела ему в открытые уста и вышла через затылок, и упал он замертво. Тогда снял Ефим Дуга с руки Багряного перстень и вернулся к сотникам его, ждавшим невдалеке. И спросили сотники, где же Багряный, и сказал Ефим Дуга, что увидел Багряный сайгака о двух головах и погнался за ним, сказав, что не найдет покоя прежде, чем поразит его. Людям же своим наказал вернуться в ставку и принести то-то и то-то. И усомнился один из сотников Багряного в словах этих, и показал тогда Ефим Дуга ему перстень Багряного, сказав: «Что ж ты, нерадивый, не веришь слову хозяина твоего?» И смирился сотник и поскакал в ставку Багряного, где были все люди его и люди Ефима Дуги, другого же зарезал Ефим Дуга кинжалом своим. И услышали люди Ефима Дуги слова про сайгака о двух головах и поняли, что убит Багряный, и восстали тогда и поразили всех ближних его, и сотников его, и воинов его, и киргизов, бывших при нем, – и ни один не спасся из них за то, что сделали они над Фомой Солдатом <…>

Из свода С. Я. Шалобасова. Вторая тетрадь

ПРИЧИТАНИЯ АГАФЬИ, ДОЧЕРИ ФИЛОКТИМОНОВОЙ, МАТЕРИ МОИСЕЯ ЧЕРНОУСА И БАГРЯНОГО

Ой как ты разверзлась на небе, туча черная; туча черная разверзлась бурей ненастной – бурей ненасытною, – унесла от меня лебедей моих белоснежных, лебедей двух моих за море дальнее, за море незнаемое. За море дальнее в страну нехоженую, в страну нехоженую, да откуда возврата нет. Ой вы лебеди мои, лебеди светлые, – уста ваши сахарные, очи ясные, ланиты румяные – осанка ваша горностаева, поступь ваша борзая: кто сравнится с вами в поле! Кто выдюжит против вас – я ли не вскормила вас молоком груди своей, я ли не молила за вас Святых Угодников, я ли не отводила от вас беду заговорами проверенными, заговорами материнскими? Ой да на кого ж вы оставили сердце мое, сердце расколотое – чахнуть мне теперь без любви да без ласки вашей; не мило мне теперь ни солнышко ясное, ни трава зеленая – постыло все без сынов моих ненаглядных <…> спрошу я ветер, ветер непоседливый, – где ж сыны мои ненаглядные, сыны единственные; ничего не ответит мне ветер. Спрошу я море-океан синее, где ж соколы мои ясные, – и не ответит мне море-океан синее – только вспенится круче волною зеленою <…> Спрошу я прохожего-бедолагу: ты, прохожий, много стран повидал, земель дальних, – где ж сыны мои, надежда старости и радость жизни моей, – и опустит глаза прохожий и скажет мне тихим голосом: «В стране дальней, в стране татарской лежат сыны твои в земле ничейной, и нет над ними ни креста, ни камня». Разорву я тогда одежды свои, расцарапаю лицо свое – зачем жить мне теперь <…>

НАДПИСЬ НА КАМНЕ ВОЗЛЕ КОЛОДЦА КАРА-БАЛЫК, В ШЕСТИ ВЕРСТАХ БЛИЗ ГУРЬЕВА

Так повелел написать я, водитель народов и сеятель битв, Фрунзе, давший свободу людям Актубы и людям Царицына, живущим в Астрахани и в степях калмыцких, – и здесь я, Фрунзе, поставил камень сей в знак победы моей и взятия города сего Гурьева и боя славного, бывшего перед укреплениями его, и во славу свободы и прощения жителей его, отныне и во веки веков, и да сгинут враги наши, как дым.

Первая книга похода (продолжение)

12.

И донесли Фрунзе, что подходят к концу припасы города этого и осталось их на десять дней и еще на два дня, а жиров и пшена и вовсе на пять дней, не более. И спросил тогда Фрунзе у близких ему, как быть. И ответил некто, что, дескать, надо отпустить народ до весны. И возразили ему, что, мол, соберутся ли после? И сказал тогда Фрунзе – чего ж не распустить, если не ведают, зачем стоять тут. А только стоило ли хоронить под стенами города этого лучших товарищей своих, чтобы рассеяться прежде запасов пшена? И воскликнули тогда в смущении бывшие при этом: «Что же делать теперь? Направь нас!» И сказал Фрунзе тогда: «Что ж неясного здесь? – не пойму! Или исчезли враги наши с лица земного? Или свободны отныне народы земель до Моря Восточного и до Моря Южного? Или нет больше плача над землей? Что ж держит нас? Пойдем теперь дальше – кто ж нас остановит! И будем же славны, как прежде, – и да не опозорим же товарищей наших, павших в битвах дней прошлого!» И спросили тогда, как быть с недостатком провизии и прочего, нужного для похода. И отвечал Фрунзе в воодушевлении: «К чему колебания эти?! Выйдем в степь – степь даст нам провизию и фураж коням нашим; и оружие – если надо кому еще оружия!» И воспрянули бывшие при этом и решили выступать на третий день, и затем каждый пошел к людям своим.

13. СТЕПЬ

Вот имена начальников похода, как они вышли в степь: первым из них Евсей, прозванный Калина, и с ним люди его: астраханские рыбники. За ним Ефим Дуга, добывший Багряного; дальше Говоруха-Отрок и Завьялов Неназванный, а с ним обозы, за обозами – Соленый и с ним, в строю сотников его, – Фрунзе. Следом Ефим Небогат и Тимофей Пакля с людьми Багряного. Следом Данила Сыч и другая часть обоза. Затем Матвей Плаха, известный как Однорукий, и Еврей Гольц, за ним Архип Заяц и, после всех, Федот Сухой и плотники его, люди надежные в бою и работе. Салават-мирза же и немногие люди его вышли прежде того – чтобы узнать степь. И выступили против Фрунзе некоторые вожди киргизские и были разбиты, а люди их рассеяны в степь. И выступили за ними другие, большие числом, помня обещанное Багряным, и также были разбиты, потому что не лежало к правде дело их, за что сражались они. И попали в руки к Фрунзе стада их и сокровища их, и надо было решить, что делать с этим. И велел Фрунзе поделить стада впятеро, и после – пятую часть велел отдать в обоз войска своего, остальное же поделить промеж киргизов поровну – чтобы никто не обижен был перед прочими. Сокровища же велел Фрунзе пересчесть, и вышло сосудов золотых и серебряных – восемьсот девяносто, богатого оружия – две тысячи двести шестьдесят, конской амуниции, выделанной золотом, – на триста пятнадцать конных, женских же украшений – без счета. Помимо этого взяты были золотая колесница под четверку коней и диамантовое ожерелье генуэзской работы, дарованные во времена прежние киргизам от Джучи-хана, в знак владения ими степью. И обратился к Фрунзе некто и говорил: «Я златокузнец, мне ведомы секреты мастерства сего от отца моего, как ведомы ему от деда. Вели отдать мне вещи эти, ибо знаю я, как поступить с ними». И спросил тогда Фрунзе у бывших с ним: «Кто человек сей?» И сказали, что так, мол, и так – что начальник ему – Евсей Калина и что сам он – воин искусный и не раз показал себя. И спросил тогда Фрунзе златокузнеца: «Что ж сделаешь ты со всем этим?» И сказал тот в ответ: «Знаешь ли ты, как поступали люди дней прежних?» И сказал Фрунзе: «Говори!» И сказал тот в свой черед: «Если хотели они почтить кого-либо перед прочими, то изготавливали для него что-нибудь: браслет ли, отделку для оружия его либо доспехов его. Если же нужда была почтить героя павшего в пример живущим, то насыпали холм поверх могилы его и клали в могилу ту добычу дней войны и также сделанное искусно в память его. И стоят холмы те от дней минувших по дни нынешние, и стоять будут до дней последних». И по слову этому велел Фрунзе отдать мастеру золотой кузницы все кубки и прочие сосуды драгоценные – чтобы он выковал из них золотого всадника, разящего копьем лисицу, – в память о Ленине, погибшем за трудящихся. И велел еще отдать ему в помощь шесть человек, крепких телом и способных к ремеслу, и, кроме них, всякого, знакомого со златокузнечным делом, – кто объявится. И сделали так.

14.

Стал умирать Данила Сыч, и узнал об этом Фрунзе и велел войску своему стать лагерем, ибо думал он, что, может, – обойдется, как обошлось при взятии Гурьева. И приготовили Сычу отроки его ложе в степи, в стороне от лагеря, как он просил. И пришел к нему Фрунзе и говорили они, вспоминая, что было у них за годы, и попрощались они, и, утомившись, заснул старый Сыч, будто бы в облегчении. И прошла ночь, и утром увидели отроки его слушающим пение птиц, и сказал им Сыч: «Вот поют птицы степи – птицы утренние – и никогда так красиво не пели будто!» И наполнились слезами глаза его, и понял он, что умирает. И послали за Фрунзе сказать, что Сычу осталось недолго. И пришел он, и с ним были все начальники астраханские, кто был еще жив, и любимые отроки Сыча, остальных же к нему не пустили, ибо многие хотели попрощаться с ним. И спросил умирающего Фрунзе: «Что сделать тебе потом?» И ответил Сыч в трудах смерти: «Пусть похоронят меня, как говорил златокузнец, вещи же мои немногие пусть оставят со мной, только коня моего возьмите: славный у меня конь – пусть и дальше он топчет врагов наших!» И привстал Сыч, силясь разглядеть пришедших к нему, но не было уже сил у него. И когда бросились отроки на помощь к нему, уже оставило его дыхание жизни.

15.

И велел Фрунзе насыпать два кургана на пути полков своих – один над могилой Данилы Сыча, почившего от старости и от ран дней ушедших, другой рядом, памятью о Ленине, раздувшем угли свободы в костре народных мучений. И работал всякий, вставший под знамена его, день ото дня – и так восемь дней целиком и половину дня девятого. И поместили в первый курган выкованное из золота – всадника, разящего копьем лисицу, и дивились люди искусности работы этой. Другой же курган укрыл старого Сыча, чтобы спал он спокойно после ратных трудов своих и никто не тревожил его. И положили возле Сыча шашку его и карабин его, и старую трубку его, и укрыли буркой его черкесской, как при жизни любил укрываться он. И велел Фрунзе, чтобы курган Данилы Сыча был на шесть локтей ниже кургана Ленина, и сделали так. И стоят эти два кургана в степи до дней нынешних, и зовут это место в степи – Тюё-тау, что значит Верблюд-гора.

16.

Вскоре после смерти Старого Сыча созвал Фрунзе совет начальников над полками своими, чтобы решили они, куда вести войско это, – ибо разное говорили люди, допущенные к совету. И пришли все, и стал говорить первым Соленый и сказал словами воодушевления: «Что ж мы решаем, будто есть еще пути, кроме наилучшего! Вот перед нами Макат: пойдем же на юг от него – к морю – по морю будет наш путь. И да восславимся мы на Мангышлаке – и освободим живущих там, и омоемся после в горячей воде Кара-Бугаза, и, омывшись, – возьмем Красноводск рукою своей. Все дороги открыты господину Красноводска: на Мары и Ашхабад, на Бухару или Мешхед, в землю персидскую! И воспрянут народы и очистятся от веков рабства сосущего – и станет цвести земля та всюду, где ступит нога наша и куда укажет рука наша!» И многие подтвердили слова эти, потому что были они близки духу их. И спросил тогда Фрунзе: «Нет ли кого, кто хотел бы сказать об этом?» И поднялся тогда Ефим Небогат и сказал собранию медленным словом, как было у него в обычае: «Послушайте, друзья мои верные, друзья проверенные, братья крови моей, соратники лет многих и битв славных! Вот что скажу я вам об услышанном – добрые слова сказаны. Славен Соленый: муж смелый, шашка его в бою многих стоит. Мне ль не поддержать его, как прежде не раз бывало? Воистину – так. И воистину – мне сказать, коли вижу в словах его заблуждение мысли либо лукавство разума – ибо брат он мне младший и перед братьями своими говорю теперь». И взволновались пришедшие на совет и спросили его: «Что ж так?» И сказал он: «Вот слово мое: велик будет путь до Мангышлака. Труден для людей наших – ибо мало на нем колодцев и редки жители мест тех. Многих недосчитаемся, пока дойдем до Красноводска. И зачем лишения эти? Что толку нам умирать в пустыне, будто бы солнце – враг наш, и для чего оружие наше? И кого освободим мы тогда: змей да ящериц?» И вновь взволновались бывшие на совете, и вскрикнул Салават-мирза с насмешкой: «Что ж нам, Ефимушко Робкий, искать теперь славы в странах бессолнечных? Или же, паче всего, вернуться в Гурьев и рыть там колодцы?» И ответил ему Евсей Калина: «К чему насмехаться – ведь есть еще пути помимо указанного». И спросили его тогда, и сказал он: «Вот путь наш среди селений цветущих и жителей многочисленных: прекрасны сады их, тучны их стада и много хорошей воды на пути этом. Двинемся же так: от Маката – к востоку, покуда не достигнем Челкара. Придя же в Челкар, повернем на юг, к Арал-морю, богатому рыбой. И освободим народы, у моря того кормящиеся, и после двинемся через Усть-Юрт в земли, где живут каракалпаки – народ, покоренный йомудами. Там владения хивинского хана – и сразимся с ним, и рукой своей возьмем города его и дадим свободу подданным его – впервые от века. Река течет там – зовется Аму-Дарья, от гор ледяных персидских и уходит потом в Арал. И город на реке – Чарджу, и от Чарджу дорога открыта на Бухару и Самарканд, владения эмира Бухарского: не туда ли звал нас Соленый?» И поднялся тогда шум великий среди начальников полковых, и говорили одни: «Вот истинно – слова мужа зрелого, глядящего далеко!» И порицали другие сказанное и говорили, что, мол, прав Соленый. И состязались они до ночи в сладкоречии и громкоголосии – пока не понял Фрунзе, что не договориться одним с другими, как не ужиться в озере рыбе морской, а рыбе озерной – в море синем.

17.