Глава третья. Некоторые тревожные признаки

– Проходи, проходи! – говорил Радлов, сотрясаясь своим огромным телом от переполнявшего его радушия.

Лука тихо поздоровался с хозяином, затем поприветствовал хлопотавшую на кухне Тамару и поднялся в просторную комнату на втором этаже, где семейство обычно устраивало застолья.

– Лизки-то дома нет, – продолжал Радлов, вынося чай на подносе. – Поди, опять с неучем твоим гуляет, – он задорно улыбнулся, давая понять, что всего лишь шутит и неприязни к сыну Луки не испытывает никакой. Улыбка, к слову, хозяина дома вовсе не красила – от крайней полноты, усилившейся с возрастом, щеки у него надувались, а глаза вваливались, как у сома, выволоченного на сушу.

– Именно это я и хотел обсудить, – подхватил гость. – Про неуча-то…

– Да погоди о делах, столько мы с тобой не виделись! Не приходишь ведь, уж переживать с Томкой стали. Может, случилось чего?

– Нет-нет, работы просто много. Я как раз и деньги благодаря ей подкопил… помнишь, говорили?

– А ты все о своем, – недовольно буркнул Петр, явно не настроенный обсуждать серьезные вещи. – Отдохни пока, погляжу, что там на кухне.

И Радлов вышел, оставив гостя наедине со своими размышлениями. А подумать было о чем. Комната, где расположился Лука в немом ожидании, вызвала в нем удушливый приступ ностальгии, ведь именно здесь чаще всего приходилось играть с маленькой Лизаветой, пока родители девочки старались наладить быт или возились на заднем дворе с многочисленными животными. В прошлые посещения, пожалуй, ничего такого не происходило, грусть не захлестывала волной, однако Лука не появлялся в этом доме почти всю зиму. За зиму воспоминания затерлись, как кассетная пленка, теперь же наполнились красками, стали рваться из души, требуя признания и причиняя разрывами тупую боль под сердцем. На диване, где сидел гость, Лиза любила раскладывать игрушки – было их великое множество; куклы, зайцы, плюшевые медведи с нелепыми мордами занимали всю седушку, так что устраиваться приходилось рядом на полу. Под столом, на котором остывал чай, девочка часто пряталась, а чтоб снаружи ее совсем никто не видел – зашторивала просветы свисавшим краем скатерти. А у окна комнаты уже немного повзрослевшая воспитанница впервые пыталась думать о каких-то сложных вещах – что скрывается за ворочающимися в небе облаками, почему существует смерть, зачем люди стареют…

Стареют. Именно.

Лука вдруг поймал себя на мысли, что если та маленькая девочка давно превратилась в зрелую женщину, то сам он, вероятно, постарел. Причем постарел в один короткий миг, и не после смерти жены даже, а только теперь, вместе с осознанием. Прислушался к себе, окунулся в буйное море собственных ощущений и заметил вдруг, что сердечко колотится неспокойно, одышка наметилась, ноги от давления всего тела ноют. Верно, мысль о взрослении Лизы принесла на своем хвостике весточку от затаившейся поодаль смерти.

Впрочем, огорчение из-за настигающей дряхлости Лука проглотил и позабыл тут же – без того слишком многое занимало его голову.

Более всего беспокоил сын, Илья. Деньги на его образование отложены, хоть и немного поздновато. Конечно, поступать в университет в двадцать два года значительно хуже, чем в семнадцать, но вполне еще можно, тем паче, сумма за прошедшую зиму превысила ожидаемую – теперь хватит на сносное проживание в столице. Одна беда – не хочет Илья без Лизаветы ехать, никакие уговоры не помогли. Хоть саму Лизавету проси его образумить, ей-богу! Да только и с ней Лука давеча виделся, обсуждал – не вышло ничего толком, девочка выросла чересчур беззаботной, и нет в ее голове места для планов на будущее, сиюминутными порывами живет.

Осталась надежда убедить Радловых, чтобы отпустили дочь в Город, средства на переезд у них имеются. С этой-то надеждой, пусть едва теплившейся, Лука сегодня и объявился – они, помнится, обсуждали нечто подобное осенью, но вскользь.

Также успел гость заметить, что с Петром творится неладное. Глядишь на него – вроде радостный, глаза светятся, а чуть внимательней посмотришь, светится исключительно внешняя оболочка, в самой же глубине зрачка, как в червоточине, тревога маячит. И когда лицо в улыбке натужно расползается, зубы остаются крепко стиснутыми – словно от муки какой, словно внутри у Радлова черти засели с острыми щипцами и рвут, и терзают все нутро. Не иначе, неприятность с ним приключилась, или не приключилась еще, но уж топором над головой висит, уж наметилась и в ближайшие дни разрешится.

«С заводом что-то опять», – заключил Лука и, устав от размышлений, поднялся на ноги да размял отекшую от неподвижности спину. Осмотрел знакомые ковры, коими вдоль и поперек устлана была комната, так что пола вовсе не видно, все сплошь узорчатая мягкость, затем приблизился к окну.

Радловский дом стоял на возвышении возле холма, образованного склоном древней горы, потому отсюда одноэтажное селеньице у озера казалось чуть ли не плоским и просматривалось как на ладони. В некотором отдалении от жилища местного предпринимателя тянулось два ряда убогих, низеньких домишек, дальше черной язвой буравил землю котлован, за ним раскинулось озеро. Оно было покрыто тонкой корочкой льда, кое-где уже давшей трещины и разломы. По ту сторону неровной дугой виднелась остальная часть селения, где жил сам Лука и большинство жителей – там нашлось гораздо больше участков пригодной почвы, здесь же, кроме двора Радловых и пары участков южнее, рядом с болотами, поверхность представляла собой скопище каменистых гряд. Никакого моста над озером так и не выстроили, и если кому-то требовалось попасть в эту часть селения – приходилось делать крюк по берегу. Впрочем, Шонкар был не слишком широк, его отличала скорее глубина, как многие горные водоемы, потому никто особенно не жаловался.

За дальней частью поселка земля начинала постепенно вздуваться, уходила крутым склоном вверх и превращалась в обрыв, стеной нависающий над жилыми постройками. Такой же точно обрыв топорщился и позади радловского дома, ведь долина озера некогда образовалась из-за разрушения центральной части горы. Вершина рухнула, со временем ветры и воды обтесали ее до состояния равнины, а вот прежние склоны остались нетронутыми. Фактически, поселок стоял в кольце неприступных заграждений, и выйти из этого природного форпоста можно было лишь тремя способами: либо через западную расщелину, за которой открывалась болотистая пустошь, либо через северо-восточную, где находилось устье впадавшей в Шонкар речушки, либо карабкаясь по холмам. Собственно, именно третьим способом пользовался Лука, отправляясь на свои прогулки.

Сейчас, любуясь видами здешней природы из окна, он эти прогулки вспомнил, пожалел, что не совершал их целую зиму из-за занятости, и хотел было предаться приятным мечтаниям, однако его отвлекла одна мелочь – одна крошечная белая клякса, отразившаяся в мутном зрачке и воспринятая зрением быстрее, чем разумом. А когда затуманенный мечтательностью разум проник наконец в смысл увиденного – стало почему-то не по себе.

Верхушка обрыва, очертания которого неясно маячили вдалеке, увенчана была снежной шапкой. Снег, таким образом, исчез только в низине, что представлялось уж совсем неестественным и оттого пугало.

Тут в комнату вернулся Петр. Встал рядом с другом, спросил с наигранной веселостью:

– Чего ж ты там высматриваешь?

– Мы с тобой живем в красивом месте, – загадочно протянул Лука, губы его скривились больше обычного, показывая, что улыбается он не только по болезни, но и в соответствии со своим теперешним настроением. Увы, едва зародившаяся улыбка сникла, и он добавил:

– Только понимаешь, странно как-то…

– Да, – Петр разом помрачнел. – Да. Снега совсем нет. До конца апреля лежать должен, край-то северный, а тут… пропал.

Затем Радлов порывисто указал рукой куда-то в сторону горизонта и продолжил:

– Там, видишь? Лежит. Говорят, что и по всей округе сугробы по колено.

– Чему удивляться, было же пару теплых дней в феврале, все растаяло, а больше осадков с тех пор не случалось.

– Оно, может, и не случалось, но потеплело-то тоже только у нас. К чему бы, как думаешь? Что там у тебя в книгах про такое пишут, а?

– Книги разные, – теперь перекошенное лицо выражало снисходительность. – Про климатические изменения я, знаешь, не читал. Так, какая-нибудь погодная аномалия.

– Ты, Лука, умными словечками зазря не разбрасывайся. Оно любому ясно, что аномалия, отклонение, то бишь, от нормы. А причина-то в чем? Ну сказал ты «аномалия» – что, разве яснее сделалось, как такое могло произойти?

От приступа внезапного раздражения Петр побагровел, но быстро опомнился:

– Ты прости, нервы. Иной раз навалится, причем все вместе – одно, другое, третье – а выведет сущий пустяк навроде снега.

– Случилось-то что? Сам не свой ведь ходишь…

– Да многое. Инка вот, мать томкина, из ума выжила. Жалко старуху.

– Немудрено, ей уж сколько? За восемьдесят, поди.

– Через год стукнет, – уточнил Радлов, потом помолчал немного, как бы собираясь с мыслями, и принялся рассказывать взахлеб:

– Недавно что учудила: заявилась среди ночи на двор, глазищами дикими сверкает, а ноги босые – земля-то холодная, как не застудилась, не пойму. Звали в дом – отказалась, силком затащить не удалось, хоть старушка хрупенькая совсем. Это я-то не смог затащить, представляешь? С безумцами удивительные вещи творятся, скажу тебе! Вроде слабая, дряхлая, еле языком ворочает, а как приступ нагрянет, силища просыпается! Ну, думаем, угомонится – сама зайдет, дверь нараспашку ей оставили. Через некоторое время слышим – с первого этажа звон доносится. Инка камнями в окна бросаться стала! Вокруг дома бегает, камней в подол набрала, каждый с полкулака размером, так что этот подол растянулся и чуть ли не по земле волочится, и бросает. В одном месте стекло выбила, видел?

– Не заметил что-то.

– Внизу. Руки не доходят заделать, за стеклом же в Город тащиться надо, – Петр, вспомнив о пустующей раме, сбился с мысли, потому продолжал несколько неуклюже:

– Орала она, значит… ничего не разобрать! Потом обмякла вся, утихомирилась, вроде как силы кончились. Глядит по сторонам, а сама – веришь ли – ни черта не понимает, что случилось. Мы ее тут же в комнату, чаем горячим отпоили, ноги согрели! Так она заявляет, мол, это мы ее во двор выгнали, и сапоги отобрали, чтоб ее поскорей уморить. Тома давай оправдываться, а старуха уж и не помнит, что пять минут назад лепетала, о другом заладила – люблю, говорит, тебя, доченька, прости за все! И на меня косится, то есть как бы за то прощения просит, что убедила Тамару со мной сойтись. Та в слезы, а старуха опять о новом и прежнего нисколечко не помнит – про какую-то черную тень над селением. Ладно, Лизка пришла да успокоила окончательно – Инка внучку любит, души прямо не чает.

– Почему ж у себя не оставили, коли так больна?

– Ушла ранним утром. Сапоги схватила первые попавшиеся с полки, чтоб обратно не босиком, и ушла.

– Перевезли бы ее, что ли, – неуверенно посоветовал Лука. – Помрет ведь одна старуха-то, не справится.

– Эта всех нас переживет! Приехали мы за ней после, так ни в какую – в забор свой вцепилась и давай голосить. Понятное дело, люди сбежались, она плачется: «помогите, увезти меня хотят куда-то». Вся толпа на нас, зачем, так и сяк, бабушку обижаете. А поскольку в деревне нас с Томкой не особо жалуют – ты знаешь – объяснить мы толком ничего не сумели, уехали ни с чем. Ты, кстати, где был тогда? Кричали громко, не мог не услышать, живете довольно близко друг от друга.

– Видимо, гулял. Я к ней зайду, попробую образумить.

– Нечего и стараться! – Петр махнул рукой, давая понять, что старуха совершенно безнадежна, да случайно ударился ладонью о стекло. Стекло тихонько задребезжало, но не треснуло. – Смотри-ка, целехонькое! А то бы еще тут раскокал, никуда не годится. Там, к слову, Тома скоро закончит, есть-то будешь?

– Не хочется мне, не обижайся, – Лука соврал. Он не любил есть на людях, так как из-за застуженного в детстве нерва всякий раз во время приема пищи уливался слезами.

– Да чего мне обижаться, коли жена готовила. Вообще зря нос воротишь, мясо запеченное у нее отменно получается, да и за свинкой той мы знатно ухаживали, должна быть вкусной… нет? Как знаешь.

Постояли еще немного у окна, молча, не в силах прервать слишком затянувшуюся паузу, потом как-то одновременно поняли, насколько глупо выглядят (этакие вросшие в пол столбы, не умеющие подобрать слов), и сели за стол.

Вошла Тамара. Лука с горечью обнаружил, что красота ее поблекла и выцвела, черты лица сделались грубоватыми, тело несколько расплылось от даров обеспеченной жизни, а в волосах явно наметились седые пряди, белой проволокой выбивающиеся из прически. Раньше, до осознания собственной старости, он как-то не замечал, что и все вокруг стареют, и даже поступь некогда любимой женщины с годами становится тяжела.

– Лука, как ты? Мы с Петей волновались очень.

– С работой замотался. Деньги собирал, чтоб Илью в Город отправить. Я, кстати, о том и хотел пог…

– А мы! – резко и невпопад перебила Тома, кажется, для того только, чтобы избежать затронутой темы; затем вдруг умолкла, лихорадочно пытаясь в первую очередь самой себе ответить на вопрос, вертящийся в голове: «Собственно, а что именно мы?». Перебила-то она машинально, не придумав даже никакого продолжения для своей фразы. – Мы… гадали, куда ж ты подевался… предупредил бы…

– Совсем некогда было, правда, – отозвался Лука и уставился на женщину вопросительно, ибо никак не мог понять, почему Радловы ведут себя столь странным образом.

Вновь повисло в комнате неловкое молчание. Впрочем, Тамара нашлась почти сразу и попросила гостя помочь ей на кухне – то ли отнести что-то тяжелое, то ли свиную кровь смыть. Петр на жену насупился, но промолчал.

– Не обсуждал бы ты с ним сегодня переезд детей, – зашептала Тома на первом этаже, озираясь по сторонам от страха, что муж может услышать. – Плохо ему в последнее время.

– Заболел, что ли?

– Боже упаси! Здоров, как прежде, хоть сейчас камни опять голыми руками разламывать, – горькая усмешка чуть затронула губы женщины. – Я настроение имела ввиду скорее. Ты не подумай, он не помешанный… хотя иной раз… как помешанный. У меня ведь мама в старческое слабоумие впала совсем, боюсь теперь всего. Она то кричит, как кликуша, то забывает все на свете, а тут еще Петенька…

– Ты, знаешь, держись, не раскисай, – пробормотал Лука. Тут же устыдился своей банальности, но больше-то сказать было нечего.

– Держись, – машинально повторила Тамара и вдруг воскликнула:

– Да куда мне двух сумасшедших?! – затем спохватилась, что слишком громко прозвучали ее слова, потому весь дальнейший разговор вела вполголоса.

– А что с Петром?

– Мысль у него в голове застряла. Да так застряла, что изнутри выедает всего, рассудок мутит. Конечно, таких буйств, как мама, он не вытворяет, но страшно. Целый день может по дому ходить из стороны в сторону, как заведенный автомат, да под нос себе нашептывать какую-то ересь.

– Какую именно? Может, ничего такого и нет, что внушало бы серьезные опасения…

– Не разобрала, про ржавчину что-то.

– Так ведь и раньше часто сетовал, мол, денежки его ржавеют.

– Теперь другое. Ты слышал, что Петенька наконец от доли завода избавился?

– Ну?! – удивился Лука.

– Недавно совсем. Я только облегченно выдохнула! Думала, заживем наконец. Ой, столько сил-то он на этот несуществующий завод угробил, столько денег! А теперь злющий все время, в голове что-то наворачивает. Да вот мама тоже…

– Может, образуется…

– Вот что ты городишь, в самом деле! Ей восемьдесят скоро.

– Я про Петра. С ним образуется.

– С ним – возможно, – согласилась Тамара, потом заговорила еще тише, разобрать едва удавалось:

– Прости. Не хочет он про детей ничего слышать, понимаешь? Лизе учиться уже очень поздно. Мы ее отправляли в юности, да и позже пытались убедить, она разве согласилась? А теперь – нате, поеду! Петя недоволен.