Глава вторая. Царица

Тамара Радлова в девичестве была Колотовой и происходила из далеко не самой бедной семьи в поселке.

Отец ее, смолоду не сумев найти подходящее занятие в родных краях, часто ездил на заработки в другие города и невесту тоже привез из большого какого-то города, с юго-запада. Звали девушку Инна. К сельскому быту она была совершенно не привыкшая, однако ехать согласилась – уж больно приглянулся ей Колотов значительной своей силой да покладистым характером.

Девушка была мила, но не была красива, и привлекла будущего мужа отнюдь не внешними данными. Сыграла роль скорее ее заботливость – есть такие натуры, коим непременно нужно о ком-то заботиться, и отдаются они этому со всей страстью, проявляя подчас неуместное рвение. С подобными-то натурами можно ощутить себя «как у Христа за пазухой». Быстро оценив все выгоды, Колотов не стал слишком тянуть, сделал девушке предложение да увез к себе.

По прибытии Инна обнаружила еще одну черту своего характера – практичность, столь необходимую для ведения хозяйства. Муж лишний раз убедился в правильности выбора, женщина же с удовольствием принялась обустраивать дом, облагораживать участок вокруг него, наводить порядок – одним словом, вить гнездышко. Многого не умела как человек городской и оттого неприспособленный, но соседки, видя у приезжей неподдельный интерес к здешнему быту, помогали ей да вскоре всему обучили. Так в новоиспеченной семье и сложилось – жена занималась домашними делами, муж мотался по округе в поисках заработков. Надо сказать, заработки он всякий раз находил, причем неплохие, так что Инна жила в достатке. Увы, деньги не очень-то помогли, ибо когда редкие семейные радости поутихли, а пелена любовного опьянения спала с томных глаз, женщина вдруг обнаружила себя не только в беспросветной глуши, но и в одиночестве, и для укрепления на ладан дышащего союза спешно озаботилась рождением ребенка.

Ребенок не преминул появиться, вроде как от мужа, хотя у некоторых местных на этот счет возникали справедливые сомнения – муж-то в поселок приезжал редко, а приехав, проявлял по отношению к супруге особую холодность, при которой беременность никоим образом невозможна.

Впрочем, от мужа или нет, родилась на свет хорошенькая девочка с черноволосой аккуратной головкой и большими, на все в мире с недоумением смотрящими глазами. Мать, не долго думая, назвала дочку Тамарой – то ли по наитию, то ли внезапно вспомнив свои грузинские корни, мимолетно затесавшиеся где-то в начале родословной и сделавшие волосы новорожденной черными, как смоль. В шутку Инна нередко говорила дочери: «ты у меня красива, как царица Тамара», хотя красота той царицы по нынешним меркам, мягко говоря, сомнительна.

Однако появление ребенка семью не спасло. Ни ревности из-за распространившихся по деревне слухов, ни особенной любви к чаду Колотов не проявил – по-прежнему он надолго куда-то уезжал, привозил домой деньги да тут же уезжал вновь.

А однажды не вернулся совсем. Правда, средства к существованию для жены и нежеланной дочери еще около полугода высылал почтой, как бы сообщая, что не погиб, не сгинул в неведомых краях, а всего лишь обзавелся новой возлюбленной, под боком – оно под боком-то всегда удобней.

Инна, оставшись одна в практически чужом для нее месте, стала понемногу замыкаться в себе, будто защитной скорлупой покрывалась. Впрочем, дочь обожала чуть ли не до умопомрачения – баловала, как умела, тяжелому труду не обучала да потакала любым прихотям. И даже как будто не просто потакала, но искала хоть малейшую возможность прихоти эти выискать, угадать да утолить задолго до того, как ребенок сам их озвучит. Девочка росла посреди этого болота материнской любви изнеженной да жутко капризной.

Но шли годы, Инна черствела, забота ее потихоньку перерастала в неустанную опеку, а позже – запреты и ограничения. А Томочка слова «нет» с детства не слышала, потому родительницу начала откровенно ненавидеть, почти рефлекторно сопротивляясь ее воле. Много было наделано глупостей тогда: уходы из дома, прогулы в школе, мелкое воровство, и ведь не ради удовольствия даже, а исключительно вопреки – мол, если мать сказала так, то непременно надо все силы положить на то, чтобы вышло наоборот.

Уж тогда и мать стала на Тамару злиться – за собственную загубленную жизнь, фактически принесенную в жертву ради ребенка, за неблагодарность, а больше за то, что этот самый ребенок теперь бездарно уничтожал придуманное для него же большое будущее, совершенно к нему не стремясь.

Потом была попытка вывести дочь в люди – потратив все накопления, Инна отправила девушку в столичный университет.

Но и там умудрилась Тома все испортить – связалась с какими-то музыкантами, забросила обучение, вроде как даже бродяжничала. Устав от вольготной жизни, она устроилась на работу куда-то в архив, а через полгода нежданно-негаданно вернулась домой – зареванная, напуганная, с двумя сумками вещей и недвусмысленно раздутым животом. Мать ни слова тогда не сумела вымолвить – плакала да бесилась молча, от отчаяния заламывая руки.

Когда Тамара родила – тоже девочку и тоже хорошенькую – Инна совсем обезумела да готова была роженицу со свету сжить. Выгоняла ее из дома, заставляла ночевать на улице, кричала, что хоть внучку воспитает правильно, а Тома ей вовсе не дочь, а так, блудливое что-то. Даже к девочке, которую назвали Лизаветой в честь прабабки, подпускала лишь во время кормления.

Тамара сделалась совсем блеклой, понурой, истощилась донельзя. Царственного в ней, невзирая на исторически значимое имя, не осталось нисколько, и строки Лермонтова:

Прекрасна, как ангел небесный,

Как демон, коварна и зла, –

к женщине совсем не подходили. Вроде и прекрасна, да сплошь с изъянами, осунувшаяся, белая, как смерть; хоть и зла, да не по природе своей, а больше от гнета семейных ссор. Коварство, пожалуй, одно только и замечалось – уж оно от особенностей воспитания родилось, избалованные дети всегда почти хитры и изворотливы. Вообще истории, когда девочку растят как царственную особу, а получается обыкновенная земная женщина – всегда печальны, но до боли известны всякому.

Коварство, к слову, очень пригодилось Томе, когда пришлось озаботиться проблемой замужества, ибо с матерью жить становилось невмоготу, а из деревенских жителей особу, нагулявшую по молодости лет ребенка, никто не возьмет.

Тут и подвернулся Лука – Лука добрый, Лука-счастье. Некрасив, конечно, но покладистый, с руками; что же до вечной улыбки – с лица воды не пить, как говорится.

Сам он давно уж в женщину влюбился, однако подойти не смел, стесняясь своей внешности. Потому не было предела его радости, когда Тамара невзначай намекнула, что ей нужна помощь с ребенком, ибо мать совсем из ума выжила. Лука стал ежедневно наведываться в гости, играл с маленькой Лизаветой, помогал по дому, втайне сгорая от неназванной страсти. Вскоре и Томочка к нему вроде как прикипела, и то, что началось с холодного расчета, понемногу перерастало в нечто большее – в чувство, если угодно. Чувство это нарождалось медленно, зрело в обоих, лишь изредка давая о себе знать несмелыми касаниями, и уже должны были прозвучать пламенные признания…

…но не прозвучали, ибо в селении появился некто Радлов.

Радлов, Петр Александрович, приехал из самой столицы, да не абы как, а на собственной дорогой машине, что, конечно, наделало в округе шума. Чужак обладал весьма впечатляющей внешностью – впечатляла, впрочем, не красота, ибо ее в помине не было, а скорее внушительные габариты. Он был страшно толстый, с необъятным туловищем, мощными ногами, которые при ходьбе вдалбливал в землю, как столбы, огромными лапищами и крупными чертами лица. Под тяжелыми складками, опоясывающими его тело, замечалась физическая мощь, способная раскрошить любое препятствие в прах.

Мужчина тут же приобрел приглянувшийся дом у одного местного горемыки, причем сторговался таким образом, что прежний хозяин просто не мог не согласиться да через день покинул селение. Непринужденная легкость, с которой приезжий совершил покупку, вкупе с приличным автомобилем и барскими замашками явно указывали на богатство – богатые же, как известно, предпринимают что-нибудь этакое либо от скуки, либо с целью преумножения своего капитала. Местные принялись на этот счет гадать, по деревне поползли слухи.

Говорили о Радлове много, и много плохого – то крайнюю расточительность припомнят, указывая на покупку жилища, то, наоборот, про скупость затянут, иначе, мол, состояние не нажить. Иные вовсе утверждали, будто и нет никакого состояния, а так, одно притворство. Последние-то, пожалуй, почти угадали, ибо был Радлов ни щедр, ни скуп и нисколько не расточителен, да вот средства его действительно поиздержались и оскудели.

Впрочем, до тех пор, пока это не открылось, на женскую половину населения приезжий производил до невозможности сильное впечатление – таинственностью своей и обеспеченностью. Приглянулся он тем же и Тамаре, и женщина потихоньку начала обдумывать, как бы чужака привлечь. Даже от Луки отгородилась, но не слишком – ровно настолько, чтобы в случае неудачи можно было запросто обратно сойтись, объяснив все плохим настроением.

Когда же подробности из жизни чужака стали раскрываться, интерес деревенских жительниц заметно угас.

Петр Александрович нажил капитал в другом поселении, где наладил добычу полезных ископаемых, да беспечно от нее кормился, пока месторождение не иссякло. Тогда отправился он в столицу, попытать свои силы и тоже по возможности наладить какое-нибудь дело, но что-то не пошло – человек хотя предприимчивый, да не столичный совсем, воздух продавать не умел.

В какой-то момент обнаружилось, что нажитый прежде капитал от городской жизни чахнет, и Радлов решил пройти проторенной дорожкой – отыскать поблизости местность, в которой имелись бы признаки тех или иных полезных руд, вложить в предприятие остатки капитала и вновь, что называется, встать на ноги. Так уж вышло, что требованиям его отвечала лишь сердцевина старой горы, где ютилось здешнее поселеньице.

Жители разузнали об этом замысле, из случайных разговоров да обмолвок по крупицам собрали все сведения да тут же подняли чужака на смех, потому как всю жизнь внутри разрушенной горы прожили, но что-то ни о каких глупостях навроде руды не помышляли. Препятствия чинить они, конечно, не стремились, а вот поиздеваться могли запросто. К примеру, когда Радлов отправлялся бродить по холмам, какой-нибудь пьянчуга обязательно кричал вдогонку:

– Что, Радлов, нашел свою нефть? – после чего принимался хохотать, как умалишенный. Примечательно, что пьянчужки эти чередовались, будто некий негласный дозор, однако выкрикивали всякий раз одно и то же – то ли ум нетрезвый скуден на выдумки, то ли сговорились все.

Только нипочем все было Радлову – ежедневно на восходе солнца отправлялся он к зубчатым глыбам, торчащим из-под земли вокруг поселка. Карабкался по крутым откосам, выдирал голыми руками засохшие корневища деревьев, рвал кустарник. Ворочал огромные валуны, разламывал камни в крошку, ползал по склонам – неуклюжий и жуткий, словно доисторический ящер – да все искал, искал, искал. Уж неизвестно, на что он опирался в своих исследованиях: то ли на опыт прошлых лет надеялся, то ли познания какие имел академические, а то ли чутью доверял.

Прошло время, позабыли все о чудаковатом гиганте, копающемся в останках горы, Тамара вновь бедного Луку к себе подпустила, смирилась, как вдруг по деревне слух прошел – мол, отыскал Радлов нефть-то.

И действительно отыскал, только не нефть вовсе, а довольно богатую медную жилу.

Почти сразу Петр Александрович отправился в Город – ему предстояло найти партнеров для финансовой поддержки, ибо собственный капитал, увы, был чересчур мал для столь масштабного предприятия, и оформить документы, дозволяющие начать разработку месторождения и строительство медеплавильной фабрики.

Пока Радлов ездил, у Инны Колотовой состоялся с Тамарой долгий разговор, во время которого мать убеждала последнюю внимательней к чужаку приглядеться, партия-то весьма завидная.

– Уж Луки твоего побогаче, – убеждала Инна. – Человек практичный, выгоду извлечь умеет, не то, что наши мужики. С ним и дочку всем обеспечишь. Хоть ее, родимую, в люди выведешь, коли сама дура.

Вот только дурой Тамара не была вовсе, потому по возвращении Петра Александровича (получившего, к слову, и поддержку, и разрешение на строительство) мгновенно с ним сошлась. Как именно это произошло – достоверно никто не знает. Может, Томка на глаза ему в нужный момент попалась, женщинам подобные хитрости превосходно подчас удаются. С тех пор стали их всюду вместе наблюдать, а вскоре и свадьба без лишних проволочек состоялась.

Безумной любви в этом союзе ни с той, ни с другой стороны не замечалось, однако союз вышел крепкий, на обоюдном расчете прочно выстроенный. Выгода женщины тут ясна до боли – всякому приятно жить в достатке. Радлов же, дожив до того возраста, когда от одиночества устают, то есть до тридцати с малым лет, спутницу искал по себе – холодную что умом, что по характеру, практичную и такую, чтоб в общество вывести не стыдно было. Под столь красочное описание в селении, пожалуй, одна только Тома и подходила, ибо одни красивы, да темпераментом горячи, другие милы и тактичны, но не в ладах с хозяйством, а те, которые умеют поддерживать домашний очаг – сплошь обделены приятной внешностью.

Луку, правда, местные жалели очень – нехорошо с ним обошлись, бесчестно, к ребеночку не родному приучили, словно к своему, а затем оторвали. Уж так он убивался, так горевал, что даже Радлов сжалился и разрешил видеться с маленькой Лизой.

– Все равно, – говорил, – хоть и не родной отец, а Лизка к нему привыкла, грех разлучать.

Да и удобно получалось – из-за подготовки к строительству Петр до того уставал, что никак не мог наладить отношения с падчерицей, Тома с утра до ночи в домашних заботах, а так хоть было, кому с ребенком играться.

Однако странная история – сразу после свадьбы с заводом, как назло, не заладилось. Местные шептались, оттого это, что Луку обидели, Лука ведь хотя чудак, да человек славный (как же не славный, коли всей деревне сапоги чинит и тем живет – не бесплатно, конечно, чинит, но дурно о нем лучше не отзываться, иначе, чего доброго, подошва отвалится или швы разойдутся; в поле сыро, ноги вымочишь да на всю осень сляжешь, урожай пропадет, зимой придется с голоду пухнуть; верно, если от кого зависишь – ему полезнее сочувствовать, чем насмехаться).

Собственно, котлован под будущий завод вырыли, целая бригада городских рабочих орудовала, технику пригнали как для закладки фундамента, так и для самой разработки месторождения, но потом вдруг по неизвестной причине отозвали разрешение на работы. Котлован стоял пустой, глубокий и рваный, словно земля раскрыла пасть, желая по кусочкам проглотить поселок. В темное время суток был он черный, как сама ночь, днем походил на разрытую могилу со скользкими стенками, солнце каждый вечер пропадало в его недрах.

Обескураженный Радлов несколько раз ездил в столицу, к властям, но без толку. В отчаянии обратился он к своим новоиспеченным партнерам, давшим часть денег, и те мягко намекнули, что вообще-то работу можно продолжить и с документами все уладить, однако лишь в том случае, если капитал завода будет переписан на них. На все возражения отвечали, что сам Петр Александрович сумеет отбить потери в процессе производства, так как займет должность управляющего.

В итоге сговорились на том, что Радлов все-таки сохраняет небольшую долю собственности – чуть меньше десяти процентов, – занимает обещанную должность, а от прочих претензий отказывается. Впредь обманутый предприниматель зарекся связываться со столичными партнерами, так как очевидно, что все они мошенники, и вернулся в деревню налаживать строительство в новом качестве. Окончательно отказаться от своего детища он не мог – даже от десятой доли барыши ожидались нехилые.

Увы, здесь ожидало его новое разочарование: когда пришла пора нанимать рабочих, оказалось, что нанимать их не на что. Средства первоначального заводского капитала, аккуратно положенные в банк, были украдены городскими партнерами, сам капитал, превратившийся в фикцию на бумаге, переписан на третьих лиц; третьи же лица переписали его еще раз, тоже на каких-то там лиц, а как проверять-то стали, выяснилось, что эти последние давно со свету сгинули и в могилах покоятся, и никто, стало быть, не виноват – с мертвых спрос невелик.

И повисла на Радлове его десятая часть бесполезным ярмом, и получил он вместо крупной медеплавильной фабрики черную яму, глотающую по вечерам солнце. В часы особенного уныния он ходил к котловану и дальше, осматривал портящиеся от дождей машины, скрытые в тени холмов, да неизменно приговаривал:

– Ох, ржавеют мои денежки…

Впрочем, как человек находчивый, опускать руки он не стал – быстренько организовал домашнее хозяйство, неимоверными усилиями вырастил самый обильный урожай зерновых в округе, распродал его по близлежащим селам и городкам, а на вырученные средства закупил скотину да принялся разводить. Жили они с Томой, разумеется, не так благополучно, как обещало первое появление Радлова, но все равно оставались самыми зажиточными в деревне. Скотина росла, плодилась и неплохо продавалась – хватало, в общем, и Лизу побаловать, и самим поесть.

А Лука так к ним и ходил, даже после своей женитьбы – сначала к Лизавете, потом в качестве общего друга. Прежние обиды как-то сами собой забылись под натиском долгих лет – шутка ли, уж и Петру, и Луке за пятьдесят. Да и с сыном, Ильей, Радловы помогали очень – в школу пристроить, в больницу отвезти, мальчик-то болезненный был. Так что Луку уж там как родного встречали.

Вот и сейчас, когда обогнул он затопленный котлован, на дне которого вся влага превратилась в смесь льда и грязи, преодолел череду тесных проулков по другую сторону рытвины и постучался в знакомые ворота – Петр ему до крайности обрадовался.

А день-то был по-зимнему холодный, но почему-то бесснежный – снег в том году против всякой природы сошел в конце февраля, на два месяца раньше обычного, земля стояла промерзшая, но голая, как в пустыне.