ВОСКРЕСЕНИЕ
*, ** ЧЕРНОВЫЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ
(1889—1890, 1895—1896, 1898—1899)

** [ПЕРВАЯ НЕЗАКОНЧЕННАЯ РЕДАКЦИЯ «ВОСКРЕСЕНИЯ».]

26 Декабря 89. Я[сная] Поляна].

Это было весной, ранней весной,¹ въ страстную пятницу. Марья Ивановна и Катерина Ивановна Юшкины² (старая³ фамилія), старыя богатыя⁴ дѣвицы, жившія въ своемъ имѣньицѣ подъ губернскимъ городомъ, были неожиданно обрадованы пріѣздомъ племянника Валерьяна Юшкина,⁵ только что поступившаго въ стрѣлковый батальонъ Императорской фамиліи (это было въ началѣ Севастопольской войны). Валерьянъ Юшкинъ былъ единственный сынъ Павла Иваныча Юшкина, умершаго вдовцомъ два года тому назадъ. Ему было 25 лѣтъ. Онъ 4 года тому назадъ кончилъ курсъ въ юниверситетѣ и съ тѣхъ поръ, въ особенности по смерти отца, когда онъ получилъ въ руки имѣніе, жилъ, наслаждаясь всѣми прелестями жизни богатаго, независимаго молодаго человѣка высшаго круга. Наслажденія его жизни были не въ петербургскомъ, а въ московскомъ духѣ: увеселенія его были не балы большого свѣта, не француженки и актрисы, а охота, лошади, тройки, цыгане; главное – цыгане, пѣніе которыхъ онъ безъ памяти любилъ и предпочиталъ всякой другой музыкѣ.

Валерьяна любили не однѣ его тетушки, его любили всѣ, кто только сходился съ нимъ. Любили его, во 1-хъ, за его красоту. Онъ былъ выдающейся красоты, и не грубой, пошлой, а тонкой, мягкой; во 2-хъ, любили его за его непосредственность. Въ немъ никогда не было никакихъ колебаній: чтò онъ любилъ, то любилъ, чего не любилъ, не любилъ. Впрочемъ, если онъ не любилъ чего, то онъ просто удалялся отъ нелюбимаго и никогда ничего и никого не бранилъ. Онъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, такъ искренно увлекающихся, что даже эгоизмъ ихъ увлеченій невольно притягиваетъ людей. Такъ всѣ любили Валерьяна. Тетушки же его, въ особенности старшая Марья Ивановна, души въ немъ не чаяла. Марья Ивановна знала несомнѣнно чутьемъ своего добраго сердца, что Валерьянъ, несмотря на то, что дѣла его уже были запутаны и что Марья Ивановна съ сестрой оставляли ему свое порядочное имѣньице, что соображения о наслѣдствѣ не имѣли никакого значенія для Валерьяна, скорѣе стѣсняли его, а что онъ⁶ прямо сердцемъ любилъ тетокъ, въ особенности Марью Ивановну. Марья Ивановна была старшая и годами, и умомъ, и характеромъ и тихая, кроткая. Катерина Ивановна была только ея спутникомъ. Валерьянъ любилъ бывать у тетокъ и бывалъ часто, во первыхъ, потому, что у него было имѣньице рядомъ съ ними, а во 2-хъ, потому, что около нихъ были чудныя лисьи мѣста, и онъ всегда заходилъ къ нимъ съ псовой охотой.

Стоянка была чудесная, всего въ волю, все прекрасно, какъ бываетъ у старыхъ дѣвицъ.⁷ Любили и ласкали его такъ, что самъ не замѣчалъ, отъ чего ему всегда становилось особенно радостно въ этой любовной атмосферѣ. Въ послѣднюю осень къ прелести его пребыванія у тетокъ прибавилось еще то, что 14-лѣтняя воспитанница Марьи Ивановны Катюша выросла, выравнялась и стала хоть не красавицей, но очень, очень привлекательной, оригинально привлекательной дѣвушкой, и Валерьянъ въ послѣдній свой пріѣздъ не упускалъ случая встрѣтить въ коридорѣ Катюшу, поцѣловать и прижать ее.

«Милая дѣвочка! – говорилъ онъ самъ себѣ, послѣ того какъ поцѣловалъ ее въ коридорѣ и она вырвалась отъ него. – Милая дѣвочка. Что-то такое чистенькое, главное, свѣженькое, именно бутончикъ розовый», говорилъ онъ самъ себѣ, покачивая головой и улыбаясь. Сначала онъ нечаянно встрѣчалъ ее, потомъ уже придумывалъ случаи, гдѣ бы опять наединѣ встрѣтиться съ ней. Встрѣчаться было легко. Катюша была на положеніи прислуги и постоянно чистенькая, веселенькая, румяная, очень румяная, въ своемъ фартучкѣ и розовомъ платьицѣ, – онъ особенно помнилъ розовое платье, – бѣгала по дому. Такъ это было въ послѣдній пріѣздъ осенью, во время котораго онъ раза три поцѣловалъ ее.

Подъѣзжая теперь въ своемъ новомъ мундирѣ стрѣлковаго полка къ усадьбѣ тетокъ, Валерьянъ съ удовольствіемъ думалъ о томъ, какъ увидитъ Катюшу, какъ она блеснетъ на него своими черными глазами, какъ онъ встрѣтитъ ее тайно въ коридорѣ… Славная была дѣвочка, не испортилась ли, не подурнѣла ли?

Тетушки были тѣже, только еще, казалось, радостнѣе, чѣмъ обыкновенно, встрѣтили Валерьяна. Да и нельзя было иначе. Во первыхъ, потому, что если былъ недостатокъ у Воли, то только одинъ: то, что онъ болтался и не служилъ. Теперь же онъ поступилъ на службу, и на службу въ самый аристократическій полкъ, а во 2-хъ, вѣдь онъ ѣхалъ на войну, онъ могъ быть раненъ, убитъ. Какъ ни страшно было за него, но это было хорошо, такъ надо, такъ дѣлалъ и его отецъ въ 12 году. Въ 3-хъ, когда онъ вошелъ въ своемъ полукафтанѣ съ галунами и высокихъ сапогахъ, онъ былъ такъ красивъ, что нельзя было не влюбиться въ него.

Встрѣча была радостная, веселая, но случилось, что въ то время, какъ онъ пріѣхалъ, Катюша стирала въ кухнѣ. Перецѣловавъ тетокъ, онъ разсказывалъ имъ про себя, и ему было хорошо, но чего-то не доставало. Гдѣ Катюша? Не испортилась ли? Не прогнали ли? Вѣдь на такую дѣвочку охотниковъ много. А жалко бы. Ему хотѣлось спросить, но совѣстно было, и потому онъ нѣтъ-нѣтъ оглядывался на дверь.

– Катюша! – закричала Марья Ивановна.

«А, она тутъ; ну и прекрасно».

И вотъ послышались поскрипывающіе башмачки и легкая молодая походка, и Катюша вошла все въ томъ же мытомъ и поблѣднѣвшемъ съ тѣхъ поръ розовомъ платьѣ и бѣломъ фартучкѣ. Нѣтъ, она не испортилась. Не только не испортилась, но была еще милѣе, еще румянѣе, еще свѣжѣе. Она покраснѣла, увидавъ Валерьяна, и поклонилась ему.

– Подай кофе.

– Сейчасъ, я готовлю.

Ничего, казалось, не случилось особеннаго⁸ ни утромъ, когда на удивительно чистомъ подносикѣ, покрытомъ удивительно чистой салфеткой, Катюша подала ему удивительно душистый кофе и зарумяненные сдобные крендельки, ни тогда, когда Катерина Ивановна велѣла ей поставить это поскорѣй и принести кипяченыхъ сливокъ; ничего не случилось и тогда, когда она за обѣдомъ принесла наливку и по приказанію Катерины Ивановны подошла къ нему и своимъ нѣжнымъ груднымъ голоскомъ спросила: «прикажете?» Ничего не случилось. Но всякій разъ, какъ они взглядывали другъ на друга, удерживали улыбку и краснѣли, передавая другъ другу все большую и большую стыдливость. Ничего не случилось, казалось, а сдѣлалось то, что они почувствовали себя до такой степени связанными, что эту первую ночь не могли выгнать отъ себя мысли другъ о другѣ. Они, очевидно, любили другъ друга, желали другъ друга и не знали этаго. Валерьянъ никогда не думалъ о томъ, что онъ красивъ и что женщины могутъ любить его; онъ не думалъ этого, но обращался съ женщинами какъ будто былъ увѣренъ, что онѣ не могутъ не любить его. Катюша – та и совсѣмъ не позволяла себѣ думать о томъ, что она нравится ему и что она сама любитъ его. Видъ его слишкомъ волновалъ ее, и потому она не позволяла себѣ думать этаго.

Но на другой день, когда они встрѣтились въ коридорѣ, онъ хотѣлъ по прежнему поцѣловать ее, но она отстранялась,⁹ покраснѣла до слезъ и сказала такимъ жалкимъ, безпомощнымъ голосомъ: «не надо, Валерьянъ Николаевичъ», что онъ самъ почувствовалъ, что не надо, что между ними что то сильнѣе того, вслѣдствіи чего можно цѣловаться въ коридорахъ.

Валерьянъ хотѣлъ пробыть только день, но кончилось тѣмъ, что онъ пробылъ 5 дней и исполнилъ желаніе тетушекъ – встрѣтилъ съ ними пасху. И въ эти дни случилось съ нимъ и съ Катюшей то, что должно было случиться, но чего Валерьянъ вовсе не желалъ и не ожидалъ. Когда же это случилось, онъ понялъ, что это не могло быть иначе, и ни радовался, ни огорчался этому.

Съ перваго же дня Валерьянъ почувствовалъ себя совсѣмъ влюбленнымъ въ нее. Голубинькое полосатое платьице, повязанное чистѣйшимъ бѣлымъ фартучкомъ, обтягивающимъ стройный, чуть развивающійся станъ съ длинными красивыми руками, гладко-гладко причесанные чернорусые волосы съ большой косой, небольшіе, но необыкновенно черные и блестящіе глаза, румянецъ во всю щеку, безпрестанно затоплявшій ей лицо, главное же, на всемъ существѣ печать чистоты, невинности, изъ-за которыхъ пробивается охватившая уже все существо ея любовь къ нему, плѣняли его все больше и больше. Такая женщина въ эти два дня казалась ему самой той единственной женщиной, которую онъ могъ любить, и онъ полюбилъ ее на эти дни всѣми силами своей души. Онъ зналъ, что ему надо ѣхать и что не зачѣмъ теперь оставаться на день, два, три, недѣлю даже у тетокъ, – ничего изъ этого не могло выдти; но онъ не разсуждалъ и оставался, потому что не могъ уѣхать.¹⁰

Въ заутреню тетушки, отслушавъ всенощную дома, не поѣхали въ церковь;¹¹ но Катюша поѣхала съ Матреной Павловной и старой горничной – они повезли святить куличи. Валерьянъ остался было тоже дома; но когда онъ увидалъ, что Катюша уѣхала, онъ тоже вдругъ рѣшилъ, что поѣдетъ. Марья Ивановна засуетилась.

– Зачѣмъ ты не сказалъ, мы бы большія сани велѣли запречь.

– Да вы не безпокойтесь, тетушка. Теперь и на колесахъ и на саняхъ хуже. Вы не безпокойтесь, я съ Парфеномъ (кучеръ) устрою. Я верхомъ поѣду.

Такъ Валерьянъ и сдѣлалъ. Онъ пріѣхалъ къ началу заутрени. Только-только онъ успѣлъ продраться впередъ къ амвону, какъ изъ алтаря вышелъ священникъ съ тройной свѣчей и запѣлъ «Христосъ воскресе». Все было празднично, весело, но лучше всего была маленькая, гладко причесанная головка Катюши съ розовымъ бантикомъ. На ней было бѣлое платьице и голубой поясъ. И Валерьяну все время было удивительно, какъ это всѣ не понимаютъ, что она царица, что она лучше, важнѣе всѣхъ. Она видѣла его, не оглядываясь на него. Онъ видѣлъ это, когда близко мимо нее проходилъ въ алтарь. Ему нечего было сказать ей, но онъ придумалъ и сказалъ, проходя мимо нея: «Тетушка сказала, что она будетъ разгавливаться послѣ поздней обѣдни». Молодая кровь залила все милое лицо, и черные глазки, смѣясь и радуясь, взглянули на Валерьяна.

– Слушаю-съ, – только сказала она.

Послѣ ранней обѣдни и христосованія съ священникомъ началось взаимное христосованье.¹² Валерьянъ шелъ въ своемъ мундирѣ, постукивая новыми лаковыми сапогами по каменнымъ плитамъ, мимо. Онъ шелъ къ священнику на промежутокъ[?] между ранней и поздней. Народъ разступался передъ нимъ и кланялся. Онъ шелъ и чувствовалъ себя отъ безсонной ли ночи, отъ праздника ли, отъ любви ли къ Катюшѣ особенно возбужденнымъ и счастливымъ. Кто узнавалъ его, кто спрашивалъ: «кто это?» На выходѣ изъ церкви среди нищихъ, которымъ Валерьянъ раздалъ денегъ, онъ увидалъ Катюшу съ Матреной Павловной. Они стояли съ бока крыльца и что то увязывали. Солнце ужѣ встало и ярко свѣтило по лужамъ и снѣгу. Пестрый народъ присѣлъ на могилкахъ. Старикъ кондитеръ Марьи Ивановны остановилъ его, похристосовался, и его жена старушка, и дали ему яйцо. Тутъ же подошелъ молодой мужикъ, очевидно найдя, что лестно похристосоваться съ офицеромъ бариномъ.

– Христосъ воскресъ? – сказалъ онъ и, придвинувшись къ Валерьяну такъ, что сильно запахло сукномъ мужицкимъ и дегтемъ, три раза поцѣловалъ Валерьяна въ самую середину губъ своими крѣпкими, свѣжими губами. Въ ту самую минуту, какъ онѣ поцѣловался съ этимъ мужикомъ и бралъ отъ него темновыкрашенное яйцо, Валерьянъ взглянулъ на Катюшу и встрѣтился съ ней глазами. Она опять покраснѣла и что то стала говорить Матренѣ Павловнѣ. «Да отчего же нѣтъ?» – подумалъ Валерьянъ и направился къ ней.

– Христосъ воскресъ, Матрена Павловна? – сказалъ онъ.

– Воистинѣ, – отвѣчала Матрена Павловна, обтирая ротъ платочкомъ. – Чтожъ, все кончили?

Минутку онъ поколебался; потомъ самъ вспыхнулъ и въ туже минуту приблизился къ Катюшѣ.

– Христосъ воскресъ, Катюша? – сказалъ онъ.

– Воистинѣ воскресъ, – сказала она и, вытянувъ шею, подвинулась къ нему, блестя своими, какъ мокрая смородина, блестящими черными глазами.

Они поцѣловались два раза, и она какъ будто не хотѣла больше.

– Чтожъ? – сказалъ онъ.

Она вспыхнула и поцѣловала 3-й разъ.

– Вы не пойдете къ священнику? – спросилъ Валерьянъ.

– Нѣтъ, мы здѣсъ, Валерьянъ Николаевичъ, посидимъ, – сказала она, тяжело, радостно вздыхая и глядя ему прямо, прямо въ глаза своими кроткими дѣвственными, любящими глазами.

Бываетъ въ сношеніяхъ съ любимымъ человѣкомъ одна минута, одно положеніе, въ которомъ особенно и лучше и дороже всего представляется этотъ человѣкъ. Такой минутой была эта для Валерьяна. Когда онъ вспоминалъ Катюшу, то изъ всѣхъ положеній, въ которыхъ онъ видѣлъ ее, эта минута застилала всѣ другія. Черная гладкая головка, бѣлое платье съ складками, такъ дѣвственно охватывающее ея стройный станъ, и эти нѣжные глаза, и этотъ румянецъ, и на всемъ ея существѣ двѣ главныя черты – чистоты, дѣвственности и любви не только къ нему, но любви ко всѣмъ, къ людямъ, – любовь благоволенія.

Валерьянъ отстоялъ и позднюю обѣдню и вернулся домой, какъ поѣхалъ, одинъ верхомъ.

Въ этотъ день вечеромъ Валерьянъ встрѣтилъ Катюшу въ коридорѣ и остановилъ ее. Она засмѣялась и хотѣла убѣжать, но онъ обнялъ ее и протянулъ къ ней губы. Она, не дожидаясь его, сама поцѣловала его и убѣжала¹³. Въ этотъ день рано легли спать, и Валерьянъ больше не видалъ Катюшу.

На другой день¹⁴ случилось, что къ тетушкамъ пріѣхали гости, которыхъ надо было помѣстить въ комнату, занятую Валерьяномъ, и Катюша пошла убирать эту комнату. Валерьянъ взошелъ въ комнату, когда она была одна въ ней. Они улыбнулись другъ другу. Онъ подошелъ къ ней и почувствовалъ, что надо дѣлать что то. Дѣлать надо было то, чтобы обнять ее. И онъ обнялъ ее; губы ихъ слились въ поцѣлуй. «Но потомъ что?» спрашивалъ онъ себя. Еще что то надо дѣлать. И онъ сталъ дѣлать, сталъ прижимать ее къ себѣ. И новое, страшно сильное чувство овладѣло имъ, и онъ чувствовалъ, что овладѣваетъ и ею. Онъ понялъ, какое это было чувство. Онъ, не выпуская ее изъ своихъ объятій, посадилъ ее на постель, но, услыхавъ шумъ въ коридорѣ, сказалъ:

– Я приду къ тебѣ ночью. Ты вѣдь одна.

– Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, ни за что, – говорила она, но только устами.

Матрена Павловна вошла въ комнату и, замѣтивъ ихъ лица, насупилась и выслала Катюшу.

– Я сама сдѣлаю.

Валерьянъ видѣлъ по выраженію лица Матрены Павловны, что онъ дѣлаетъ нехорошо, да онъ и такъ зналъ это, но чувство, новое чувство, выпроставшееся изъ за прежняго чувства любви, овладѣло имъ. Онъ не боялся этаго чувства, онъ зналъ, чтò надо дѣлать для удовлетворенія этаго чувства, и не считалъ дурнымъ то, чтò надо было дѣлать, и отдался этому чувству воображеніемъ, и чувство овладѣло имъ. Весь день онъ былъ не свой. Онъ чувствовалъ, что совершается что-то важное и что онъ ужъ не властенъ надъ собой. Онъ цѣлый день и вечеръ искалъ случая встрѣтить ее одну; но, очевидно, и она сама избѣгала его и Матрена Павловна старалась не выпускать ее изъ вида. Но вотъ наступила ночь, всѣ разошлись спать. Валерьянъ зналъ, что Матрена Павловна въ спальнѣ у тетокъ и Катюша въ дѣвичьей одна. Онъ вышелъ на дворъ. На дворѣ было тепло, и бѣлый туманъ, какъ облако, наполнялъ весь воздухъ. Шагая черезъ лужи по оледенѣвшему снѣгу, Валерьянъ обѣжалъ къ окну дѣвичьей. Катюша сидѣла у стола и смотрѣла передъ собой въ задумчивости, не шевелясь; потомъ она улыбнулась и покачала, какъ бы на свое воспоминаніе, укоризненно головой.

Онъ стоялъ и смотрѣлъ на нее и невольно слушалъ страшные звуки, которые доносились съ рѣки, текшей въ 100 шагахъ передъ домомъ. Тамъ, на рѣкѣ, въ туманѣ, шла неустанная тихая работа, ломало ледъ, то сопѣло что-то, то трещало, то осыпалось, то звѣнѣло – ломало ледъ. Онъ стоялъ, стоялъ, любуясь ей. Странное чувство жалости къ ней западало къ нему въ сердце, глядя на ея задумчивое, мучимое внутренней работой лицо. Онъ начиналъ жалѣть ее и боялся этой жалости. И чтобы скорѣе заглушить эту жалость другими чувствами вожделѣнія къ ней, онъ стукнулъ въ окно. Она вздрогнула, какъ подпрыгнула, ужасъ изобразился на ея лицѣ. Она придвинула свое лицо къ стеклу – выраженіе ужаса не оставляло ее, не оставило даже и тогда, когда она узнала его. Она улыбнулась только, когда онъ улыбнулся ей, улыбнулась, только какъ бы покоряясь ему. Онъ махалъ, звалъ, а она помотала головой, что нѣтъ, не выйдетъ. Онъ хотѣлъ уговаривать, но вошла Матрена Павловна, и Валерьянъ ушелъ. Долго онъ ходилъ въ туманѣ, слушая ледъ, и колебался, уйти или опять подойти. Онъ подошелъ: она сидѣла одна у стола и думала. Она взглянула въ окно, онъ стукнулъ. Она выбѣжала. Онъ обнялъ ее, и опять поцѣлуи и опять сознательное съ его стороны разжиганіе страсти, поглощавшее, затаптывавшее прежнее чистое чувство. Они стояли за угломъ на сухонькомъ мѣстѣ, и онъ, не видя времени, томился неудовлетвореннымъ желаніемъ и больше и больше заражалъ ее.

Матрена Павловна вышла на крыльцо и крикнула. Онъ убѣжалъ. Она вернулась.

Въ эту же ночь онъ подкрался къ ея двери рядомъ съ комнатой Марьи Ивановны. Онъ слышалъ, какъ Марья Ивановна молилась Богу и, стараясь ступать такъ, чтобы не скрипѣли половицы, подкрался къ ея двери и зашепталъ. Она не спала, вскочила, стала уговаривать его уйти.

– На что похоже? Ну можно ли, услышатъ тетинька, – говорили ея уста, а взглядъ, который онъ видѣлъ въ пріотворенную дверь, говорилъ: «милый, милый, ты знаешь, вѣдь я вся твоя». И это только понималъ Валерьянъ и просилъ отворить.